Не веря ушам, я в изумлении поднял брови. Тогда Фамулим пропела:
– Вспомни: однажды ты уже оказался слишком близко к собственному двойнику. Случилось это здесь, в этом злосчастном каменном городище. В тот раз он исчез, остался один только ты. Подумай сам: отчего наши эйдолоны – неизменно образы умерших, а не живых? Подумай и остерегись!
Барбат согласно кивнул.
– А вот что касается твоего возвращения в собственные времена, тут мы тебе не можем помочь ничем. Очевидно, твой зеленый человек знал много больше, чем мы, или, по крайней мере, располагал много большим запасом энергии. Мы оставим тебе воду, пищу и свет, но затем тебе, хочешь не хочешь, придется дождаться Белого Истока. Впрочем, ждать, как говорит Фамулим, осталось недолго.
Фамулим уже померкла, уходя в прошлое, и оттого ее голос прозвучал словно откуда-то издали:
– Не вздумай уничтожить труп, Севериан! Как бы велик ни был соблазн, не вздумай! Остерегись!
Пока я смотрел на исчезающую Фамулим, Барбат с Оссипаго тоже исчезли из виду, а когда отзвучал ее голос, в Доме Апу-Пунчау воцарилось безмолвие, нарушаемое лишь его собственным негромким дыханием.
LI. Урд Нового Солнца
Весь остаток дня я просидел в темноте, проклиная собственную глупость. Ясное дело, Белый Исток засияет в ночном небе – все, сказанное иеродулами, на это и намекало, однако я сумел понять их намеки лишь после того, как они ушли.
Сотню раз пережил я заново ту ненастную ночь, когда спустился с крыши этого самого здания на подмогу Хильдегрину. Насколько я приблизился к Апу-Пунчау, прежде чем слиться с ним? На пять кубитов? На три эля? Об этом оставалось только гадать. А вот отчего Фамулим предостерегала меня насчет попыток уничтожения его тела – тут все было предельно ясно: подойди я к нему, чтоб нанести удар, и мы сольемся, причем он, укоренившийся в сем мироздании куда глубже, одолеет меня, как я одолею его в невообразимо далеком будущем, придя в эти края с Иолентой и Доркас.
Однако, кабы я стосковался вдруг по загадочному (о коем уж точно нисколько не тосковал), загадок мне и без того хватало с избытком. Белый Исток, вне всяких сомнений, уже воссиял, так как иначе я не добрался бы до этих древних земель и не смог бы исцелять занедуживших. Отчего же тогда я не могу уйти отсюда Коридорами Времени, как с горы Тифона? Наиболее вероятных объяснений мне виделось два.
Первое, самое простое, заключалось в том, что на горе Тифона все существо мое подхлестывал страх. Как известно, критические обстоятельства пробуждают в нас немалые силы, а солдаты Тифона, несомненно, шли ко мне, намереваясь со мною покончить. Однако сейчас я опять оказался в критических обстоятельствах: ведь Апу-Пунчау в любой момент мог подняться и подойти ко мне!
Второе возможное объяснение состояло в следующем: быть может, силы, вроде той, что я черпал из Белого Истока, уменьшаются сообразно величине расстояния до него, подобно яркости его света. Несомненно, в эпоху Тифона он находился куда ближе к Урд, чем во времена Апу-Пунчау, но если моя догадка верна, намного ли он приблизится за один день? Вдобавок к исходу этого дня, а то и раньше, мое второе «я» наверняка оживет, а значит, мне нужно как можно скорей выбираться отсюда и ждать где-то еще.
То был самый долгий день в моей жизни. Попросту дожидаясь прихода ночи, я мог бы побродить в собственной памяти, вспоминая тот чудесный вечер, когда шел вдоль Бечевника, или сказки, услышанные в лазарете у Пелерин, или радости недолгого отдыха с Валерией на морском берегу. Однако в сложившихся обстоятельствах отвлечься я не дерзнул, а стоило хоть ненадолго утратить бдительность, из памяти сами собой всплывали всевозможные ужасы. За этот день я вновь пережил и заточение у Водала в окруженном джунглями зиккурате, и год, проведенный среди асциан, и бегство от белых волков в Тайной Обители, и еще тысячу подобных страстей, и, наконец, мне почудилось, будто какому-то демону позарез нужно, чтоб я сдался, пожертвовал собою, ничтожным, ради Апу-Пунчау, а демон этот – я сам.
Мало-помалу шум каменного городища утих. Теперь свет, с утра пробивавшийся внутрь сквозь щели в ближайшей ко мне стене, коваными золотыми клинками пронизывал стену позади алтаря, где покоился Апу-Пунчау.
Наконец лучи солнца померкли. Поднявшись, я кое-как размял онемевшие от неподвижности руки и ноги и принялся ощупывать каменную кладку в поисках слабины.
Стены строения складывали из циклопической величины валунов, а между ними громадными деревянными молотами вбивали камни поменьше. Вогнаны эти мелкие камни оказались так прочно, что я испробовал более полусотни, прежде чем отыскал тот, который хоть немного шатался, а ведь чтоб выбраться наружу, мне еще предстояло извлечь из кладки хотя бы один большой.
