Поутру я принялся приводить дом в порядок, разбирая и заново перекладывая готовые обвалиться участки стен. Хозяйка, некоторое время понаблюдав за мной, отправилась в город и воротилась лишь к вечеру.
На следующий день я пошел за ней. Путь ее вел в другой дом, куда больший, где ей надлежало молоть ручным жерновом зерна маиса, стирать белье и подметать. Усвоивший к тому времени названия нескольких предметов обихода из тех, что попроще, я принялся помогать ей всякий раз, когда понимал, как взяться за дело.
Хозяином дома оказался местный шаман. Служил он божеству, устрашающее изваяние коего высилось на востоке, сразу же за окраиной городка. Проработав на его семейство еще пару дней, я выяснил, что богослужения свершаются рано утром, до моего прихода. После этого я начал подниматься раньше обычного и носить хворост к алтарю, на котором шаман жег муку и масло, а в праздник летнего солнцестояния под топот босых ног танцующих и дробь небольших барабанов перерезал горло жертвенной коипу. Так я и зажил среди этих людей, по возможности деля с ними их жизненные заботы.
Дерево в городке ценилось едва ли не на вес золота. В пампе деревья попросту не растут, и отвести под них удавалось только границы полей. Топливом для очага рослой женщине, как и всем остальным, служили сухие маисовые стебли, листья и кочерыжки, перемешанные с высушенным на солнце навозом. Порой стебли маиса горели даже в огне, каждый день возжигаемом шаманом, когда он с пением и молитвами ловил священной чашей лучи Старого Солнца.
Стены домика рослой женщины я переложил, а вот с крышей на первый взгляд мало чем мог бы помочь. Жерди в ней оказались невелики, источены временем, около полудюжины изрядно растрескалось. Поначалу я думал подпереть кровлю колонной из камня, но тогда в домике, тесном и без колонны, стало бы вовсе не развернуться…
Поразмыслив, я снял провисшую кровлю целиком и заменил ее арками на манер тех, которые видел в пастушьей лачуге вроде пчелиного улья, где когда-то оставил накидку ордена Пелерин, сложенными из речного камня, перекрещивавшимися над самой серединой домика. Из такого же камня с измельченной землей и жердями старой кровли получились леса, без которых до завершения арок было не обойтись, а стены я, чтобы кладка могла выдержать удар снаружи, укрепил новыми камнями, натасканными с реки. На протяжении строительства нам с хозяйкой пришлось ночевать под открытым небом, однако на неудобства она не жаловалась, а когда стройка подошла к завершению и я, как прежде, оштукатурил крышу «улья» илом, смешанным с соломенной сечкой, у нее появилось новое, высокое и прочное жилище.
В начале работы, пока я разбирал старую кровлю, никто мной особенно не интересовался, однако стоило мне, покончив с этим, взяться за сооружение арок, мужчины то и дело приходили с полей поглядеть на меня, а кое-кто даже предлагал помощь. Когда же я разбирал остаток лесов, на стройку явился шаман собственной персоной, ведя за собою гетмана городка.
Некоторое время оба расхаживали вокруг дома, но как только сделалось ясно, что кровлю больше не подпирают леса, вошли внутрь с факелами, а затем, когда работа моя подошла к концу, велели мне сесть и принялись расспрашивать о ней при помощи множества жестов, так как на их языке я все еще изъяснялся из рук вон плохо.
Я рассказал все, что смог, объяснив им устройство крыши при помощи плоских камешков. Тогда они перешли к расспросам обо мне самом: откуда-де я пришел и зачем живу среди них. Мне так долго не с кем было поговорить, кроме хозяйки дома, что я, запинаясь, захлебываясь, поведал им (уж как сумел) обо всех своих похождениях. На то, что мне поверят, я не рассчитывал – довольно, что хоть кто-нибудь меня выслушает.
Наконец, выйдя за порог, чтоб указать на солнце, я обнаружил, что заикался, мямлил и неумело рисовал на земляном полу до самого вечера. Рослая женщина сидела у двери, и свежий, прохладный ветер пампы трепал ее волосы. Шаман с гетманом тоже вышли наружу, и в пляшущих отсветах их факелов я разглядел немалый страх на ее лице.
Я спросил, что стряслось, однако, прежде чем она успела ответить, шаман разразился пространной речью, из каковой мне удалось понять не больше десятой доли. Едва он умолк, столь же долгую речь завел гетман. Слова их привлекли к нам обитателей соседних домов, вооруженных кто охотничьими (особой воинственностью этот народ не отличался) копьями, кто теслами либо ножами. Я, обернувшись к хозяйке дома, спросил, что происходит.
Рослая женщина яростно зашептала в ответ, объясняя мне, что, по словам шамана с гетманом, я похвалялся, будто гуляю по небу и привожу в мир день. Теперь нам придется ждать здесь, не двигаясь с места, пока день не настанет без моей помощи, а когда сие произойдет, мы оба умрем. Умолкнув, она заплакала. Возможно, по ее впалым щекам покатились слезы, но если так, разглядеть их в неверных отсветах пламени мне не удалось, и вдруг меня осенило: да ведь я же ни разу не видел плачущими ни одного из этих людей, будь то хоть малые дети! Стоило вспомнить об этом, ее сухие, прерывистые рыдания тронули мое сердце куда сильней любых слез – а слез в жизни я повидал немало.
