Солнце и Замок — Джин Вулф — страница 73 читать онлайн бесплатно

Я улыбнулся в знак того, что ничуть не сержусь.

– А чем же подобные «меньшие боги» помогают людям?

– Богов общим счетом четыре…

Судя по размеренному, напевному тону, эти слова он повторял бессчетное множество раз – несомненно, наставляя детишек.

– Первый и набольший среди них – Спящий. Божество мужеска пола, он вечно голоден. Некогда он пожрал целиком сушу и снова может пожрать ее, если его не насытить. Сам Спящий при том утонул, но умереть он не может, а посему спит здесь, на морском берегу. Спящему принадлежит вся рыба в море: отправляясь на лов, не забудь испросить его позволения. Серебристых тарпонов я ловлю для него. Штормы есть его гнев, штили же есть его милость…

Выходит, эти люди превратили меня в Оанна?!

– Второе из божеств мужеска пола именуется Одилоном. Ему принадлежат все земли морского дна, а более прочих любит он тех, кто прилежен в учении и примерно себя ведет. Одилон выучил мужчин речи, а женщин грамоте, а еще он вершит суд над богами и над людьми, но никого не карает, пока не согрешишь трижды. Некогда он подносил чашу самому Предвечному, а угощать его надлежит красным вином. Вином Одилона и потчует его человек.

Кем Одилон был прежде, я вспомнил быстрее, чем перевел дух. Тут мне и сделалось ясно: Обитель Абсолюта и наш двор превратились в раму для смутного образа Вседержителя-Автарха… Впрочем, сейчас, по зрелом размышлении, это выглядит неизбежным.

– Есть у нас также два божества полу женского. Пега – богиня дня. Ей принадлежит все под солнцем. Более всего Пега любит чистоту и порядок. Не кто иной, как она выучила женщин высекать огонь, печь хлеб и ткать, а еще она оплакивает их родовые муки и является к каждому в смертный час. Пега – великая утешительница. Женщина Пеги приносит ей в дар ковриги черного хлеба.

Я одобрительно кивнул.

– Богиня ночи именуется Таис. Ей принадлежит все под луной. Любит она слова любви и объятия любящих. Всякой паре, собравшейся совокупиться, надлежит испросить на то ее позволения – в один голос, погасив огни, не то Таис разожжет огонь в сердце третьего, а в руки ему вложит нож. Объятая пламенем страсти, Таис является детям, возвещая, что их детские годы подошли к концу. Таис – великая искусительница. Женщина Таис приносит ей в дар сияющий золотом мед.

– Похоже, у вас имеется два добрых божества и два божества злых, – заметил я, – и злые божества – это Спящий и Таис.

– О нет, что ты! Все божества к нам очень добры, а Спящий – особенно! Без Спящего столько людей умерли бы от голода… Нет, Спящий очень, очень велик и могущественен, а если Таис к кому не придет, вместо нее явится демон!

– Выходит, у вас есть и демоны?

– А у кого их нет?

– Да уж, пожалуй, – согласился я.

За разговором поднос почти опустел, и наелся я до отвала. Жрец (тут следовало бы написать «мой жрец») взял себе всего один, самый маленький ломтик. Поднявшись с песка, я подобрал остатки и, за неимением лучших идей, зашвырнул их в море.

– Для Ютурны, – пояснил я жрецу. – Ютурну твой народ знает?

Едва я встал, жрец тоже поспешил вскочить на ноги.

– Н-нет, о…

Я понял, что он едва не произнес имя, им же самим мне и данное, но в страхе осекся.

– Тогда для вас она, наверное, одна из демониц. Что ж, я сам большую часть жизни считал ее демоницей, и, может статься, ни вы, ни я не совершили особой ошибки.

Жрец поклонился, и, хотя ростом он был чуточку выше и ни в коей мере не толст, мне на миг показалось, будто передо мною сам Одилон.

– Ну, а теперь отведи меня к Одилону, – велел я. – К другому «божеству мужеска пола».

Вдвоем мы двинулись вдоль берега в ту сторону, откуда он пришел. Прибрежные холмы – во время моего отбытия лишь груды обнаженного ила – поросли мягкой зеленой травой, луговыми цветами и юными деревцами.

На ходу я начал прикидывать, как долго отсутствовал, и считать годы, прожитые среди автохтонов в каменном городище, и, хотя точность подсчетов вызывала немало сомнений, результаты их, на мой взгляд, оказались практически одинаковыми.

Тут я и изумился, вспомнив, как зеленый человек пришел мне на помощь в северных джунглях именно в тот момент, когда я в ней нуждался. Да, оба мы странствовали Коридорами Времени, однако он в сем деле был мастером, а я – всего-навсего учеником.

Затем я спросил собственного жреца, давно ли Спящий пожрал все земли на свете.

Загорел жрец мой изрядно, однако это нисколько не помешало мне заметить, как он вмиг побледнел с лица.

– Давно, – отвечал он. – До прихода на Ушас людей.

– Тогда откуда людям об этом известно?

– Из наставлений бога Одилона. Ты гневаешься?

Выходит, Одилон подслушал мой разговор с Эатой? А я-то думал, он спит…

– Нет, вовсе нет, – успокоил я своего жреца. – Я только желаю послушать, что вы об этом знаете. Скажи, не ты ли пришел на Ушас одним из первых?

Жрец покачал головой.

– То были отец моего отца и мать моей матери. Они упали с неба, разбросанные, будто семена, рукою Бога всех богов.

– Не ведая ни огня, ни чего-либо другого, – протянул я.

В памяти сразу же всплыл юный офицер, доложивший: иеродулы-де высадили в садах Обители Абсолюта мужчину с женщиной. Вспомнив об этом, я без труда догадался, что предки моего жреца – матросы, обращенные в бегство моими воспоминаниями и расплатившиеся за поражение собственным прошлым, подобно тому, как сам я, одолей они мое прошлое, расплатился бы за поражение будущим своих потомков.

Идти до деревни оказалось недалеко. У кромки воды покоились на песке несколько весьма ненадежных с виду лодок – некрашеных, сооруженных по большей части из посеревшего плавника. Чуть выше, в эле с лишком от метки уровня полной воды, квадратом с безукоризненно ровными сторонами стояли хижины. Квадрат… тут явно чувствовалась рука Одилона, любовь к порядку ради порядка, столь характерная для слуг высшего ранга. Вероятно, на сооружение утлых лодок людей вдохновил тоже он: в конце концов, кто, как не Одилон, построил наш плот?

Две женщины, вышедшие из-за домов в сопровождении оравы детишек, замерли, глядя на нас, а в следующий миг к ним присоединился и человек с мушкелем, конопативший швы в днище лодки пучками сухой травы. Мой жрец, державшийся в полушаге позади, кивнул на меня и проворно (настолько, что я почти ничего не успел разглядеть) подал селянам какой-то знак. Обитатели деревушки дружно пали на колени.

Охваченный сценическим вдохновением (сколь часто мне приходилось культивировать его поневоле!), я поднял руки, раскрыл ладони и благословил селян: будьте, дескать, добрее друг к другу и радуйтесь жизни по мере возможности. Сказать откровенно, других благословений у нас, низших божков, для рода людского попросту нет, хотя Предвечному, вне всяких сомнений, по силам гораздо большее.

Еще десяток маховых шагов, и деревушка осталась позади, однако не так далеко, чтоб возобновившийся стук мушкеля в руках строителя лодок, или, скажем, визг и рев вернувшихся к играм детишек стих за спиной. Я спросил, долго ли еще идти туда, где живет Одилон.

– Нет, здесь рядом, – ответил мой жрец и указал вперед.

Удаляясь от берега, мы поднялись на невысокий, поросший травой пригорок. С гребня его открывался вид на вершину следующего, а на ней стояли рядком, бок о бок, три беседки, подобно моей, увитые гирляндами из люпина, плакун-травы и белого василисника.

– Вот, – пояснил мой жрец. – Там спят другие боги.

Приложения

О чуде Апу-Пунчау

Наиболее убедительны для примитивного разума чудеса, так или иначе связанные с вмешательством в считающийся неизменным порядок движения небесных тел. Однако отсроченное Северианом наступление дня, несомненно, заставит особ куда менее доверчивых задуматься, каким образом можно достичь столь дивного результата, избежав катаклизмов куда масштабнее тех, что сопутствовали явлению Нового Солнца.

Правдоподобных ответов на данный вопрос можно предложить как минимум два. Первый из них – массовый гипноз, к коему всякий раз обращаются историки, дабы дать объяснение подтвержденному множеством свидетелей чуду, если оное не удается дезавуировать каким-либо иным образом, однако настоящие гипнотизеры воспроизводить подобные чудеса не берутся.

Если отбросить гипотезу массового гипноза, единственной приемлемой альтернативой нам видится солнечное затмение в самом широком смысле этого слова – то есть появление между Старым Солнцем и Урд некоего светонепроницаемого небесного тела.

В контексте данной гипотезы необходимо отметить следующее: созвездия, видимые на небосводе Содружества в зимний период, над каменным городищем (предположительно в силу предварения равноденствий) восходят весной, однако во время отсрочки наступления дня Севериан видит в небе весенние звезды собственной эпохи. Очевидно, сие обстоятельство свидетельствует в пользу второго ответа, наряду с появлением Старого Солнца – и не из-за горизонта, а над крышами домов – немедленно после капитуляции автохтонов. На природу светонепроницаемого небесного тела, послужившего причиной затмения, Севериан нигде в рукописи не указывает, но тем не менее как минимум одно правдоподобное предположение на сей счет читатель вдумчивый и внимательный сможет выдвинуть без труда.

Дж. В.

«Книга чудес Урд и Неба»

Сказка о боге и его Человеке[2]

В давние-давние времена, когда Вселенная была стара, появился в окрестностях мира под названием Зет всевластный и всемогущий бог Изид Иооо ИоооЕ, чье имя передается некоторыми несколько по-иному, исполненный решимости во всяком месте и во всякое время творить добро. Как известно любому из людей, путешествуют подобные ему боги на кораблях, что никогда не терпят крушений: подумайте сами, разве может стрястись с кораблем беда, если бог каждый миг начеку и держит руку на румпеле? Так вот, прибыл он к миру под названием Зет, однако на берег не сошел и даже в порт заходить не стал, ибо (так еще в древности повелели те, кто сотворил богов) негоже богу касаться стопою мира, сколь бы мир сей ни был прекрасен, сколь бы ни блистал синевой.

Посему Изид Иооо ИоооЕ остался над сводом небес, а судно его шло хоть и быстрее всякого ветра, но таким хитроумным образом, что неизменно – пусть даже на подобное неспособны даже разноцветные звезды – оставалось над островом Зета, зовущимся среди людей Зета (ибо населен он людьми, или почти людьми) Землей. Поглядел тогда бог вниз, на Зет, и увидел, что мужчины Зета – мужчины, а жены их вследствие сего – женщины, и призвал к себе некоего человека с Урд… ну, а ослушаться, не явиться на зов Изида Иооо ИоооЕ невозможно никак.

– Человек, – сказал ему бог, – ступай туда, вниз. Мир этот называется Зет, и смотри: люди Зета во всем подобны тебе, а жены их во всем подобны вашим.

С этим он пожаловал Человеку способность взглянуть с небес вниз глазами бога, и узрел Человек людей Зета, пасущих скот, направляющих плуги, поющих песни Зета под крохотные барабаны. Узрев и женщин Зета, он обнаружил, что многие из них весьма хороши собой, хотя одни живут в тоске и безделье, а другие в изнурительных, тяжких трудах, совсем как женщины Урд.

– Если я когда-нибудь снова увижу собственный дом, собственных жен и детишек, то, конечно же, охотно сделаю, как ты велишь, – сказал Человек богу. – Одна беда: пойду я туда как есть – ничего этого больше не увижу. Ибо люди Зета – ты сам так говоришь – люди, а стало быть, превосходят жестокостью любого из диких зверей.

– Вот этой-то жестокости мы и должны положить конец, – объяснил ему бог. – А чтоб ты мог исправно доносить мне обо всем, что там происходит, есть у меня для тебя кое-какие дары.