Дело шло туговато: с мелким камнем пришлось провозиться не меньше стражи. Для начала я, отыскав нож из яшмы, раскрошил вокруг него ил, заменявший известковый раствор, а после, в попытках вытащить камень, сломал и этот нож, и еще три. Камень не поддавался. Раздосадованный, я бросил эту затею и по-паучьи вскарабкался по стене к потолку, надеясь выбраться на свободу сквозь кровлю – тем же путем, каким в свое время бежал от магов, из зала испытаний, крытого листьями. Увы, сводчатый потолок оказался не менее прочен, чем стены, и я, падая вниз, изрядно раскровенил пальцы о камень, отчасти вынутый из стены.
И вдруг, когда мне уже показалось, будто вынуть его невозможно, камень, выскользнув из гнезда, с дробным стуком откатился в сторону. На целых пять долгих, глубоких вдохов я замер, скованный по рукам и ногам страхом, как бы Апу-Пунчау не проснулся от шума.
Насколько я мог судить, Апу-Пунчау даже не шелохнулся, однако спустя еще миг под каменными сводами раздался шорох: огромный валун наверху слегка подался влево. Засохший ил начал трескаться (в тишине его треск казался громче треска лопающегося льда на реке) и лавиной осыпался под ноги.
Я отступил назад. Валун заскрежетал, словно мельничный жернов, на пол вновь водопадом посыпался засохший ил. Тогда я отодвинулся вбок, и громадный камень с грохотом рухнул вниз, а в стене появилась брешь – неровный черный круг, усеянный звездами.
Взглянув на одну из них, я тут же узнал в ней себя – звезду величиной с булавочную головку, едва различимую в матовой, молочно-белой дымке десятка тысяч других.
Несомненно, мне следовало подождать: может статься, вскоре за первым валуном последовала бы еще дюжина. Однако ждать я не стал. Первый прыжок вознес меня на вершину упавшего камня, вторым я одолел брешь, а третьим спрыгнул на улицу. Разумеется, грохот перебудил горожан. Из окрестных домов донеслись гневные крики, в дверных проемах замерцали алые отсветы пламени очагов: хозяйки принялись раздувать тлеющие угли, а их мужья – искать ощупью копья и шипастые боевые палицы.
Но меня все это нимало не беспокоило. Вокруг во все стороны от меня тянулись Коридоры Времени – колышущиеся луга под кровлей наклонного небосвода Времен, звонкие ручьи, струящиеся из наивысшего мироздания в низшие…
Рядом с одним, трепеща разноцветными крылышками, порхала крохотная Цадкиэль. Вдоль другого мчался во всю прыть зеленый человек. Выбрав среди них тот, что казался столь же одиноким, как и я сам, я шагнул в него. За моею спиной, в том направлении, что нечасто показываются на глаза, Апу-Пунчау, Лик Дня, выступив из своего дома, присел на корточки и принялся уписывать вареный маис с жареным мясом – угощение, оставленное для него горожанами. Тоже изрядно проголодавшийся, я помахал ему на прощание и больше его не видел.
Возвращаясь в мир под названием Ушас, я метил как можно ближе к тому самому месту и времени, откуда ушел – и очутился на песчаном берегу, с которого нырнул в море искать Ютурну.
Кубитах в пятидесяти впереди шагал по мокрому прибрежному песку человек с деревянным лотком, полным копченой рыбы. Я двинулся за ним следом, а он, пройдя еще шагов двадцать, остановился перед беседкой, мокрой от соленых брызг, однако украшенной гирляндами из полевых цветов. Здесь он опустил лоток на песок и, отступив на два шага назад, преклонил колени.
Нагнав его, я спросил на языке Содружества, кому он принес столько рыбы.
Встречи с незнакомцем он явно не ждал и, оглянувшись, заметно удивился.
– Спящему, – отвечал он. – Тому, кто спит здесь и вечно голоден.
– Кто же таков этот Спящий? – спросил я.
– Нелюдимый бог. Здесь его, вечно спящего, постоянно голодного, сердцем чувствуешь. Вот я и приношу ему рыбы. Пусть ест, пусть видит, что мы его друзья – не то, чего доброго, сожрет нас, когда проснется.
– Ты и сейчас его чувствуешь? – спросил я.
Незнакомец отрицательно покачал головой.
– Порой чувство куда сильнее – настолько, что мы видим его, лежащего здесь, в лунном свете, хотя, если ближе подходим, он всякий раз исчезает. Но сегодня я его что-то не чувствовал вовсе.
– «Не чувствовал»?
– Верно… а вот теперь опять чувствую, – отвечал он. – Как только ты подошел ближе…
Я сел на песок, выбрал ломоть рыбы побольше, а его жестом пригласил присоединиться. Рыба оказалась так горяча, что обжигала пальцы: очевидно, готовили ее где-то поблизости. Незнакомец подсел ко мне, но взять себе рыбы не отваживался, пока я не подбодрил его еще одним жестом.
– Угощение всякий раз приносишь ты?
Незнакомец кивнул.
– О каждом из божеств кто-нибудь да заботится: о боге – мужчина, о богине – женщина.
– То есть жрец либо жрица.
Незнакомец снова кивнул.
– Нет Бога, кроме Предвечного, а все остальные – его творения.
Как ни велик был соблазн добавить «даже Цадкиэль», я ему не поддался.
– Да, – согласился незнакомец и отвернулся в сторону (наверное, чтобы не видеть моего лица, если невзначай нанесет мне обиду). – С богами, конечно, так все и обстоит. Но для созданий скромных, вроде человека, наверняка существуют и боги чином пониже. Для бедных, убогих людей даже эти меньшие боги – сила очень, очень немалая, вот мы и стараемся им угодить.