Долгое время мы ждали у дверей ее дома. Из соседних домов принесли новые факелы, и топливо для очагов, и тлеющие угли, и вокруг нас запылали полдюжины небольших костерков, но, несмотря на их жар, мои ступни онемели от холода, сочившегося из земли.
Похоже, единственная наша надежда состояла в том, что нервы собравшихся не выдержат напряженного ожидания. Однако, вглядевшись в их лица, застывшие, будто множество деревянных масок, раскрашенных охряной глиной, я понял: нет, измором их не возьмешь, ждать они могут хоть целый год, а недолгая летняя ночь для них сущий пустяк.
Быть может, владей я их языком в совершенстве, мне удалось бы нагнать на них страху или хоть объяснить, о чем на самом деле шла речь. Слова – увы, не из их, из моей родной речи – эхом отдавались в ушах, и отзвуки их навели меня на размышления об их сути. Известен ли мне самому истинный смысл этих, а если не этих, то хоть каких-нибудь слов? Разумеется, нет.
В отчаянии, подстегиваемый теми же неуемными позывами к бесплодному самовыражению, что побудили меня написать и переписать повесть, отосланную мастеру Ультану, дабы заплесневеть, а затем и погибнуть в затонувшей библиотеке, а вскоре после заброшенную в межзвездную пустоту, я принялся жестикулировать, рассказывая свою историю заново, но на сей раз без слов. Мои собственные руки то прижимали к груди младенца – меня самого, то беспомощно пенили воды Гьёлля, пока ундина не спасла мою жизнь. Помешать мне никто даже не пробовал, и спустя некоторое время я поднялся, призвал на подмогу ноги, изобразил, как пробираюсь безлюдными, захламленными коридорами Обители Абсолюта, как пускаю в галоп дестрие, погибшего подо мною на поле Третьей Орифийской Баталии…
Казалось, в голове звучит некая мелодия, а в скором времени я услышал ее и наяву: множество горожан, сошедшихся к нам, услышав речи шамана и гетмана, запели, в мерном, торжественном ритме стуча оземь кто древками копий с каменными наконечниками, кто теслами из оленьего рога. Кто-то в толпе заиграл на носовой флейте, и ее высокие, пронзительные ноты пчелами закружились над моей головой.
Спустя еще какое-то время я заметил, что некоторые из горожан толкают друг друга локтями, поглядывая на небо. Решив, что на горизонте показались первые отсветы утренней зари, я тоже поднял взгляд к небу, но разглядел в нем лишь восходящий Крест и Единорога, созвездия летнего времени. Тут шаман с гетманом распростерлись передо мною ниц, и в тот же миг – волей удачи, граничащей с чудом! – Урд обернулась к солнцу, так что моя тень пала на них обоих.
L. Тьма в Обители Дня
Перебравшись в дом шамана, мы с рослой женщиной заняли там лучшую комнату. Работать мне больше не позволяли, только несли для излечения раненых и захворавших. Одних я исцелял, как исцелил Деклана, других – освоенными в гильдии способами продления жизни клиента, а прочие умирали у меня на руках. Возможно, я смог бы и возвращать к жизни умерших, но, вспоминая несчастного Заму, подобных попыток ни разу не предпринимал.
Дважды на нас нападали кочевники. Первая битва стоила жизни гетману, однако воинов повел за собою я, и мы обратили кочевников в бегство. Затем горожане выбрали нового гетмана, однако он, очевидно, полагал себя – да и среди соотечественников считался – не более чем моим подначальным. Во второй битве я возглавил основные силы, а он тем временем с небольшим отрядом отборных лучников зашел кочевникам в тыл. Вместе мы согнали их в кучу, перерезали, точно овец, и больше нам никто не докучал.
Вскоре горожане начали строить новое здание, куда больше любого из прежних. Стены его были невероятно толсты, а арки крепки, однако я, опасаясь, что они могут не выдержать огромной тяжести кровли из ила с соломой, научил местных женщин обжигать глиняную черепицу, словно горшки, а мужчин – выкладывать из нее кровлю. По завершении стройки я узнал крышу, на которой предстояло обрести смерть Иоленте, и понял, что сам буду погребен внутри.
Возможно, ты, мой читатель, сочтешь это невероятным, но до того дня я почти не вспоминал об ундине и указанных ею путях, предпочитая снова и снова, благодаря безупречной памяти, «странствовать» по Урд Старого Солнца, какой была она в дни моего детства и в бытность мою Автархом. Теперь же я принялся исследовать воспоминания более свежие, ибо, как ни боялся их, страх смерти оказался сильнее.
Сидя на плоской вершине скального отрога, ответвлявшегося от склона горы Тифона, и глядя на Тифоновых солдат, посланных по мою душу, я увидел перед собою луг за границей Брия так же явственно, как теперь видел наши маисовые поля. Однако в то время, будучи Новым Солнцем, я мог свободно распоряжаться всей мощью своей, пусть и неизмеримо далекой, звезды. Сейчас же я Новым Солнцем не был, а Старому Солнцу предстояло еще долгое время царить в небесах. Раз или два, в полусне, мне чудилось, будто Коридоры Времени берут начало в каком-нибудь из углов нашей комнаты… но, сделав в их сторону шаг-другой, я просыпался и не обнаруживал в углу ничего, кроме каменных стен да жердей потолка наверху.