И вручил бог Человеку зачарованный плащ Тарнунг, в котором никто не сможет его увидеть, если сам он того не захочет, а еще даровал Человеку зачарованный меч под названьем Владыка, клинок коего принимает любую длину, угодную обладателю, хотя ничего не весит, и без труда рассекает любой, самый твердый и прочный камень.

Стоило Человеку накинуть на плечи Тарнунг и вооружиться Владыкой, бог тут же исчез из виду, а Человек обнаружил, что отдыхает под деревцем в укромной роще, среди множества алых цветов.

Время богов ничем не похоже на время людей и их жен. Кто знает, сколь долго бродил Человек по Земле Зета? И вот наконец привел его путь в жаркие горные земли, где у людей почти нет законов, зато рабов имеется в изобилии.

Здесь выдержал он множество поединков, мало-помалу постиг все боевые ухватки народа жарких горных земель, и, наконец, сделалось ему совестно разить воинов-горцев Владыкой. Тогда обзавелся он кривой саблей на манер горских, а вокруг себя собрал сотню необузданных дикарей, разбойников, рабов, что, прирезав хозяев, бежали в горы – одним словом, душегубов всевозможных мастей. Вооружил он их на манер жарких горных земель, посадил на желтых местных верблюдов, способных подчас раздавить всадника, притиснув его загривком к горбу, и повел воевать. С лица он нисколько не отличался от остальных воинов, и саблю носил точно такую же, как их сабли, и никого не превосходил ни ростом, ни шириной плеч, однако был необычайно хитер, а еще время от времени исчезал из лагеря неизвестно куда, и посему соратники искренне благоговели перед ним.

Наконец сделался он богат и построил далеко, в неприступных горах, цитадель. Стояла она на вершине утеса, в кольце прочных стен, охраняемая тысячей копий и тысячей заклинаний. За стенами высились белокаменные купола с белокаменными башнями, журчала сотня фонтанов, а на гору взбирались и, точно дети, сбегали вниз под переливчатый смех множества ручейков увитые розами сады. Там Человек отдыхал на покое, вспоминая былое в окружении капитанов, верных товарищей по бесчисленным войнам. Там слушал он мягкий, негромкий, словно звон дождевой капели, перестук каблучков танцовщиц, мирно любуясь их округлыми формами и улыбками на губах. Однако со временем все это ему наскучило. Завернулся он в Тарнунг и исчез, и больше его в той цитадели не видели.

Новые странствия привели Человека в земли, курящиеся паром, где деревья в лесах выше башен его цитадели, а люди боязливы и убивают врагов из сумерек тонкими ядовитыми стрелками не больше локтя в длину. Здесь он долгое время носил плащ Тарнунг, не снимая, ибо от подобной стрелки в затылок не спасет ни один меч на свете. Со временем тяжесть сабли, прихваченной им в дорогу из жарких горных земель, показалась ему чрезмерной, а клинок ее от дыхания курящихся паром земель покрылся ржавчиной, и посему однажды он зашвырнул саблю в лениво текущую реку, гладь коей бороздили черные крокодилы, а на отмелях, что твои бревна, лежали, поблескивая янтарными глазками, громогласно ревели речные лошади. Однако волшебный меч по имени Владыка остался при нем.

Там, в курящихся паром землях, постиг он жизнь исполинских деревьев, из коих каждое – целый остров с собственными обитателями на ветвях, и повадки населяющих Зет зверей, далеко не столь хитроумных, как люди, однако намного превосходящих мудростью любого из человеческих мудрецов. Там приручил он пантеру с глазами, подобными трем изумрудам, так что следовала пантера за ним, словно охотничий пес, и носила ему добычу, словно ловчий сокол. Наконец, набредя на селение жителей курящихся паром земель, Человек спрыгнул с ветви высокого дерева на голову их идола, одним ударом меча Владыки разнес в щепки хижину вождя и исчез из виду. Вернувшись в то же селение по прошествии года, увидел он, что старый идол разбит на куски, а на его месте воздвигнут другой, с молнией в руке и пантерой у ног.

Тогда вошел Человек в это селение, благословил всех в нем живущих, а на коленях идола устроил для себя трон. С тех пор начал он ездить верхом на слоне с кроваво-алым клыком и двумя хоботами, а его боевые каноэ ходили вверх и вниз по реке на сотню дневных перегонов, а в кожу, натянутую на его барабаны, били белыми костями окрестных вождей, а жен его прятали от лучей солнца, дабы их бледные прелести влекли его к собственной хижине по ночам, а свежая кожа жен дарила ему отдых даже в курящихся паром землях, а мукой и маслом раскармливали их так, что возлежал он на них, точно на шелковых подушках. Так бы и жил он себе да поживал, не явись к нему однажды ночью, во сне, бог Изид Иооо ИоооЕ с повелением, встряхнувшись, вновь отправиться в странствия, поглядеть на холодные земли.

Прошел Человек, увязая в грязи, тысячу дальних дорог, целовал прохладные губы в сотне омытых дождями садов. Люди холодных земель рабов не держали совсем, зато законов для себя придумали множество, и правосудию их немало дивились все чужаки, а посему он, обнаружив, что хлеб в землях холода скуден и черств, долгое время зарабатывал на пропитание чисткой сапог и еще долгое время копал канавы для осушения полей.

И каждый день корабль Изида Иооо ИоооЕ огибал Зет кругом, а после того, как он опишет несколько сотен подобных кругов, сам Зет завершал оборот вокруг его одинокого солнца – один оборот, и другой, и третий… и с течением времени борода Человека побелела от седины, а хитроумие, принесшее ему столько военных побед в жарких горных краях, а в землях, курящихся паром, помогшее предать огню прежнего идола, сменилось кой-чем иным – лучшим, хоть и не столь полезным.

Однажды воткнул он лезвие лопаты в землю, повернулся к ней спиной, а в ближайшем перелеске выхватил из ножен меч под названьем Владыка (коего не обнажал столь давно, что всерьез опасался, как бы его волшебство не оказалось лишь юношескими грезами) и срубил им молодое деревце. С деревцем вместо посоха снова отправился Человек бродить по дорогам, а когда листья на ветках пожухли – а листва в этих мокрых, холодных краях увядает очень и очень не скоро, – срубил еще одно, и еще, дабы неизменно наставлять людей под сенью зеленого деревца.

На рыночных площадях говорил он о чести, о том, что есть на свете закон выше всех прочих законов.

На распутьях дорог говорил он о воле – о воле ветров и облаков, о свободе, любящей все на свете, нимало того не стыдясь.

Близ городских ворот рассказывал он предания о забытых городах прошлого, завершая их рассуждениями о забытых городах, что вполне могут появиться в будущем, стоит лишь людям позабыть о них.

Нередко жители холодных земель пробовали, согласно своим законам, упрятать его в темницу, но он всякий раз исчезал из виду у них на глазах. Нередко над ним насмехались, но он лишь улыбался насмешкам, не ведающим закона. Многие из юношества холодных земель слушали Человека, многие притворялись, будто следуют его наставлениям, а несколько, в самом деле начав следовать им, зажили новой – непривычной, бродячей жизнью.

Но вот настала ночь, когда с неба на землю посыпались первые хлопья снега, и той ночью бог по имени Изид Иооо ИоооЕ поднял Человека ввысь, словно уличный кукольник – куклу-марионетку. Рядом, под защитой лесной опушки, устроились на ночлег несколько из его друзей, но им показалось, будто на них, откуда ни возьмись, налетел снежный вихрь, сверкающий радугой красок, а едва вихрь унялся, Человек исчез без следа.

Однако самому ему, вновь очутившемуся перед лицом бога по имени Изид Иооо ИоооЕ, показалось, будто он пробудился от долгого-долгого сна: руки его налились прежней силой, борода почернела, а взгляд снова сделался ясным – вот только прежняя хитрость да прозорливость не вернулись назад.

– Ну, а теперь расскажи обо всем, что повидал и что сделал, – велел Изид Иооо ИоооЕ, а выслушав рассказ Человека до последнего слова, спросил: – Какой же из трех народов полюбил тебя крепче прочих и за что ты сам полюбил их?

Человек на время задумался, кутая плечи в плащ Тарнунг, так как изрядно мерз в чреве корабля Изида Иооо ИоооЕ.

– Люди жарких горных земель беззаконны, неправедны, – сказал он, – однако я полюбил их, поскольку в них нет фальши. Друзей они чествуют пышными трапезами, с врагов порой заживо сдирают кожу и, не доверяя никому, даже не думают горевать о том, что обмануты.

– Люди холодных земель, напротив, живут праведно, по закону, однако я полюбил и их, хотя это оказалось много трудней.

– Люди земель, курящихся паром, не ведают ни закона, ни беззакония. Эти во всем следуют зову сердец, а я, живя среди них, тоже следовал зову сердца… и полюбил их крепче всех остальных.

Так отвечал ему Человек.

– Да, Человек, многому, многому тебе еще предстоит выучиться, – сказал бог Изид Иооо ИоооЕ, – ибо ко мне ближе всех люди холодных земель. Разве не понимаешь ты, что со временем земли, курящиеся паром, и вся – вся Земля мира Зет непременно должна перейти к тому или иному из величайших его народов?

С этим он снова пожаловал Человеку способность взглянуть с небес вниз глазами бога, и узрел Человек гибель множества добрых людей из холодных земель, по словам прочих людей, пораженных молнией. Немало погибло и людей скверных, злых, и прочие люди заговорили о моровом поветрии. Женщинам начали видеться странные сны, детям – приходить в голову причудливые фантазии, дожди, ветры и солнце сделались иными, не такими, как прежде, а стоило детям вырасти, люди холодных земель, отправившись в земли, курящиеся паром, построили там дома, а жителей курящихся паром земель (ведь рабов-то они не держали) согнали в загоны да загородки и оставили там, сидеть в пыли, пока не погибнут.

– В жарких горных краях на долю народа земель, курящихся паром, выпало бы немало страданий, – заметил Человек. – Многие из них по моему повелению тяжко трудились, возводя для меня стены под страхом бича. Однако они при случае пели, а при случае бежали, а если не удавалось, крали пищу из моих кладовых, и некоторые даже изрядно на ней разжирели.

И ответил ему бог Изид Иооо ИоооЕ:

– Уж лучше обречь человека на смерть, чем обречь человека на рабство.

– Ну что ж, – откликнулся Человек, – ты сам так рассудил!

Обнажил он Владыку и сокрушил бога, и сгинул Изид Иооо ИоооЕ в облаке дыма пополам с синим пламенем.

Погиб ли с ним вместе и Человек? Кто знает, кто знает… На Земле мира Зет Человека не видали давно, но вспомните, сколько раз исчезал он от всех, когда взбредет в голову! Взять хоть ту же заросшую розами цитадель в неприступных горах – как знать, чья воля оберегает ее? Взять хоть те же тонкие, смертоносные, ядовитые стрелки, разящие из полумрака – как знать, чья рука посылает их в цель? Взять хоть те же размытые ливнем дороги, петляющие меж забытых, заброшенных городов – как знать, чьи ноги их протоптали?

Но, может статься, ныне и то, и другое, и третье в прошлом, ибо все это дела давно минувших времен – тех дней, когда Вселенная была стара, а на свете имелось одним богом больше.

Сказка о мальчишке, изловившем на удочку Солнце[3]

На восьмой день забросил мальчишка лесу в морские волны. Солнце восьмого дня только-только поднялось, проложив по воде золотую дорогу, протянувшуюся от его широкого, безмятежного лика в дальнюю даль, к диким берегам Атлантиды, к самым ногам мальчишки, сидевшего на изумрудной глыбе, торчавшей из песка у воды. Совсем юное в те времена Солнце еще не постигло всех людских хитростей, как ныне – и клюнуло на приманку.

Взмахнул мальчишка удилищем, подсек добычу, сплюнул в море, заулыбался, почувствовав, как натянулась леса. Такого мальчишки ни мне, ни тебе не встретить и за всю жизнь: волосы его отливали зеленью изумрудов, а в глазах огоньками поблескивали крупицы солнечной позолоты, однако его лицо дочерна загорело на солнце, а небольшие, короткие ногти не блистали безукоризненной чистотой, и в этом он нисколько не отличался от любого мальчишки, живущего по соседству с нами. Отец мальчишки многие годы назад уплыл в дальние страны, к диким варварам-эллинам, менять сверкающие самоцветы, коими славится Атлантида, на вина и овечье руно, а мальчишку и его мать оставил в крайней нужде.

