С приходом ночи взошедшие звезды, до сих пор будто перепуганные детишки, прятавшиеся от взора Нового Солнца, засияли особенно, небывало ярко. Долгое время я вглядывался в их россыпи, однако искал среди них не свою звезду – ведь ее мне, известное дело, более не увидеть, но Край Мироздания. Правда, его я тоже не отыскал ни той ночью, ни любой другой: уж очень искусно прячется он где-то там, затерявшись в мириадах созвездий.
Из-за плеча моего, точно призрак, выглянул, пал на воду зеленоватый луч, и я, вспомнив разноцветные многогранные фонари на корме «Самру», решил, будто наш капитан поднял похожий фонарь, обернулся, но вместо фонаря обнаружил за спиной яркий лик Луны: кромка восточного горизонта пала с него, точно вуаль. Ни один человек, кроме самого первого, не видал ее такой ослепительной, как я в ту ночь! Неужто это тот самый блеклый, убогий диск, что лишь прошлой ночью предстал передо мной в небе рядом с моим кенотафом? Сомнений не оставалось: старый мир, мир прежней Урд погиб безвозвратно, как и предрек доктор Талос, а наша лодка несет нас в новые, неизведанные доселе воды – воды Урд Нового Солнца, отныне зовущейся Ушас.
XLVI. Беглец
Долгое время стоял я на носу лодки, любуясь бесконечной процессией стражей ночного неба, открывавшихся взгляду сообразно быстроте вращения Ушас. Наше древнее Содружество затонуло, но звездный свет, касавшийся моих глаз, был много, много древнее него даже в те времена, когда первая женщина на свете вскармливала первого на свете ребенка. Заплачут ли эти звезды, узнав о гибели Содружества, когда состарится сама Ушас?
К примеру, я – ведь и я был когда-то такой же звездой – сдержать слез не сумел.
От раздумий меня отвлекло прикосновение к локтю. То был старый моряк, капитан нашей лодки. Прежде столь замкнутый, необщительный, теперь он встал со мной рядом, плечом к плечу, устремил взгляд над водой в ту же сторону, что и я, а я вдруг вспомнил, что до сих пор не знаю его имени.
Но едва я собрался спросить, как его зовут, он заговорил сам:
– Думаешь, я тебя не узнал?
– Вполне возможно, – отвечал я, – однако я похвастать тем же не могу.
– Известно мне, что какогены умеют вызывать мысли из головы человека да ему же самому и показывать…
– Значит, ты принял меня за эйдолона? Встречался я с ними, встречался, но сам не из них. Я такой же человек, как и ты.
Но он меня будто не слышал.
– Я весь день приглядывал за тобой. И с тех пор как все улеглись, не спал, наблюдал. Говорят, они не умеют плакать, но это вранье, и я, увидев, как плачешь ты, вспомнил об этих россказнях, убедился, что люди все врут, а после подумал: да так ли уж они – вы то есть – зловредны? Вот только на борту их иметь – не к добру. Дурная это примета – думать сверх меры.
– Уверен, так оно и есть. Но те, кто слишком много думают, поделать с этим ничего не могут.
– Пожалуй, да, – кивнул капитан. – Что верно, то верно.
Человеческие языки гораздо древнее нашей затонувшей земли, и мне кажется странным, что за столь необъятное время никто не подыскал особых названий для возникающих в разговоре пауз, хотя каждая из них обладает собственным, неповторимым характером, не говоря уж об определенной продолжительности. Наше молчание длилось, пока в борт лодки не ударила целая сотня волн, а содержалась в нем и легкая качка, и вздохи ночного ветра в снастях, и многодумное ожидание.
– Так вот, я что сказать-то хотел: на лодку мне, в общем, плевать. Хочешь – топи ее, хочешь – на мель сажай, меня этим не проймешь.
Я ответил, что, наверное, мог бы сделать и то и другое, но нарочно ничего подобного делать не стану.
– Ты и когда настоящим был, особого зла мне не причинил, – после еще одной долгой паузы сказал старый моряк. – Кабы не ты, я не повстречался бы с Макселендой – вот это, наверное, было бы худо. А может, и нет. Хотя жилось нам с ней, с Макселендой, неплохо…
Я искоса взглянул на него. Капитан слепо глядел вдаль, поверх неуемных волн. Нос его был сломан, и, возможно, не раз. Я мысленно выпрямил его, слегка округлил изборожденные морщинами щеки…
– А еще ты, было дело, задал мне крепкую трепку. Помнишь, Севериан? Тебя тогда капитаном назначили. Но, когда подошел мой черед, я Тимона вздул не хуже.
– Эата!!!
Сам не успев осознать, что делаю, я сгреб его в охапку и поднял кверху, как прежде, во времена ученичества.
– Эата, сопляк ты мелкий, а ведь я думал, что никогда больше тебя не увижу!
Потревоженный моим восклицанием, Одилон застонал, заворочался, но не проснулся.
Эата, вздрогнув от неожиданности, непроизвольно потянулся к ножу на поясе, но тут же опомнился и убрал руку, а я опустил его на палубу.
– Когда я реформировал гильдию, тебя там не оказалось. Сказали: сбежал…
– Сбежал… – Осекшись, Эата сглотнул, а может, просто перевел дух. – Рад, рад слышать и видеть тебя, Севериан, пускай ты – попросту дурной сон из этих… как ты их там назвал?
– Эйдолонов?
– Да, эйдолонов. Словом, если какогенам вздумалось показать мне кого-то из моей же головы, компания могла оказаться и хуже.
