Подмастерье махнул связкой ключей в сторону моей камеры. Хилиарх, снисходительно кивнув, подошел ближе, смерил меня пристальным взглядом, вентнер рявкнул, отдавая приказ, призрачный взвод, с грохотом приставив ногу, остановился, а за вторым воплем вентнера последовал новый слаженный грохот – грохот десятка прикладов о металлический пол.
Флайер почти ничем не отличался от того, с коего я некогда осматривал войска в день Третьей Орифийской Баталии, а может, и вовсе был тем же самым: при надлежащем уходе подобные машины верой и правдой служат множеству поколений. Мне вентнер велел лечь на пол. Я не стал спорить, однако спросил хилиарха (человека лет сорока, с резко очерченным носом и скулами), нельзя ли мне поглядеть наружу во время полета. В просьбе мне было отказано: несомненно, хилиарх подозревал меня в шпионаже – и в определенном смысле был совершенно прав. Пришлось вообразить себе Имара, машущего с земли на прощание, и на том успокоиться.
Усевшись рядком на скамью в хвостовой части флайера, одиннадцать гвардейцев поблекли, точно призраки, на фоне пуантилистской обивки салона, обязанные этакой неприметностью катоптрическим латам – латам моих собственных преторианцев, и вскоре я понял, что это и есть мои собственные преторианцы, а латы и, главное, традиции преторианской гвардии моего времени передавались от поколения к поколению с невообразимо давних времен. Моя личная гвардия, дворцовая стража, сделалась мне тюремщиками…
Флайер наш мчался по небу, и, время от времени видя стремительно уносящиеся за корму облака, я полагал, что полет не займет много времени, однако прошло не меньше стражи, а может, и двух, прежде чем флайер пошел книзу и впереди показались очертания посадочной полосы. Слева от нас к небу мрачной стеной поднялись дикие скалы, но и они, покачнувшись, тут же исчезли из виду.
Когда наш пилот поднял обтекатель кабины, ветер, хлестнувший в лицо, оказался таким студеным, будто мы приземлились где-то на юге, среди бескрайних ледяных полей. Сойдя с флайера, я поднял взгляд, но обнаружил, что вместо ледяных глыб повсюду вокруг, пронзая низкие тучи, тянутся к небу безликие выжженные скалы, припорошенные снегом. Флайер принес нас в горы, еще не принявшие облик исполинских каменных статуй – в горы бесформенные, неотесанные, как на древнейших из живописных полотен. Пожалуй, я простоял бы так, во все глаза глядя на них, до самых сумерек, но тут удар по уху сбил меня с ног.
Бессильная ярость захлестнула меня с головой. Подобное обращение я уже претерпел в Сальте, после ареста, и сумел внушить офицеру дружескую симпатию, но теперь мне казалось, будто я ровным счетом ничего не добился, будто все то же самое началось сызнова, будто так уж распорядилась сама судьба, и, возможно, из этого круговорота мне не вырваться до самой смерти.
Поднимаясь на ноги, я твердо решил: нет, этому не бывать. Еще до того, как день сменится ночью, нож, спрятанный за голенищем, положит конец чьей-то жизни.
Тем временем моя собственная жизнь струилась из звенящего уха, кипятком обжигая насквозь промерзшее тело.
Стоило мне встать, меня тычками погнали вдоль нескончаемого потока исполинских, невероятно быстрых повозок, груженных дробленым камнем, кативших вперед сами собой, без волов, без рабов в оглоблях, неважно, сколь крут уклон, поднимавших в мерцающий воздух клубы густой пыли пополам с дымом, ревевших истошно, точно быки, всякий раз, как мы окажемся у них на дороге. Великан в латной броне, копавший стальными руками камень далеко на вершине горы, отсюда, снизу, казался крохотней мыши.
Вскоре вереницы быстроходных повозок сменились толпами спешащих куда-то людей, а мы вошли в лабиринт до неприглядности незатейливых сараев, навесов и будок. Внутри сквозь открытые дверные проемы виднелись причудливые инструменты и механизмы. Я спросил хилиарха, которого задумал убить, куда он меня ведет. Вместо ответа хилиарх кивнул вентнеру, и тот вновь наотмашь хлестнул меня по уху латной рукавицей.
В какой-то округлой постройке значительно больше всех прочих меня погнали вперед по проходу меж множества шкафчиков и скамей, ведущему к округлой занавеси наподобие шатра или полога в самой ее середине. Увидев эту занавесь, здание я узнал сразу.
– Жди здесь, – велел хилиарх. – Монарх удостоит тебя разговора. А когда выйдешь, не…
– Освободить его, – донеслось из-за занавеси.
Язык говорящего изрядно заплетался от выпитого вина, однако голос оказался знакомым.
– Слушаю и повинуюсь!
Хилиарх вытянулся в струнку и вместе с гвардейцами отсалютовал занавеси. На миг все мы замерли без движения, словно статуи.
Не получив из-за занавеси никаких иных указаний, вентнер освободил мои руки.
– Когда выйдешь отсюда, – шепнул мне хилиарх, – не вздумай хоть словом обмолвиться о том, что видел и слышал, иначе умрешь.
– Ошибаешься, – возразил я, – умереть предстоит тебе.
Глаза хилиарха потемнели от внезапного страха, однако, резонно рассудив, что на глазах у незримого монарха он не осмелится отдать вентнеру приказ вновь ударить меня, я нисколько не ошибся. На протяжении вздоха мы молча взирали один на другого – убийца и жертва, с какой стороны ни взгляни.