Весь день напролет попавшееся на крючок Солнце билось, кувыркалось, металось из стороны в сторону, порой ныряло поглубже, погружая всю землю в ночную тьму, а порой прыгало к самому небу, поднимая ввысь фонтаны звезд. Порой оно прикидывалось мертвым, порой пыталось оборвать лесу удочки, обмотав ее вкруг Луны. Мальчишка же, поджидая, пока Солнце не выбьется из сил, то натягивал лесу потуже, то приотпускал, однако удилище все это время держал крепко.

Наконец подошел к нему первый в селении богатей, местный ростовщик, владелец дома, где жили мальчишка с матерью, и говорит:

– Обрежь лесу, парень, отпусти солнце. Убегая прочь, оно приносит нам зиму и губит все цветы в моем фруктовом саду. Когда ты подтаскиваешь его к берегу, оно приводит с собою засушливый месяц август, и каналы, что орошают мои ячменные поля, пересыхают до дна. Обрежь лесу, парень!

Однако мальчишка только посмеялся над ростовщиком, принялся осыпать его градом сверкающих камешков, коими славится Атлантида, и, наконец, первый из богатеев селения несолоно хлебавши ушел восвояси.

Тогда вышел к мальчишке, на берег, первый силач селения, местный кузнец, способный остановить на бегу и повалить наземь дикого буйвола, и говорит:

– Обрежь лесу, парень, не то шею тебе сверну! – ибо первый в селении богатей щедро за то ему заплатил.

Однако мальчишка только посмеялся над кузнецом, принялся осыпать его градом сверкающих камешков, коими славится Атлантида, а когда первый силач в селении схватил его за загривок, сам, в свою очередь, схватил первого на все селение силача да швырнул в море, исполненный мощи Солнца, струившейся в его жилы вдоль рыболовной лесы.

Тогда вышел к мальчишке, на берег, первый из хитроумцев селения, местный мэр, способный сладкими речами заманить кролика прямо к себе на кухню, и немало перепуганных кроликов, не говоря уж о фазанах да куропатках, трепетали от ужаса при виде острых ножей, едва за ними захлопнется дверь. Вышел сладкоречивый мэр на берег и говорит:

– Обрежь лесу, мой мальчик! Обрежь и ступай со мной. Отныне мы вдвоем будем править, ни много ни мало, всей Атлантидой. Посовещался я с мэрами прочих селений, и мы порешили: объединимся в империю, а ты – и никто иной! – станешь над нею царем.

Однако мальчишка только посмеялся над хитроумцем, принялся осыпать его градом сверкающих камешков, коими славится Атлантида, и отвечал:

– Ох, надо же! Царем, значит, да? А императором кто будет?

Много чего еще наговорил первый из хитроумцев селения, однако, в конце концов, и он ни с чем ушел восвояси.

Тогда вышла к мальчишке, спустившись на берег с окрестных холмов, сведущая в магии женщина, волшебница, знающая от и до все судьбы, кроме своей собственной, и говорит:

– Обрежь лесу, малыш. Саваоф в своем храме обливается потом, трепещет и больше не желает принимать от меня подношений, а стопы Сетха, именуемого невеждами Кроносом, сыном Урана, дали множество трещин, а волшебная птица Чатака улетела от меня прочь. Звезды небесные подняли бунт, пророча роду людскому то власть над самими собою, то неизбежную гибель. Обрежь лесу, малыш!

Однако мальчишка только посмеялся над нею, принялся осыпать ее градом сверкающих камешков, коими славится Атлантида – агатов и александритов, беломоритов и халцедонов, рубинов, сапфиров, сардониксов – и, наконец, волшебница с холмов, бормоча что-то себе под нос, ушла прочь ни с чем.

Тогда вышел к мальчишке, на берег, самый глупый житель селения, местный дурачок, что пел песни без слов всем окрестным ручьям да похвалялся, будто раз уложил в постель белую березу вон с того холмика, и замычал, тщась объяснить, как напуган видом Солнца, бьющегося в небесах на крючке, но не находя для сего нужных слов.

Однако мальчишка только улыбнулся, дал ему подержаться за удилище, и какое-то время спустя дурачок тоже ушел прочь ни с чем.

Тогда, наконец, вышла к мальчишке, на берег, его мать и говорит:

– Помнишь ли ты те чудесные сказки, что рассказала я тебе за все эти годы? Так знай: самой чудесной из них ты еще не слыхал. Ступай же со мною в дом, возвращенный нам первым из богатеев селения, надевай корону, вели своему генералу встать на страже у входа, а в руку возьми волшебное перо птицы Чатаки, отверзающей клюв встречь небу и пьющей мудрость с росой. Тогда обмакнем мы с тобой, ты и я, перо ее в кровь дикого буйвола и вместе начертаем ту сказку на коре белой березы.

– О чем же эта сказка, матушка? – спросил мальчишка.

– Называется она «Сказка о мальчишке, изловившем на удочку Солнце», – ответила его мать. – Режь поскорее лесу да обещай больше Солнца на удочку не ловить, пока мы с тобою живы.

«Так-так, – подумал мальчишка, вынимая крохотный нож. – Матушку – ту, что прекраснее белой березы, всегда добрую сердцем – я, конечно, люблю. Но разве не суждено всякой душе износиться, стереться, кружась на Колесе? Если так, придет время, и ее не станет, но я-то останусь в живых, и вот тогда непременно опять наживлю удочку сверкающими самоцветами Урана, и будем мы править звездами… ну, а не выйдет, так что за беда?»

С тех самых пор Солнце иногда, вспомнив о вспухшей губе, уплывает далеко-далеко от земли, и у нас наступает зима. Однако в то время, когда дни очень коротки, а леса мальчишки, от края до края пересекшая небо, припорошена изморозью, Солнце вспоминает землю – всех земных хитроумцев, и дурачков, и мудрость земных волшебниц, и добросердечие земных матерей, и всякий раз возвращается к нам.

А может, ему – говорят порой и такое – всего-навсего пришлась по вкусу приманка…

Сказка об империях Листвы и Цветов[4]

Когда Солнце еще было юным, а люди – глупцами, поклонявшимися войне, мудрецы Урд, отправляясь нести мудрость людям, брали себе имена самые скромные – скажем, имена растений или иных простых, всем понятных вещей. Первый из таковых назвался просто Любомудром, а затем его имя сделалось нарицательным для всех остальных на множестве языков. Имелись среди любомудров Вода и Земля, День и Ночь, Акация и Укроп, и Базилик, общепризнанный их предводитель, и Лишайник, и Шиповник, и Ятрышник, и многие другие.

Ну, а величайшим из мудрецов почитался Время.

Была у Времени привычка идти по миру с востока на запад, строго на запад, старея, седея, не дожидаясь никого, а если он в кои-то веки поворачивал на восток, дни и годы осыпались с него в пути, словно дорожная пыль. Прочих давно уж нет среди живых, но Время (так о нем говорили) не остановится, пока не остынет Солнце.

В одно прекрасное утро, с рассветом, когда тень вечного странника вытянулась вперед на целую лигу, встретилась ему у дороги девочка, забавлявшаяся игрой, которой прежде не видывал даже он, повидавший все игры на свете. Удивленный, Время остановился.

– Скажи, малышка, во что это ты играешь? – спросил он девочку.

Девочка та, собрав бледно-желтые семена гороха, раскладывала их то рядками, то кругом, то катала их кончиком пальца, то бросала по ветру и собирала вновь.

– Это такая мирная игра с горошинами, – отвечала девочка. – Так она и называется, «мир».

Время с улыбкой склонился к ней.

– Мирная? – недоуменно переспросил он. – Да уж, конечно, какие игры превзойдут безобидностью игру с горошинами! Но объясни, в чем суть твоей игры?

– Вот это – люди, – объяснила девочка, показав ему горстку горошин.

Время согласно кивнул.

Девочка выстроила из горошин колонну по всем правилам стратегической науки, не забыв ни авангарда, ни арьергарда, ни вольтижеров, ни передовых разъездов.

– Сначала они – солдаты, такие же, как у нас. Идут на войну, бьются, а после могут вернуться домой.

– И больше уж воевать не пойдут? И даже с женами драк затевать не станут? – спросил Время.

– Нет, – твердо ответила девочка. – Нет, никогда.

– Идем со мною, малышка, – сказал Время, взяв ее за руку.

Весь день брели они вместе пыльной дорогой, взбирались на гребни высоких холмов, спускались в глубокие, изобилующие медведями овраги, куда, по словам многих, не заглядывает даже Время. Со временем путники пересекли просторную долину реки Лагос, а через брод у Дидугуа Время перенес девочку на плече. Порой они пели, порой беседовали, порой шли рука об руку молча.

И пока шли они рядом, плечо к плечу, девочка выросла, да так, что, в начале пути шагавшая вперевалку, под конец принялась скакать и резвиться, а Время вдобавок выучил ее ходить колесом – сам он в этаких штуках, как известно, мастак.

На ночлег они расположились у дороги. Разложив костерок, чтоб девочка не замерзла, Время принялся рассказывать ей сказку за сказкой: ведь никому на свете неведомо столько сказок, сколько ему. Еще он нарвал для девочки яблок – зеленых, однако с его ладони яблоки скатывались красными, спелыми.

– Кто ты таков, господин? – спросила девочка, ибо стоило Времени остановиться, все десять ночных страж запищали, запорхали в окрестных кустах, будто летучие мыши, и ей сделалось чуточку страшновато.

– Зовут меня Время, – отвечал он. – Что же до прочего, я анахорет – то есть живу с Предвечным, а не среди людей. Есть у тебя мать, малышка?

– Есть, – отвечала девочка, – и наверняка беспокоится обо мне: я ведь ушла, не сказавшись.

– Нет, вовсе нет, – заверил ее Время, покачав белой от седины головой. – Нет, твоя мать все поймет. Как только ты родилась, я ей оставил пророчество. Знаешь, какое? Подумай. Уверен, ты не раз его слышала.

Девочка призадумалась, а как только цикада в кустах оборвала трель, сказала:

– «Время уведет от меня дитя мое»… да, господин, мама часто так говорила.

– И ничего к этому не прибавляла?

– Прибавляла, – кивнула девочка. – Еще она говорила: «И непременно приведет назад».

– Вот видишь? Волноваться она не станет, и тебе, малышка, тоже тревожиться не о чем. Предвечный – отец всем живущим, а я – таковы уж мои обязанности – увожу их от него и возвращаю обратно.

– А вот у меня отца нет, господин, – сказала девочка.

И вновь Время покачал седой головой.

– У тебя есть Предвечный и я. Так и зови меня: Батюшка Время. Ну, а теперь ложись, спи.

Совсем еще маленькая, девочка послушно улеглась и тут же уснула. Дабы сотворить для нее пустяковые чары, Время провел над нею ладонями, и девочку укрыл от холода полог из паутины пополам с летучими семенами тополя и одуванчика. Согревшаяся, девочка мирно спала, но сам Время бодрствовал всю ночь напролет, глядя в звездное небо.

Поутру девочка села, протерла глаза, смахнула с лица тополиный пух и огляделась в поисках Времени. Вымокший в росе, пропахший нежными ароматами полевых цветов, Время поднялся из травы и пожелал ей доброго утра.

– Мне лицо умыть нужно, – сказала девочка, – да и поесть, и напиться воды не мешало бы тоже.

Понимая, что все это ей вправду необходимо, Время согласно кивнул.

– Невдалеке есть ручей, – отвечал он. – Правда, течет он к востоку от нас, но тут уж ничего не поделаешь.

Повел он девочку к ручью, и вскоре его борода, белая, словно снег зимой, засеребрилась изморозью, а после сделалась серой, как сталь.

Что же до девочки, шагавшая о бок со Временем, она становилась младше и младше, и до ручья дошла примерно в том же возрасте, в каком Время застал ее за мирной игрою с горошинами на обочине пыльной дороги. Но, несмотря на нежданную перемену, она дочиста вымыла лицо и руки, а после принялась пить, горсть за горстью черпая из ручейка холодную, свежую воду, пока Время собирал для них обоих дикие ягоды.