– Эата, а помнишь, как мы той ночью в некрополь попасть не могли?
– Еще бы, – кивнул он. – Дротт заставлял меня сквозь решетку протиснуться, да я не пролез. Зато после, когда добровольцы калитку отперли, пулей рванул туда, а вас с Дроттом и Рохом бросил воронам на поживу. Из вас-то мастера Гюрло никто вроде бы не боялся, но я…
– Мы тоже боялись, только перед тобой виду не подавали.
– Да уж, известно! – осклабился Эата, сверкнув в изумрудном свете луны двумя рядами зубов с черным пятном прорехи на месте выбитого. – Мальчишки – они такие, как сказал шкипер, поговорив с дочкой.
В голове промелькнула безумная мысль: не сбеги Эата в ту ночь, это он мог бы спасти от гибели Водала, а после повидать и сделать все, что повидал, что сделал я… Возможно, в какой-то другой сфере так и вышло, однако я, отмахнувшись от этой мысли, спросил:
– Ну, а что же ты делал, как жил все это время? Рассказывай!
– Да не о чем тут особо рассказывать. Пока я капитанствовал над учениками, ускользнуть из Цитадели и повидать Макселенду, если лодка ее дядюшки стоит где-то поблизости от квартала Мучительных Страстей, было проще простого. Разговаривал я с моряками и сам кое-что из матросской работы освоил, и когда пришло время праздника, не смог довести дело до конца. Не смог надеть плащ цвета сажи.
– Я сам надел его только потому, что не мыслил себе жизни где-либо, кроме Башни Матачинов, – признался я.
Эата понимающе кивнул.
– Но я-то, сам видишь, мог! Весь год только и думал, каково это – жить на лодке, Макселенде с дядюшкой помогать… Он с возрастом сдавать начал, кто-нибудь пошустрей и притом сильней Макселенды им очень бы не помешал. Думал я, думал, и не стал дожидаться, когда мастера призовут сделать выбор. Просто удрал.
– А потом?
– Постарался забыть о палачах как можно скорее. Только недавно, под старость, начал порой вспоминать, как мне, молодому, в Башне Матачинов жилось, а до того… не поверишь, Севериан, до того я многие годы видеть Холма Цитадели не мог, если мы мимо вниз или вверх по реке шли. Всякий раз взгляд отводил.
– Охотно верю, – вздохнул я.
– Потом дядюшка Макселенды помер. Был у него любимый кабачок в одной деревушке на юге, в низовьях дельты, под названием Лити. Как-то вечером мы с Макселендой явились туда за ним, а он сидит… стакан перед ним, бутылка, рука на столе, голову на руку опустил, но стоило за плечо его потрясти, упал с кресла. Холодный уже.
– «Подле винных источников, бьющих из-под земли, лежали вповалку мужчины, давным-давно упившиеся до смерти, но по сю пору хмельные и во хмелю не заметившие, что жизни их подошли к концу».
– Что это? – удивился Эата.
– Просто древняя сказка, – пояснил я. – Вздор, продолжай.
– После этого начали мы управляться с лодкой сами, я да она, и выходило нисколько не хуже, чем втроем. А пожениться по всем правилам так и не поженились. Когда обоим того хотелось, денег отчего-то вечно не оказывалось, а как заведутся деньги – непременно поссоримся из-за чего-нибудь. Хотя спустя пару лет все вокруг и без того думали, будто мы с ней женаты.
Высморкавшись, Эата стряхнул за борт слизь с пальцев.
– А дальше? – снова поторопил его я.
– А дальше… Мы контрабандой порой промышляли, и как-то ночью перехватил нас катер береговой охраны. В восьми – ну, может, в десяти лигах к югу от Холма Цитадели. Макселенда прыгнула за борт – всплеск я слышал точно и сам бы прыгнул следом, да только один из сборщиков пошлин швырнул мне под ноги ачико, а я в нем и запутался. А с податной братией ты, надо думать, знаком.
Я кивнул:
– Так ведь я же в то время Автархом был. Мог бы ко мне обратиться.
– Нет. Думал я над этим, но был уверен, что ты меня назад, в гильдию вернешь.
– Вот уж так я точно не поступил бы, – заверил его я. – Но неужели возвращение в гильдию оказалось бы хуже того, к чему приговорил тебя суд?
– Хуже ли, нет ли, это было б уже на всю жизнь – вот что у меня из головы не шло. Стало быть, взяли нашу лодку на буксир и повезли меня вверх по реке. До ассизов под замком продержали, а там судья велел меня плетьми высечь и в матросы на большую каракку отдать. В матросах хлебнул я лиха: возле берега на цепи, работа хуже каторжной, зато повидал Ксантские Земли, а там ухитрился спрыгнуть за борт и целых два года провел в тех краях. Не такое уж, надо сказать, скверное место, если деньжата водятся.
– Однако назад ты все же вернулся, – заметил я.
– Да. Поднялся там мятеж, ту девчонку, с которой я жил, убили. Беспорядки у них каждые пару лет: вздорожает съестное на рынках – и началось… Солдаты, посланные бунт усмирять, крушат головы направо-налево, вот она, видно, кому-то и подвернулась под горячую руку. А у острова Голубого Цветка как раз стояла на якоре каравелла. Пошел я, поговорил с капитаном, и он согласился мне место в кубрике выделить. В молодости человеку какой только дури в голову не придет, вот я и подумал: может, Макселенда новую лодку нам раздобыла? Однако, вернувшись назад, на реке я ее не нашел. Так никогда больше и не видел. Надо думать, погибла в ту самую ночь, когда податные нас прихватили.