– Кру-у… гом! – рявкнул вентнер.
Преторианцы слаженно развернулись к занавеси спиной. Удостоверившись, что заглянуть за раздвинутую занавесь ни одному из них не удастся, хилиарх велел мне:
– Ступай туда.
Кивнув, я подошел к занавеси, раздвинул в стороны роскошный даже на ощупь малиново-алый, тканный в три нити шелк и, обнаружив за ним те самые лица, которые ожидал увидеть, поклонился их обладателю.
XXXIX. Вновь Коготь Миротворца
В ответ на мой поклон человек о двух головах, вольготно раскинувшийся на кушетке за алой занавесью, приподнял чашу.
– Вижу, ты знаешь, к кому пришел, – сказала левая голова.
– Да. Ты – Тифон, – отвечал я, – монарх, единовластный, как сам полагаешь, правитель сего злосчастного мира, а также множества прочих. Однако кланяюсь я отнюдь не тебе, а своему благодетелю, Пиатону.
Могучей рукою, принадлежавшей совсем не ему, Тифон поднес чашу к губам. Взгляд, устремленный на меня поверх ее золотого ободка, казался взглядом ядовитой кайсаки, иначе зовущейся «желтой бородой».
– Выходит, ты знал Пиатона в прошлом?
Я покачал головой.
– Нет. Я познакомлюсь с ним в будущем.
Сделав изрядный глоток, Тифон поставил чашу на столик у изголовья.
– Стало быть, мне не солгали. Ты вправду полагаешь себя пророком.
– Сам я себя никогда таковым не считал, но, если хочешь – да, мне известно, что умрешь ты на этой самой кушетке. Тело твое, если тебе сие интересно, останется лежать здесь, среди ремней, в которых минула надобность, так как держать Пиатона в неволе более ни к чему, и всех этих устройств, больше не требующихся, чтобы насильно кормить его. Горные ветры иссушат отнятое у него тело, словно листву, ныне гибнущую совсем юной, и не одна эпоха этого мира промчится над ним, прежде чем мой приход вновь пробудит тебя к жизни.
Тифон расхохотался – в точности так же, как и при виде обнаженного мною «Терминус Эста».
– Боюсь, пророк из тебя неважный, но, кажется, скверный пророк куда забавнее истинного. Просто сказав, что после смерти – буде смерть моя когда-либо настанет, в чем я начинаю сомневаться – мне предстоит покоиться среди погребальных хлебов в черепной полости этого монумента, ты всего лишь напророчил бы то, что по силам предсказать любому ребенку. Нет, твои фантазии нравятся мне куда больше, и, может статься, ты мне еще пригодишься. Говорят, будто ты совершал поразительные исцеления. Наделен ли ты истинной силой?
– Об этом суди сам.
Тифон сел. Охмелел он изрядно: не принадлежавшее ему тело с трудом удерживало равновесие.
– На мои вопросы, видишь ли, принято отвечать. Одно мое слово, и сотня солдат, подчиняющихся лично мне, прибегут сюда, дабы… – Сделав паузу, он улыбнулся собственным мыслям. – Дабы сбросить тебя с моего рукава. Как тебе это понравится? Таким образом мы поступаем с рабочими, не желающими трудиться. Отвечай, Миротворец! Или ты умеешь летать?
– Не знаю: пока ни разу не пробовал.
– Возможно, вскоре тебе представится случай попробовать. Что ж, спрошу еще раз. В конце концов… – Оборвав фразу, он рассмеялся снова. – В конце концов, для моего нынешнего состояния это вполне естественно. Но в третий раз повторять вопроса не стану. Вправду ли ты наделен силой? Докажи сие или умрешь.
Я слегка – на толщину пальца, не больше – приподнял плечи, вновь опустил их, и, растирая окоченевшие в кандалах руки, ответил:
– Убедишься ли ты, что сила у меня есть, если я сумею погубить одного человека, нанесшего мне обиду, всего-навсего ударив вот по этому столику?
Несчастный Пиатон уставился на меня во все глаза, а Тифон, улыбнувшись, ответил:
– Да, демонстрация выйдет весьма убедительная.
– Ручаешься словом?
Улыбка Тифона сделалась шире прежнего.
– Если угодно, ручаюсь, – подтвердил он. – Действуй!
Я, выхватив из-за голенища дирк, вонзил его в середину столешницы что было сил.
Особых помещений для содержания заключенных на этой горе, по-видимому, не имелось, и, размышляя о месте заточения, устроенном для меня, я понял, что моя камера на борту корабля, которому вскоре предстоит превращение в нашу Башню Матачинов, тоже была устроена кустарным манером, причем не так уж давно. Пожелав попросту посадить меня под замок, Тифон мог бы без лишних хлопот освободить одну из самых прочных мастерских и запереть меня там, однако он явно замышлял нечто большее – напугать, подкупить меня и таким образом залучить в пособники.
Тюрьмой мне стал скальный выступ, еще не отсеченный от мантии титанического изваяния, уже наделенного его лицом. На продуваемой всеми ветрами вершине скалы для меня соорудили небольшое укрытие из парусины и каменных глыб, а после принесли туда мяса и редкого, изысканного вина – должно быть, из личных запасов самого Тифона. Затем на моих глазах там, где выступ примыкал к горе, в камень вогнали бревно толщиною почти с бизань-мачту «Алкионы», но несколько ниже. К основанию бревна приковали цепью смилодона, а наверху, продев стальной крюк меж запястий, скованных кандалами, подобно моим, подвесили хилиарха преторианцев.