– Батюшка Время, отчего вода так холодна? – спросила девочка. – Она тоже спала всю ночь, только ее укрыть было некому?

Припомнив людские обычаи и даже кое-какие обыкновения маленьких девочек, Время усмехнулся в усы.

– Нет, – отвечал он. – Поверь моему слову, малышка: вода, которую ты пьешь, всю ночь усердно трудилась, не зная покоя, текла по камням да корням. Течет она со склонов высоких гор, куда даже Крокус еще не забредал.

– Оттуда, где люди бьются друг с другом?

– Да, – кивнув, подтвердил Время. – Вот уже тысячу лет вы, Люд Восточный, воюете с Людом Западным, превратив высокогорные луга в поля сражений. И в той воде, которую пьешь ты, несомненно, имеется кровь, хотя так мало, что для глаза она незаметна. Ну как? Тебе все еще хочется пить?

Девочка слегка оробела, но, наконец, зачерпнула из ручья еще пригоршню.

– Да, – сказала она, – ведь больше-то напиться нечем.

Время снова кивнул.

– Сам я, по большей части, пью чистый дождь, смешанный с каплей-другой росы, а ни в дожде, ни в росе крови нет. Однако для тебя это не годится: до нового дождя ты можешь погибнуть от жажды. Пей уж, как привыкла.

Рука об руку двинулись они на запад, лакомясь лесной малиной из шляпы старого Времени, и девочка едва доставала ему головой до бедра. Но вскоре ее макушка достигла пояса Времени, а когда малина из шляпы была съедена без остатка, девочка почти сравнялась с ним ростом, однако путники, по-прежнему держась за руки, шли, шли по бескрайней равнине.

Так подошли они к зеленому Веру, великому городу, Гордости Востока, и всякий видевший их вдвоем полагал, будто это дед с внучкой, и улыбался, слыша, как Время спрашивает, не утомилась ли она, не слишком ли труден был путь, так как девочка выросла стройной, гибкой, длинноногой; щеки румянее яблок, губы – что две малиновых ягоды, глаза темнее полночного неба…

И так уж случилось, что, входя в город, попались они на глаза Патизифу, принцу Востока, владыке всех земель, лежащих за Лагосом, маркграфу Махвитскому и вильдграфу Великих Лесов, младшему из сыновей императора, однако ж наследнику Нефритового Трона (ибо посчастливилось ему пережить и оплакать пятерых братьев). Патизиф инспектировал Стражу Городской Стены, караульных из мальчишек да стариков, и сими хлопотами был весьма раздражен, так как всей душой рвался на войну, уверенный, что уж он-то добьется победы, которой закаленные во множестве битв воины его сурового отца не сумели одержать за тысячу лет, самое большее, через неделю. Но вот, стоило принцу отвлечься от пуговиц и сапог, от сверкающих полировкой палашей в руках мальчишек и вороненых баклеров в руках стариков, взгляд его упал на девочку (выросшую в юную женщину), пришедшую в город со Временем.

Немедля распустив жидкий строй, он сдернул с пальцев три драгоценных перстня, упрятал их в карман, залихватски сдвинул набекрень шляпу и стрелой бросился вниз, дабы встретить путников у ворот, где их придирчиво допрашивали часовые.

– Старик, – сказал начальник караула, – ты должен ответить, кто вы такие и по какой надобности идете в столицу.

– Как видишь, сын мой, я всего-навсего бедный анахорет, – объяснил ему Время. – Для себя мне в вашей величавой столице ничего не нужно, и в итоге я ровным счетом ничего от нее не получу – ну, разве что пару треснувших кирпичей да красивых осколков малахита. Однако вот это дитя хочет узнать побольше о мире и о войне, оставившей ее без отца, и мне пришлось пойти с нею, так как без меня она не добралась бы сюда.

Именно в этот миг к ним и подошел принц Патизиф.

– Друг мой, – заговорил он, улыбнувшись начальнику караула (до глубины души пораженному этаким обращением со стороны горделивого юного паладина), – по-моему, даже тебе должно быть очевидно: эти путники не замышляют ничего дурного. Старик слишком немощен, чтоб хоть кого-нибудь одолеть, а эти глаза, конечно, способны в один миг сразить целую армию, но подобные завоевания миру отнюдь не в ущерб!

Начальник караула вытянулся в струнку и отсалютовал.

– Долг службы велит мне, господин, допросить всякого, желающего войти во вверенные мне ворота.

– И это ты уже исполнил, – заметил принц Патизиф. – Я просто напоминаю, что долг службы также велит тебе, убедившись в доброте намерений путника, более ему не препятствовать. Я этих путников знаю и ручаюсь за них. Ты удовлетворен?

Начальник караула отсалютовал вновь.

– Так точно, господин! Вполне, господин!

– Тогда идемте, друзья мои, – с улыбкой сказал принц Патизиф, указывая в сторону небольшого парка с игривым душистым фонтанчиком посередине. – Этот тихий уголок существует единственно ради того, чтобы приветить вас. Не хотите ли омыть ноги в прохладной воде фонтана? Присаживайтесь на край чаши, а я пока принесу немного еды и бутылку вина вон из той харчевни.

Время с наслаждением растянулся во весь свой немалый рост на мягкой зеленой траве, а очарованная гостеприимством девочка позволила принцу Патизифу поддержать ее под руку, переступила через край чаши и села, окунув в певучие воды фонтана натруженные за день ноги.

– Как же в столице узнали о нашем приходе, чтобы парк вовремя приготовить? – спросила она.

Принц Патизиф поджал губы, притворяясь глубоко задумавшимся.

– Мы были уверены, что кто-нибудь, достойный этого парка, к нам когда-нибудь да придет, – ласково прошептал он, – и теперь видим, что не ошиблись. Что скажешь насчет утятины? Наш город славится чирками не меньше, чем гостеприимством.

Девочка согласно кивнула, улыбнулась, а когда Патизиф ушел, шагнула под серебристые струи, вмиг смывшие с лица и волос пыль долгих дорог… и насквозь промочившие тоненькую сорочку, теперь едва прикрывавшую бедра.

– Славный он, правда? – спросила она у Времени.

– Нет, – отвечал Время, приподняв голову и сев. – Нет, дитя мое, ни в коей мере, хотя, возможно, в итоге мне и удастся пробудить в нем толику доброты. Он храбр, так как ни разу в жизни не получал ран; он щедр, так как никогда не добывал пропитания тяжким трудом… Поверь моему слову, малышка: этого мало, прискорбно мало.

– Но ведь я вон как ему приглянулась… а девочка я уже большая.

– Тогда спроси себя: а приглянулась бы ты ему настолько же еще маленькой? – возразил Время. – Это ведь главное испытание и есть.

– Внутри я и правда по-прежнему маленькая, Батюшка Время, – призналась девочка. – Только снаружи изменилась, пока шла с тобою сюда.

– А он внутри по-прежнему маленький мальчик, – объяснил Время, – и изменился точно так же, как ты, не иначе. Мало этого: видишь ту женщину с корзиной лимонов на плече? Детей она родила множество, однако ребенок, живущий в ней, нисколько не старше, не больше тебя.

– Выходит, ребенок есть в каждом? – догадалась девочка.

– Да, – подтвердил Время. – Только в некоторых он мертв, и такие куда хуже, страшнее этого юноши.

Тут в парк вернулся принц Патизиф. Гордый принц торжественно нес на вытянутых руках почерневшее от патины бронзовое блюдо. Конечно, подобной лакейской службы он отроду не исполнял, однако всю свою жизнь видел, как лакеи либо рабы в отцовском дворце подают на стол кастрюли с угощением, и столь же церемонно, изящно снял с блюда крышку.

– Жареный чирок! – с улыбкой объявил он. – Щедро, как меня уверяли, нашпигованный устрицами и каштанами.

Очарованная пуще прежнего, девочка преподнесла ему в ответ улыбку, пронзившую сердце бедняги насквозь.

– И вино!

Пряча смущение, принц извлек из кармана облепленную паутиной бутылку лучшего в Вере вина, выдернул зубами пробку, а из другого кармана достал два высоких бокала.

– Угощайся, Батюшка… э-э?

– Время, – представился Время.

– Батюшка Время. И прекрасной даме тоже вина. Кто она тебе, господин? Быть может, племянница?

– Названая дочь, сын мой.

Приняв бокал, Время осушил его одним глотком.

– А ты разве с нами не выпьешь? – спросила девочка, пригубив вино.

Гордый принц уныло поник головой.

– Увы, крыс в этой дрянной харчевне водится множество, а вот бокалов нашлось только два. Но если ты позволишь глотнуть из твоего…

Стыдливо потупившись, девочка подала ему бокал, и принц откровенно приник к его кромке губами там, где стекла миг тому назад касались ее рубиново-алые губы.

Время звучно откашлялся.

– В ваш город мы шли, чтоб девочка своими глазами увидела, на какой закваске замешано тесто войны. Сдается мне, ты здесь особа важная. По силам ли тебе устроить ей беседу с одним из ваших генералов? Если да, я был бы тебе благодарен, и она, не сомневаюсь, тоже.

Лукавый принц выудил из утиной тушки аппетитную пряную устрицу.

– Пожалуй, я мог бы устроить для вас обоих беседу с императорским сыном, – неторопливо ответил он. – Возможно, добиться этого будет непросто, однако я постараюсь.

– А может, с самим императором? – оживилась девочка. – Я попросила бы его помириться с Западным Людом.

– С этими желтобрюхими? – презрительно сплюнув, процедил принц. – Навряд ли мой… наш всенародно любимый правитель вправду велит тебя примерно наказать, но, говоря откровенно, милая девушка, по-моему, из этого не выйдет ни малейшего толку.

Время склонил горлышко облепленной паутиной бутылки над своим бокалом.

– Вот и я полагаю, не выйдет, – печально добавил он. – Разве что для нее самой…

– Ну, если ей это пойдет на пользу, я все устрою, – посулил Патизиф. – Но прежде ее нужно приодеть подобающим образом. Являться ко двору в ветхой сорочке – нет, так не годится, хотя ты, святой пилигрим из дальних краев, можешь одеться, как пожелаешь.

Время задумчиво пригубил чудесное вино.

– Да, пожалуй, ты прав, сын мой. Новый наряд девочке не помешает.

– Эти заботы тоже можете предоставить мне, – заверил его принц. – Знаком я с одной мастерицей, портнихой, обшивающей придворных законодательниц мод. Вот только работа может занять около месяца… однако до тех пор вы можете остановиться у меня. Время у вас имеется?

– В избытке, сын мой, – отвечал Время и принялся за чирка, от которого красавица девочка отломила для себя лишь ножку, а принц Патизиф остолбенел, в изумлении глядя, как он без труда, точно нежное мясо, перемалывает зубами кости.

– Значит, договорились, – удовлетворенно подытожил принц, и как только путники покончили с угощением, повел обоих к портнихе.

Увидев на пороге мастерской царственного заказчика, портниха склонилась в реверансе на зависть любой графине.

– Госпожа Гобар…

Патизиф кивком указал на девочку.

– Какая чудесная фигурка! – ахнула портниха, нежно приподняв подбородок девочки. – С такой-то осиной талией, да с таким личиком я тебе, милочка, можно сказать, ни к чему! Любая швея обернет тебя шелком, наляпает там да сям жемчугов, и дело готово: при дворе будешь выглядеть не хуже принцессы!

– К несчастью, принцессой ей все-таки не бывать, – заметил принц. – А потому умоляю: обойдемся без изысков наподобие жемчугов.

– Разумеется, царственнородный, ты совершенно прав, – подхватила портниха. – Элегантность и простота! И шелк цвета весенней травы. Сию минуту.

– Отчего она назвала тебя «царственнородным», добрый господин? – шепнула девочка принцу, стоило портнихе скрыться в кладовой.

– Обычная учтивость, не более, – не моргнув глазом успокоил ее принц Патизиф. – Безобидная лесть. Столичные торговцы с ремесленниками щедро одаряют ею всякого, чье положение в обществе хоть немного выше их собственного.

– Понятно, – вздохнул Время.

Выйдя из кладовой с отрезом яркого шелка, портниха развернула ткань на столе и отгородила угол мастерской расписной ширмой.

– Будь добра, дорогая, пройди сюда, – прощебетала она, – сбрось эту… эту вещицу, что на тебе, и я сниму с тебя мерку.

Красавица девочка, не прекословя, кивнула, скользнула за ширму, а вскоре за нею последовала и портниха.

Принц помрачнел.

– Боюсь, это затянется на добрых полдня. Жаль, мы вино сберечь не додумались.

– Вино я сберег, – успокоил его Время, вынимая бутылку из-под вылинявшего старого плаща. – А вот бокалов, боюсь, не прихватил. Вечно мне не везет с ними – так легко бьются…

Приняв от него черную бутылку, принц Патизиф с удивлением обнаружил, что превосходное вино скисло.

– Вот и все! – выступив из-за ширмы, объявила портниха. – Платье будет готово…

Время взглянул ей в глаза. Под его холодным взглядом портниха слегка запнулась.

– … завтра же. Завтра. К началу нон, полагаю, управлюсь.

– Прекрасно, – откликнулся Время.

– А до тех пор одолжу ей поносить свое платье, из старых, – едва дыша, пролепетала портниха. – Возвращать его ни к чему, не трудитесь…

– Благодарим тебя, – пришел ей на помощь Время.

В этот миг девочка тоже безмолвно выступила из-за расписной ширмы, прекрасная, словно летний рассвет.

Принц так и ахнул.

Время поджал губы, сдерживая невольную улыбку.

– Аудиенция, которую ты обещал нам устроить… как полагаешь, сможешь ли договориться на завтра, после обеда?

Девочка тоже заулыбалась.

– Да, это было бы просто чудесно. Сможешь?

– Думаю, да, – робко кивнул принц Патизиф. – Как бы там ни было, постараюсь. Я… мой дом – там, за городскими стенами. Всего-навсего в лиге от Вера. Моя карета ждет у ворот. Если угодно, я пригоню ее сюда.

– Пожалуй, так будет лучше всего, – решил Время. – Сегодня и я, и эта несчастная девочка уже проделали немалый путь.

– Разумеется, разумеется!

Принц Патизиф стремглав выбежал за порог, а девочка устало опустилась в кресло.

– И все же он славный, что б ты о нем ни думал, – сказала она Времени.

– Славный? Быть может, он тебе даже милее, чем мир? – без тени улыбки спросил ее Время.

– Не просто славный – царственнородный. Что в мире может быть милей? – с жеманной улыбкой вставила портниха.

– Возможно.

Отвернувшись от нее, Время шагнул к окну, но не успел он выглянуть наружу, как за окном раздался щелчок кнута. Грохоча колесами по камням мостовой, экипаж принца подкатил к порогу, и четверо лакеев, спрыгнувших с запяток, распахнув дверцы, расстелили меж каретой и дверью пушистый темно-зеленый ковер.

– Туфельки!

Прищелкнув пальцами, портниха ринулась на поиски туфель, но опоздала. С изяществом, достойным придворной дамы, девочка помахала ей на прощание, улыбнулась и, опершись на руку принца, взошла на подножку кареты. Время, нахмурив брови, двинулся следом и выбрал себе место лицом к ней.

Принц Патизиф, обежав высокие задние колеса кареты кругом, нырнул в другую дверцу и сел с нею рядом.

– Туфель у нас полно, – заверил он девочку. – Гости, понимаешь ли, вечно их забывают. Выберешь себе, какие понравятся.

Девочка взглядом поблагодарила его.

– А зеленые, в цвет нового платья, среди них есть?

Кучер причмокнул, щелкнул черным кнутом, белоснежные кони, запряженные в экипаж, сорвались с места, словно ищейки, учуявшие зайчонка, и карета принца помчалась вперед, виляя, подпрыгивая на булыжнике мостовой.

– Что ты! – рассмеялся Патизиф. – Готов поклясться: никаких, кроме зеленых, ты среди них не найдешь! Из-за войны ни одна дама в Вере не посмеет явиться ко двору одетой в другие цвета!

Караульные у задних ворот, вытянувшись в струнку, отсалютовали призрачной упряжке, галопом пронесшейся мимо. Говоря, что его охотничий домик (ибо именно в охотничий домик посреди императорских лесных угодий карета их и привезла) находится всего в лиге от города, Патизиф солгал: к концу утомительной, затянувшейся не на одну стражу скачки кони в упряжке едва переводили дух, а бока их покрылись пеной белее их собственных шкур.

Однако выглядел домик на славу. При виде высоких печных труб среди густых зеленых деревьев императорского леса девочка пришла в восторг.

– Ты вправду здесь и живешь? – не сводя с домика завороженного взгляда, прошептала она.

– Это – так, загородная хижина, – отвечал принц. – У меня и в городе небольшой домик есть, но здесь вам будет удобнее: каждому найдется отдельная комната.

Вечером на вершине высокой вишни закричал козодой, невдалеке, славя подлунный мир, завел нежную песнь соловей, и принц Патизиф повел преобразившуюся девочку гулять, любуясь ликом Луны, поднятым в небо неторопливым вращением Урд, по дорожкам небольшого причудливого садика (а садик тот собственноручно разбил и вырастил несчастный дед принца, оплакивая ушедшую из дому и сгинувшую в странствиях жену). Какие бы ароматы ни источали в тот вечер шпалеры с алыми розами и вянущие незабудки, терпкий мускусный запах распущенных волос девочки казался принцу куда приятнее. Какие бы сладкие песни ни пели птицы, незатейливые посулы принца казались девочке куда слаще.

Оба думали, будто остались наедине. Однако весь этот вечер кое-кто не сводил с них недреманного любящего взгляда. Пока девочка с принцем шагали по усыпанным мелкой галькой дорожкам среди безмолвных островерхих оградок цветочных клумб, мудрый Время вслушивался в каждый их тихий вздох, приникнув глазом к щелке меж цветком и листком. Когда же они – бок о бок, ладонь в ладонь – уселись на замшелую каменную скамью под ветвистой глицинией, Время, не мигая, взирал на них с полночного лика безгласных солнечных часов.

Ну, а когда оба они лениво нежились на мягкой траве, обмениваясь нежными клятвами в любви и страсти и, расставаясь, шептались о том, что долгая жизнь может промелькнуть, словно ночь, что Новое Солнце иссушит даже столетия, однако они-то не расстанутся никогда, Время крался за ними и плакал, считая секунды, убегавшие прочь со струйкой песчинок из склянки песочных часов, а ноздри его щекотал нежный бриз, овевавший разгоряченные щеки девочки пряной, печальной прохладой.

С третьими петухами Время нетерпеливо постучал в дверь еще накануне пустовавшей привратницкой, однако влюбленные проснулись отнюдь не с рассветом, а экипаж, привезший сюда принца Патизифа и опечаленную девочку, прибыл за ними лишь перед самыми нонами. Втроем помчались они ухабистой дорогой, тянувшейся к зеленым вратам Вера, однако в пути перебросились разве что парой слов, и, хотя Время стражу за стражей с тоской, с болью в сердце вглядывался в их лица, обманутая девочка ни разу не взглянула ему в глаза. Помрачневшая, не глядела она и на принца, устроившегося рядом на мягкой скамье, однако рука ее то и дело искала его ладонь… но порою не находила.

В срок, граничащий с чудом, портниха, госпожа Гобар, сшила девочке зеленое платье, в каком не постыдилась бы явиться к чопорному верскому двору ни одна из непорочных нимф.

– Вот, видишь, царственнородный: никаких жемчугов, – тоном искусницы, откровенно гордящейся честно выполненной работой, сказала портниха принцу. – Всего лишь горстка мелких изумрудов да пара прекрасных крупных аквамаринов. Ей нравится – не так ли, милая?

И впрямь, платье девочке нравилось. Но не успела она оправить подол и оглядеть себя в зеркале, экипаж сорвался с места, стрелой помчался по грязным улочкам Вера и сбавил ход лишь у широкой лестницы, тянувшейся к колоннаде, украшавшей парадные двери дворца.

Затем всех их немедля, даже поспешно препроводили к императорскому трону, и здесь бедная девочка, стуча зубами от страха, изложила просьбу о мире.

– Даже не знаю, сколько народу погибло в этой войне, – сказала она. – Это ваше величество наверняка знает лучше моего, а мне известно одно: война оставила меня без отца… а еще по пути сюда мы всюду видели невозделанные поля, развалины опустевших домов, женщин, пашущих землю – и пашущих из рук вон скверно, хотя покончить с пахотой следовало не одну неделю назад. Видели мы женщин, сеющих хлеб вместо шитья рубашек, видели задранных медведями и волками овец и коров и голодных детей…

– Мальчишек, из которых никогда не вырастет крепких солдат, – добавил, обращаясь к императору, Время, – и девочек, которым никогда не родить, не вскормить их.

Пораженные услышанным, придворные заахали, подбирая кто подол платья, кто полы плаща, словно в страхе испачкаться, однако суровый, сплошь в шрамах, старик император не повел даже бровью, а лишь, не улыбаясь, не хмурясь, кивнул.

– Из-за войны я потеряла отца, – продолжила девочка, – а ты сам лишился пятерых сыновей. Было у тебя их шестеро, а остался один. Я люблю его, и все прочие верные тебе подданные наверняка тоже. Неужто ты не заключишь мира с Западом даже ради него?

– Мир с Западом мы заключали не раз, – без тени улыбки отвечал император, – и всякий раз мир вел лишь к новой войне. Что проку в договорах да соглашениях, когда им нет веры? Стоит прекратить сражения, противник начинает перевооружаться.

На этом престарелый император умолк, и мрачная тишина повисла над ярко-зеленой толпой придворных плотной, гнетущей пеленой. Кто-то из придворных постарше годами закашлялся, еще несколько, переступив с ноги на ногу, зашуршали платьем. Наконец к сбитой с толку девочке подошел Патизиф. Не говоря ни слова, принц подхватил ее под руку и увел в одну из боковых ниш.

– Я обещал устроить тебе аудиенцию, – холодно сказал он, – но не обещал, что из этого выйдет толк. Как видишь, все твои просьбы пропали даром.

– Однако ты хоть что-то да сделала, – ободрил ее Время, – а многие не могут похвастаться даже этим.

Тут к ним подошел генерал, старый полководец в бутылочно-зеленом мундире, украшенном множеством эмалевых орденов, не говоря уж об обычных боевых наградах. В волосах его обильно серебрилась тусклая седина, брови сдвинулись к переносице, глаза отливали зеленью Вера.

– Позволь вмешаться, царственнородный, – проворчал зеленый генерал. – Думаю, много времени я у вас не отниму.

– Ты уже вмешался, генералиссимус, – заметил принц, – но, пожалуй, на сей раз твое вмешательство как раз кстати.

– Ты еще юн, – с мрачной рассудительностью заговорил зеленый генерал, – и потому считаешь, будто мудрость можно сыскать в розовых щечках да ясных глазках. Нам же, несущим на плечах бремя минувших лет, известно: мудрость куда вернее найдешь под сединами или под лысиной. Раз уж ты привел ко двору старого и, полагаю, святого отшельника, я бы не отказался, пока есть возможность, воспользоваться его мудростью, несомненно, нажитой за долгую, нелегкую жизнь.

– Так говори же, сын мой, – учтиво кивнул ему Время.

Поседевший в боях офицер не колебался ни единого мига.

– Как можем мы победить?

– Вы сможете победить, – отвечал ему Время, – когда ваша армия оденется в желтое.

Несгибаемый старый полководец остолбенел, но тут же опомнился.

– Да, ты можешь советовать мне переодеть солдат во вражеский цвет, – задумчиво, неторопливо проговорил он, – но уверяю тебя: я, повелитель всех наших воинств, сделать этого не смогу. А если б и смог, не сделал бы ни за что. Скорее уж я проиграю войну, чем последую этакому совету.

– Тогда можешь не утруждаться, – ответил Время. – За тебя все сделаю я.

Старый полководец развернулся на каблуке и удалился, не вымолвив больше ни слова.

Проводив его взглядом, Время повернулся к девочке и негромко сказал:

– Ну вот, теперь и мне пора в путь. Идем со мной.

Но девочка покачала головой.

– Я люблю принца Патизифа, – отвечала она и, думая, что принц все еще стоит рядом, обвела взглядом нишу.

Увы, наследный принц Вера исчез без следа.

– Идем же, идем.

Отвернувшись от девочки, Время тоже двинулся прочь. Стук его черных сапог по мозаичным дворцовым полам казался неторопливым, мерным тиканьем незримых часов.

– А он любит меня! – шепнула девочка самой себе, но этого, кроме нее, никто уже не услышал.

Ночь выдалась ненастной, дождливой, и Время, сидя под ветвистым баньяном, капля за каплей ловил языком дождевую воду. Как только дождь прекратился, а над горизонтом показался краешек солнца, он поднялся и снова вышел к дороге. И вот, когда с рассвета минуло около стражи, сзади донесся частый топот и голос девочки:

– Время! Батюшка Время, постой! Постой, подожди меня!

Но Время, не замедляя шага, не повернувшись к ней и даже не оглянувшись назад, пробормотал:

– Время не ждет никого, – и продолжал идти.

Только к началу вечера девочка, нагнав его, пошла рядом, совсем как в тот день, когда Время привел ее в столицу.

– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – прошептала она.

– Знаю, – кивнул старый мудрец, – ты уже достаточно взрослая, чтоб рассказать Времени нечто новенькое, если, конечно, захочешь.

Медленно, запинаясь, заговорила девочка о старом саде, о зеленой лужайке, где возлежала с возлюбленным, а после и об угрозах, брошенных им ей, перепуганной насмерть, в лицо, так как уж очень хотелось ей остаться с ним, там, где ему предстоит править, пусть даже называясь его конкубиной.

– Я, выходит, ошиблась? Глупость я сделала, да? – спросила она под конец.

– Нет.

На секунду остановившись и обернувшись, Время взглянул вдоль дороги, ведущей назад, в Вер.

– Быстролетных деньков любви, дитя мое, исчезающе мало, и людям, мужчинам и женщинам, негоже упускать ни единого… если, конечно, им вообще ведомо, что такое любовь.

Девочка покачала головой.

– Не лучше ли не знать любви вовсе, чем обмануться в ней?

– Нет, – вновь отвечал Время, повернувшись вперед и взяв девочку за руку. – Случается, идущие через пустыню видят озера там, где воды нет ни капли, однако, раз обманувшись, путник поймет, как должна выглядеть вода подлинная, буде отыщет ее.

Так сказал Время, и вскоре оба умолкли, хотя по-прежнему шли рука об руку. Дорога привела их к островерхим холмам и, извиваясь, петляя, пошла на подъем, все выше и выше, пока не достигла горной гряды. Здесь путь сделался шире, ровнее; зеленые гренадеры под счет – ать-два, под лихие строевые песни вели за собой необстрелянных рекрутов, храбрых юнцов, бледнолицых мальчишек, с гордостью щеголявших новенькими пиками.

С каждым кубитом подъема вишневогубая девочка, не столь давно вошедшая в Вер, блекла, увядала. От уголков ее глаз к вискам потянулись морщинки, в некогда гладких, лоснящихся волосах засеребрились седые пряди. На пище, попадавшейся по пути, и грубом хлебе, порой принимаемом Временем от солдат, бедра ее раздались в ширину, груди набухли, отяжелели, и, наконец, когда дорога давным-давно исчезла, когда путь им указывал лишь нескончаемый зеленый поток императорской армии, девочка, прижав онемевшие, дрожащие пальцы к изрядно округлившемуся животу, почувствовала внутри слабое, едва уловимое биение новой жизни.

Сколь изнуренной выглядела девочка в тот предрассветный час, когда родила на свет собственное дитя! Тут уж и сам Время познал новые глубины ужаса, ибо Время (что бы ни говорили люди) вовсе не исцеляет всего и вся, хотя кое-что исцелить вполне может. Однако ему хватило мужества перевязать пуповину и утешить ослабшую девочку, прижав новорожденного к ее груди.

– Мне пора в путь, – сказал Время. – А тебе непременно нужны пища, чистая вода и кое-какое тряпье сыну на пеленки. Пока меня нет, держи его в тепле, да и сама берегись холода.

С этими словами он придвинул поближе к девочке груду хвороста, чтоб ей легче было подбрасывать хворост в костер, и напоследок добавил:

– А я вернусь, когда будет на то воля Предвечного.

Ночная тьма сомкнулась поверх его старого серого плаща, и Время исчез из виду, словно какой-нибудь призрак. Продрогшая девочка осталась совсем одна, если не считать малыша сына – одинокая, беспомощная, дрожащая вместе с языками пламени, мерцающего, гудящего на белом ветру, треплющем широкий подол зеленого платья, пошитого госпожой Гобар. Дрожала она не только от холода, но и от страха: ведь издали то и дело доносился дикий вой волчьих стай, что кормятся на полях сражений, пожирая тех, кто пожран войной.

Однако куда сильнее, чем диких волков, боялась она свирепых солдат, мчавшихся в бой мимо жалкого убежища из хвороста и кустов, укрывавших их с сыном. Если не сломленные, то изуродованные битвами, недавние мальчишки, превратившиеся в зверей, казались ей приспешниками Преисподней, апостолами Смерти… однако стоило младенцу припасть к ее груди, посасывая сладкое материнское молоко, дух ее воспарил ввысь. Таково уж оно, непостоянство материнского сердца. Таково уж оно, непостоянство всех на свете людских сердец.

Но вот где-то рядом треснула ветка, и вместе с ней треснула, надломилась блаженная безмятежность. Кое-как поднявшись, девочка бросилась бы бежать, да только едва смогла устоять на ногах. Часть убогого укрытия отлетела прочь, языки пламени осветили клинок короткого меча и впалые щеки. На миг, показавшийся девочке месяцем, взгляды их встретились…

– Книга господня! – в изумлении ахнул солдат. – Что вы, пожри вас ненасытный Абайя, тут делаете?!

– Как видишь, мой сын завтракал, – отвечала девочка, – а я отдыхала, пока не пришел ты.

Солдат, опустив меч, протиснулся сквозь кусты к ним.

– Тогда садись поскорей.

Ухватившись за поданную им руку, девочка послушно села, и солдат тоже уселся возле костра, загородив широкой спиной брешь, проделанную им в кустах, укрывавших обоих.

– Наверное, ты заметил костер? – спросила девочка. – Я этого и боялась, хотя Время нагромоздил здесь, у этой валежины, целую груду засохших кустов и ветвей, прежде чем развести его.

– Время?

– Мой батюшка. То есть я зову его батюшкой с тех пор, как он начал заботиться обо мне. Но бояться тебе нечего. Время – глубокий старик. Уверена, ты без труда одолеешь его и убьешь.

Солдат, не сводя глаз с младенца, покачал головой.

– Не стану я его убивать. Зачем бы? А мальца как зовут?

Имя для сына девочка еще не выбрала, так как не знала, что в нем возникнет нужда так скоро, и по наитию выпалила:

– Баррус!

Баррусом звали ее брата в те дни, что ныне казались волшебным сном – храбреца, отцовского любимца.

– Ха! – с одобрением воскликнул солдат. – Симпатичный малыш, а? Вернее сказать, довольно-таки симпатичный для человечка, едва появившегося на свет. Однако будь добра, объясни, как тебя занесло сюда, на поле боя, да еще в бальном платье? Что тебе здесь понадобилось?

– Мне хотелось взглянуть, какова война вблизи, – ответила девочка, – чтоб помнить об этом, когда Время примирит людей меж собой.

– Ступай-ка лучше домой, – посоветовал солдат, – пока тебя не убили вместе с мальцом. Не то пристрелит вас кто-нибудь сдуру, а нет, так помрете с голоду или замерзнете насмерть.

Баррус, выпустив сосок матери, уснул сладким сном. Девочка подняла на плечо бретельку платья, прикрыв шелком грудь.

– Нет. Думаю, мы пойдем дальше. Туда, за горы, в Желтую империю.

– Вот так, в зеленом наряде? Это ж самоубийство чистой воды! Возьми-ка.

Расстегнув бронзовую фибулу, солдат сдернул с плеч плащ-сагум и подал девочке.

– Новым зеленый был, – пояснил он, – а со временем сделался серым. Может, жизнь тебе он и не спасет, но хотя бы согреет перед смертью.

Прослезившись, девочка принялась благодарить его, но из горла вырвались только рыдания пополам с невнятным лепетом.

– За меня не волнуйся, – пожав плечами, успокоил ее солдат. – Там, дальше, убитых полным-полно, а они и без плащей уже не замерзнут. Я себе без труда другой раздобуду – если повезет, так еще и поновее!

С этим он поднялся, собираясь двинуться дальше.

Сморгнув слезы, кипятком обжигавшие впалые щеки, девочка храбро послала ему воздушный поцелуй. Поймав его, солдат неожиданно улыбнулся (улыбающийся, он показался ей совсем мальчишкой) и скрылся из виду, едва мрак уступил место утренней заре, а девочка укрылась его плащом, поплотнее укутав полами Барруса, малыша сына.

Такими и обнаружил их вернувшийся Время, раздвинув сухие ветви – мирно спящими, укутавшись в теплую шерсть. Проснувшись, девочка расплакалась вновь, однако, когда Время пристыдил ее, ответила лишь, что те, кто видел в жаркой пустыне чистую воду, но так и не утолил жажды, имеют полное право дать слезам волю.

Медленно поднимались они на каменистые склоны гор: старик Время вел девочку за руку, а девочка прижимала к груди малыша. В мирные годы, как уверял ее Время, через перевалы вереницами тянулись бы путники. Сейчас же каждое дефиле, каждую горную дорогу защищали от вражеских армий целые дивизии.

Перед самой вечерней им довелось стать свидетелями одной из крупных баталий. Остановившись, Время указал вперед и вниз сосновым посохом, подысканным для себя, прежде чем оставить позади последние деревца.

– Видишь вон те зеленые квадраты? – с тоской спросил он. – Это уже не просто стычка, тут дело куда серьезнее.

Казалось, внизу, у подножья крутого обрыва, разразилась гроза. Стрелы сверкали, как молнии, пушки гремели громом. Один из зеленых квадратов, взяв разбег, выдвинулся вперед, но вскоре приостановился, качнулся, угас, словно искристый огонек тоненькой восковой свечки на сквозняке, и следом за ним, вверх по склону, усеянному телами убитых, немедля пополз второй.

– Ишь, как решительно вперед рвутся, – заметил Время, пристукнув о камень посохом. – Твердо намерены победить или умереть! Попробуй-ка угадать: что их, по-твоему, ждет?

Девочка покачала головой. Как она ни убеждала себя, что уж этого-то на самом деле наверняка знать не может, ей все казалось, будто там, в том зеленом квадрате, бежит на врага солдат, отдавший ей теплый шерстяной сагум. Подобно первому, второй квадрат тоже полег на перевале весь без остатка.

Из дикого суходола на западе, извиваясь, точно огромный змей, потянулась к востоку колонна желтых. Зеленая кавалерия преградила ей путь, но тут же отхлынула прочь. За кавалеристами, сломав строй, помчались и зеленые солдаты, обращенные в бегство.

– Победа за Западным Людом, – сказала девочка Времени. – Вскоре они возьмут Вер, и тогда-то наступит мир.

Время подхватил посох и поднялся с камня, готовясь продолжить путь.

– Этот перевал переходил из рук в руки множество раз, – отвечал он, – однако война по сию пору никем не выиграна.

С наступлением темноты они устроились на ночлег невдалеке от вражеской армии.

– Выстирай платье, – велел Время девочке. – Я отвернусь.

Девочка послушно принялась полоскать изрядно испачканный зеленый наряд в бурном ручье. Порой проходившие мимо солдаты останавливались, заговаривали с ней. Поначалу девочка, кутаясь в плащ, изо всех сил изображала дружелюбие, однако вскоре оно сделалось искренним, непритворным.

– Желтые не сложат оружия ни за что! – отвечали необстрелянные рекруты на ее мольбы о примирении.

Солдаты постарше, поопытнее только пожимали плечами, либо сплевывали, либо заводили речь о чем-то другом. Говор их звучал непривычно, странно, но вскоре девочка, перестав замечать это, тоже заговорила на тот же самый манер. Никто из родных и знакомых девочки желтого не носил, однако, если не принимать в расчет желтых плащей, любой из этих юношей мог бы сойти за ее дальнего родственника.

– Неужто мир никогда не наступит? – спросила она Время, когда ее платье просохло.

– Увидишь, – ответил Время, а более не сказал ни слова.

На заре следующего дня Баррус, ее малыш, уже смог идти рядом с матерью. Время раздобыл для него штаны и рубашку (где, девочка спросить не осмелилась), только рукава и штанины пришлось изрядно укоротить. Вдали, за горами, виднелись равнины, а на подернутом дымкой горизонте сверкали золотом шпили славного Занта – неприступной, непоколебимой столицы Желтой империи.

В пути Баррус то рассказывал всевозможные истории о прошлом (вне всяких сомнений, только что выдуманные), то болтал с девочкой о своих детских взглядах на жизнь, совершенно ей незнакомых, а после утешал ее поцелуями. Наконец он, рассмеявшись, заулыбался от уха до уха.

– Память у мамы – что решето! Но ты-то, Батюшка Время, все помнишь, правда?

Время со вздохом покачал головой.

– Помню ли, нет ли, а стираю из памяти многое. Такова уж моя работа. Подрастешь, сам увидишь.

Вскоре они набрели на дорогу, тянувшуюся из леса в лес. Низкорослые чахлые кустики сменились белой сосной, ольхой и бледнокорой осиной. Разжившийся где-то ножом, Баррус вырезал из сучка затейливую свистульку, и под ее напев путники, минуя вершину за вершиной, перевал за перевалом, вышли к горным лугам. Время мальчишка слушался, но неохотно, то и дело дерзил. С каждым шагом он становился все выше ростом, все мрачней, все строптивее.

– Побью я Время, – сказал он матери, притопывая ногой в такт мотиву, перенятому от дрозда. – Побью обязательно.

– Не надо, пожалуйста! – в испуге взмолилась девочка: ведь Время был их единственным другом.

Великий мудрец лишь поморщился.

– В его возрасте всякий думает, будто ему это по силам.

Ненастным, дождливым днем они, усталые и промокшие, подошли к сверкающим вратам Занта. Здесь путникам преградили путь караульные – стражи в роскошных золотых латах, однако в их голосах явственно слышались то мальчишечий дискант, то старческая хрипотца.

– Нам нужна только пища да кров, – отвечал им Время. – Пища, огонь в очаге и немного покоя. Вот и все, ради чего мы пришли в Зант.

Очевидно, караульным сделалось жаль беспомощного дряхлого старика: золоченые створки ворот они распахнули без дальнейших расспросов.

– Куда пойдем? На постоялый двор? – оживился Баррус. – Глядите, сколько их тут!

Действительно, ярко размалеванных вывесок у самых ворот имелось – хоть отбавляй: и «Золотой Гоблин», и «Приют Пилигрима», и «Жаркое По-Царски», и еще множество, и каждую доску украшала картинка с изображением Принцессы-Пастушки, или Пилигрима, сбрасывающего с плеча узелок, или Поющей Иволги, и так далее, и так далее, дабы отдохнуть и утолить голод на постоялом дворе смог даже тот, кому не по силам прочесть надписей.

– Нет, – отвечал Время. – Надеюсь, на постоялый двор нам идти не придется. Ты в стране золота, а значит, нигде на всем свете не получишь за свое золото меньше, чем здесь.

Остановившись у крыльца обыкновенного дома, он постучал в потемневшую дверь кольцом, подвешенным к ней специально для этой цели.

– Госпожа, – сказал он настороженной, недоверчивой женщине, выглянувшей за порог, – мы – бедные странники, ищущие, где бы остановиться на ночь-другую, только чтобы цена оказалась нам по карману. Конечно, много заплатить мы не можем, однако за все, что получим, заплатим сполна. Не знаешь ли ты достойного семейства, которое согласилось бы предоставить нам кров?

– Нет.

С этим нелюдимая хозяйка захлопнула бы дверь и заперлась на засов, не упрись край створки в тупоносый черный сапог Времени.

– Если сама нас не примешь, то, может, хоть назовешь кого из соседей?

– Нет по соседству тех, кто мне настолько противен, – отрезала нелюдимая баба. – Убери ногу с порога, не то живо пса кликну.

Время с поклоном отступил назад, и дверь звучно захлопнулась перед самым его носом.

Грохот привлек внимание скромного, невысокого человека в желтом плаще до пят, промокшего под дождем нисколько не меньше путников.

– Я слышал ваш разговор, – остановившись, сказал он, – и сам снимаю комнату у довольно приличных хозяев, в паре улиц отсюда. Возможно, они согласятся принять тебя с супругой…

– С дочерью, сын мой.

– Да, разумеется, с дочерью… и с внуком, если у вас найдется, чем заплатить за постой.

Время поблагодарил незнакомца; все трое двинулись следом за ним, прошли из конца в конец залитую водой улицу, свернули в другую, а затем череда переулков привела их к высокому старинному дому, украшенному изрядно источенной гнилью резьбой. Второй этаж его нависал карнизом над первым, третий – над вторым, а причудливые мансарды едва не выглядывали за городскую стену.

Сторговавшись с домовладелицей, Время нанял для девочки с Баррусом комнатку под самой стрехой и такую же комнатку для себя самого. Как только невзрачный незнакомец, указавший им путь к дому, удалился к себе, хозяйка спросила, хорошо ли они его знают.

– Наверняка куда хуже, чем ты.

Время припал на колено у изразцового очага, перешедшего в его собственность если не навсегда, то, по крайней мере, до завтра. За дверцей обнаружились пара полешек и крохотный пучок растопки.

– Ты этой дряни в жизни не разожжешь, – буркнул Баррус.

– Терпение. Со временем разожжем, – отвечал Время.

Сталь огнива скрежетнула о кремень, обдав растопку фонтанчиком летучих искр.

– Понимаешь, – доверительно продолжила домовладелица, выбрав в собеседницы девочку, – мы-то на самом деле не знаем о нем ничего, кроме того, что за комнату он платит исправно.

Время легонько подул на растопку.

– Мне он показался человеком вполне порядочным.

К дымоходу змейкой потянулась тоненькая струйка дыма.

У девочки зуб на зуб не попадал: ее плащ насквозь промок от ворота до подола.

– Как очаг разгорится, – сказала она сыну, – одолжи лучинку, растопи и наш.

– Я не дурачок, матушка, – огрызнулся Баррус.

Домовладелица расхохоталась.

– Может, и не дурачок, но притворяешься дурачком отменно! Гляди, парень, без дерзостей мне тут, не то живо всех троих за порог выставлю, ясно? Так вот, милая, я что собиралась сказать: постоялец наш за комнату платит помесячно. Но бывает, мы не видим его месяцами. Появляется только в тот день, когда срок уплаты подходит.

– В ту самую пору, когда многие исчезают с глаз без следа, – с едкой усмешкой заметил Время.

Домовладелица вновь залилась смехом.

– Еще бы, уж мне ли об этом не знать! И все же нет-нет да задумаешься: куда он исчезает, чем занимается?

В кучке растопки замерцал крохотный огонек. Опаленная им, древесина слегка потемнела, однако пламя тут же съежилось и угасло.

– А ужинает он с вами? – спросил Время, подув и помахав ладонью на покрасневшие угольки.

– Да, бывает и так, – понимающе кивнула домовладелица. – Нынче на ужин баранина, как я уже говорила.

– Бьюсь об заклад, она уже подгорела, – проворчал Баррус.

– Не волнуйся, парень, у меня не подгорит. Вот погляжу, не нужно ли вам еще чего-либо, а уж после на кухню спущусь. Не с руки мне лишний-то раз по лестнице сюда лазать.

Действительно: невысокого роста, с годами хозяйка изрядно раздалась вширь.

– Одеял нам побольше нужно, – резко ответил Баррус. – И дров тоже.

– Одеял больше нет. Жестко – плащ на кровать подстелешь, как и мы сами. А если тебе, парень, еще дрова требуются, сам сбегай да принеси – я сюда ни лучинки больше не потащу. Ступай со мной, покажу, где их взять.

Девочка протянула озябшие ладони к крохотному огоньку, разгоравшемуся в очаге.

– Что скажешь? – спросила она.

– Полагаю, сейчас и полешко займется – то, что поменьше, – отвечал Время. – Хотя растопки, конечно, маловато, это да…

– Я о ее постояльце, Батюшка Время. Ты ведь все знаешь.

Старый мудрец покачал головой.

– Я обо всем узнаю́ рано или поздно, – поправил он девочку, – а знать всего на свете, увы, не могу. Малый, снимающий комнату, пользующийся ею только от случая к случаю? Это богач, человек состоятельный, которому зачем-то нужна еще одна крыша над головой, кроме обычной… а остальное мы, думаю, узнаем за ужином.

Так оно и вышло. За ужином, кроме путников, собрались двое степенных лудильщиков, снимавшие комнату на двоих, невзрачный незнакомец, помогший им подыскать приют, и домовладелец с домовладелицей. Для начала невзрачный исподволь, словно бы невзначай задав лудильщикам два-три вопроса, убедился, что столицы ни тот ни другой со дня их последней встречи не покидали, и принялся расспрашивать Время о его странствиях.

– Мы шли сюда через горы, – ответил Время, взяв из глубокой голубой миски, поданной домовладельцем, пару картофелин. – Мальчик в пути только окреп да возмужал, а вот дочь дорога едва не погубила.

– Погода в горах нынче скверная, – вставил домовладелец.

Супруга смерила его долгим многозначительным взглядом.

– Люди так говорят, – пояснил он. – Сам-то я в жизни там не бывал.

Девочка замерла, не сводя глаз с донца пустой щербатой тарелки перед собой.

– Здесь нам гораздо хуже пришлось, – заверил его Время, протягивая девочке миску с картофелинами, однако девочка лишь отмахнулась, и миской завладел Баррус. – Конечно, холод внизу не таков, как в горах, но под дождем мерзнешь куда сильнее.

Дряхлая старуха в донце тарелки облизнула растрескавшиеся губы; колеблющееся отражение казалось таким же мутным, как и ее остекленевший взгляд.

– Ну да, еще бы, а из-за войны вся жизнь в десять раз хуже кажется…

Глиняный черпачок утопил мутное отражение старухи в жирной бараньей подливе.

– Как горько об этом слышать, – пробормотал невзрачный и продолжил беседу.

Казалось, расспрашивая Время, он изо всех сил стремится разузнать все, что сможет, об обеих воюющих армиях.

– Когда же наконец мир настанет? – со вздохом спросила девочка.

– Когда мы победим! – громогласно объявил домовладелец.

Оба лудильщика, спеша снискать его благосклонность, забарабанили ложками по исцарапанной столешнице.

Невзрачный ничуть не повысил голоса, однако поднявшийся гвалт перекрыл без труда.

– Наш император посулил щедро наградить всякого, кто посоветует, как достичь мира.

– Тогда ваш император – человек недюжинной мудрости, – откликнулся Время.

Тут девочке показалось, что в его голосе слышится нечто новое, будто какое-то тайное знание прибавляет веса этим не совсем ей понятным словам.

– И эта новость особенно приятна для нас, – продолжал Время, – так как мы шли сюда специально затем, чтоб увидеть его.

Услышав это, домовладелица засияла от радости.

– Ну, если вы явились в столицу специально за этим, – сказала она, – вам, надо думать, придется задержаться у нас надолго. Мы сами нечасто его видим. Хотите, уступлю вам те же комнаты на неделю по цене пяти дней?

– Весьма щедрое предложение, – отвечал Время, попробовав на зуб ломоть черного хлеба, прежде чем положить его на тарелку и сдобрить полным черпачком густой серой подливы. – Кажется, ты поминала о чем-то в таком же роде, пока мы растапливали очаг.

– Насчет найма комнат?

– Насчет императора. Будто он не показывается на глаза месяцами.

– Не припомню такого, – удивилась домовладелица.

– Значит, я все перепутал, – вздохнул Время и перевел взгляд с нее на ее постояльца. – Наверное, речь шла о тебе.

– Вполне возможно, – кивнул невзрачный, отодвигая тарелку. – Не стану злоупотреблять временем и терпением всей честной компании, но если ты после ужина поднимешься ко мне, быть может, я смогу посоветовать, как повидать императора поскорее, хотя на публике он появляется не так уж часто.

– Я уже сыт, – сказал Время, сдернув с коленей салфетку и положив ее на стол возле ножа, – и ты, вижу, тоже закончил ужинать.

– Однако твоя несчастная дочь почти ничего не съела.

– Да, это верно, – кивнул Время, – но, думаю, завтра ее аппетит изрядно улучшится.

Домовладелец придержал его за плечо.

– А хлебный пудинг? Хлебный пудинг жены славится на весь город!

Казалось, лудильщики вот-вот разразятся радостным хохотом.

– Ничего, нам больше достанется, – сказал тот, что пониже ростом.

– Чур, порция старика моя! – добавил тот, что повыше.

Девочка поднялась, со скрежетом отодвинув от стола кресло.

– Можно, я пойду с батюшкой? – негромко спросила она.

Невзрачный задумчиво хмыкнул.

– Быть может…

– Ей это будет на пользу, – оборвал его Время. – Ну, а ты Баррус, что предпочтешь? Мир или пудинг?

– С миром у нас нынче туго, – вставила домовладелица. – Который год не родится, как и горох. Хорошо хоть, в хлебе нет недостатка…

– По-моему, пудинг лучше, – мрачно буркнул Баррус.

– Тогда до встречи, – подытожил Время и повел девочку к лестнице. – Кажется, твоя комната этажом ниже наших?

Невзрачный постоялец, кивнув, проскользнул вперед.

– Нужно дверь отпереть, – пояснил он.

– Тебе посчастливилось, – заметил Время, когда все трое расселись по креслам. – У нас на дверях замков нет. Правда, и оставлять в комнатах, уходя, почти нечего…

Невзрачный озорно улыбнулся.

– Боюсь, мне слишком уж нравится дразнить любопытство нашей доброй хозяйки.

– А она из любительниц шарить по ящикам, совать любопытный нос в чужое добро? Да, пожалуй, похожа.

Невзрачный кивнул.

– Однако некоторые раскрывают куда больше тайн, ни за кем не подглядывая, – заметил он.

– Воистину так, – согласился Время. – И некоторые добрые люди весьма сожалеют о собственном добросердечии, обнаружив в них этакое хитроумие.

– Но если мой секрет для тебя уже не секрет, – вмиг посерьезнев, сказал невзрачный, – ты также должен бы знать, что у меня имеются средства заткнуть рот тому, кто узнал слишком многое.

– Однако в данном случае они ни к чему.

Поднявшись, Время отошел к окну и устремил взгляд наружу, на дымящие печные трубы Занта.

– Рад слышать.

– Утром мы с дочерью уйдем из вашего города, а через день-другой покинем границы империи. Будь уверен, я никому ничего не скажу, и она тоже.

Девочка перевела изумленный взгляд с Времени на незнакомца и вновь повернулась к старому мудрецу.

– О чем это вы?

– Императоры Вера, – негромко заговорил Время, отвернувшись от окна, – вот уже двадцать поколений ведут род от первого из императоров. Здесь, в Занте, все обстоит иначе. Здесь один император смещал предыдущего, пока тот, который пришелся народу по нраву, не был убит в манере столь гнусной, что народ поднял бунт, не смирившись с коронацией убийцы. Вместо него на трон возвели другого – полководца, героя весьма скромного происхождения, дослужившегося до генерала и прославившегося недюжинной храбростью.

Умолкнув, Время переглянулся с невзрачным незнакомцем, и их обмен взглядами все объяснил девочке куда ясней любых слов.

– Понимаю… кажется, понимаю.

Невзрачный с досадой поморщился.

– Да, я и есть Желтый император. Но как ты об этом узнал? Будь добр, отвечай попросту, без обиняков.

– У меня имеется твой портрет, – объяснил Время, вынув из кошелька на поясе медную монету. – По пути через горы я раздобыл кое-какую одежду для мальчика…

– Обобрав наших убитых солдат?

– Да. У нескольких нашлось немного денег, и я подумал, что в Занте они могут нам пригодиться, но даже не подозревал, насколько. Уж если Предвечный с тобой, волны морские донесут до тихой гавани любой корабль, на какой ни сядь.

– Эти монеты звенят в карманах у миллионов.

– Ты же просил отвечать попросту, без обиняков, – напомнил императору Время.

– Тогда дай мне ответ хитроумный и сложный.

– Боюсь, особым хитроумием – да и особой сложностью – он тоже не блещет. Действительно, точно такие же монеты звенят в миллионах карманов, однако никто из их обладателей не узнает тебя при встрече на улицах города – и всего лишь потому, что о случайной встрече с особой столь высокого положения, держащей в руках власть над жизнью и смертью каждого, не может даже помыслить. Мне же известно иное: с тем, кто властен продолжить или прервать мое бытие, я непременно встречусь в самом конце времен. Посему я и понимаю, что в случайных встречах, подобных нашей, нет ничего невозможного.

Девочка заулыбалась.

– Ну, не чудесен ли он?

– Чудесен, уж это точно, – согласился с ней император. – Стало быть, дело не в том, что я сам проговорился по неосторожности?

– Нет, ты ничего подозрительного не сказал, – заверил его Время. – Однако наша хозяйка обмолвилась, что ты нечасто пользуешься нанятой у нее комнатой. Дочь спросила меня, в чем причина, а я ответил, что ты, по всей вероятности, довольно богат, хотя с виду на богача не похож. Пожалуй, ты мог бы оказаться разбойником с большой дороги, но для этого тебе недостает угрожающих манер и внушительного телосложения, с помощью коих разбойники нагоняют страху на жертвы. Ты держишься благородно, учтиво, но без надменности, нередко свойственной высокородным – в Вере нам довелось повстречаться с принцем Патизифом, и эта встреча освежила мои воспоминания о надменности подобного рода.

– Не сомневаюсь.

– Когда ты принялся расспрашивать меня за ужином, я поначалу принял тебя за соглядатая – доверенное лицо самого императора либо того, кто собирает для него сведения, однако соглядатая куда больше интересовала бы вражеская армия, чем собственная. Тогда я задался вопросом, кто мог бы в равной мере интересоваться обеими. Вероятно, генерал, которого отчего-то держат в столице, однако генералу незачем притворяться бедняком перед домохозяевами, сдающими внаймы комнаты. Тут мне и вспомнилось, что нынешний император прежде был генералом, а, будучи императором, волен поступать как заблагорассудится. Тогда я взглянул на монету, и…

Девочка отважилась негромко кашлянуть.

– Да?

Желтый император вопросительно взглянул на нее.

– Господин… повелитель… а я думала, императоры только и делают, что просто сидят на троне. Во дворце.

– Бывает, и я сижу – по особо торжественным случаям, – признался император, – однако нечасто, так как, придя к власти, все лишние торжества постарался упразднить. Сказать правду, у меня настоящих, насущных дел более чем достаточно.

– Но разве здесь не опасно?

– Только вчера, – пояснил Желтый император, – мне стало известно о сговоре с целью убить меня во сне. Так что, сама видишь, ночевать здесь куда безопаснее, чем во дворце. Знала бы ты, сколько наших августейших императоров умерло в собственной постели, хотя стариками или хворыми среди них были считаные единицы! Вдобавок таким образом я узнаю обо всем, что происходит в Занте, а знание вовсе не так опасно, как неведение.

Сделав паузу, он забарабанил бледными пальцами по истертому подлокотнику кресла и пристально взглянул в лицо девочки.

– Ну, а теперь, будь добра, расскажи, какие дела свели вас с принцем Патизифом?

Беспомощно разведя руками, девочка бросила взгляд на Время, но тот упорно молчал, пока она с мукой, с болью в сердце не отыскала ответ сама.

– Он устроил для меня разговор с отцом. Разговор о мире. А еще стал мне возлюбленным, пусть всего на одну ночь.

Император кивнул.

– Честно говоря, ни то ни другое меня нисколько не удивляет. Твой отец говорил мальчишке что-то о мире, а ты до сих пор красива собой. Насколько я понимаю, произошло все это не один год назад?

– Нет, всего-то несколько дней…

– Да, – оборвав девочку, отвечал Время.

– Лет этак пятнадцать тому назад, если не ошибаюсь?

– Да, – повторил Время.

– Понимаю, – вздохнул император. – Все они – вся их династия – почти на одно лицо… хотя и выродились с годами заметно, как же без этого. Сожалею, госпожа, однако позволить тебе увести сына из наших владений я не могу. Он для меня слишком ценен – даже сейчас, когда Патизиф еще жив, а если принц умрет, ему вовсе цены не будет.

– Если он принесет людям мир…

– Он может принести нам победу, – пояснил император. – Или, по крайней мере, помочь ее одержать.

– А после победы настанет мир?

– Разумеется. И, можешь не сомневаться, завоевателем я буду великодушным. Да что там, если он… э-э…

– Баррус, – подсказала девочка.

– Да. Став мне верным вассалом, Баррус вполне может взойти на трон Вера. Не сомневаюсь, Западный Люд куда охотнее покорится нам, если ими будет править некто из их же собственного императорского рода.

У девочки перехватило горло, однако она ответила:

– Тогда оставь Барруса при себе… только, пожалуйста, напоминай ему порой о матери, хорошо?

– Непременно, – заверил ее император. – В этом ручаюсь словом.

– Батюшка?..

– Верно решила, верно, – откликнулся Время. – Ты ведь об этом хотела спросить?

Однако девочка покачала головой.

– Нет. Помнишь, в Вере ты говорил, что Вер может выиграть войну, когда их люди переоденутся в желтое? А Барруса теперь тоже оденут в желтый мундир. Ты ведь это имел в виду, да?

– Возможно. По крайней мере, отчасти.

Император, поднявшись, пересек комнату и пристально взглянул в глаза Времени.

– Так ты пророк! Ясновидец! Как я не догадался… а еще собственной проницательностью горжусь! Расскажи же, что ты имел в виду – только не отчасти! Расскажи все!

Время, не прекословя, рассказал императору обо всем, и на следующее же утро, когда дождь наконец унялся, спустя долгое время после того, как прокричали третьи петухи, Время с успокоенной девочкой покинули обветшавший высокий дом, прошли из конца в конец прямой древней улицы и миновали позлащенные врата Занта.

– Знаю, Батюшка Время, глупо все это, – щебетала девочка на ходу, – однако как же мне сейчас радостно на душе! Помнится, с тех пор, как мы встретились, мне все грустней и грустней становилось, а теперь я снова счастлива!

Старый мудрец пожал плечами, огладил белоснежную бороду.

– Такова жизнь, девочка, – прошептал он. – Да, девочка, жизнь такова.

Долго шли они, одолевая лигу за лигой, и девочка без умолку болтала о полях и цветах, попадавшихся им по пути, и о тучных пастбищах, и о забавных коровах. Надежные, выстроенные на века мосты запада вели их через бурные реки, что вымывают золото из толщи песков. Наконец впереди показались могучие горы, тянувшиеся к небу, будто стены целого мира.

В начале подъема девочка испугалась за седовласого отца, казавшегося слишком дряхлым для противоборств с горными кручами и коварными узкими тропками, однако Время с каждым шагом выпрямлялся, расправлял плечи, а борода его, побелевшая по пути в Зант, на глазах становилась темней и темней. Раз преградил им путь звероподобный разбойник, до смерти перепугавший девочку, наставив на них фузею, но Время отнял у злодея оружие и вместе с ним рухнул наземь. С земли из упавших поднялся лишь один, и двое путников двинулись своей дорогой.

Однажды утром, когда путь привел их в густые заросли горных лавров, девочка остановилась полюбоваться ими, так как ей показалось, будто на ветвях некоторых распустились яркие золотисто-желтые цветы, а подобных цветов на лаврах она никогда в жизни не видывала. Но вскоре ей сделалось ясно: желтым цветом цветут вовсе не лавры, а вьющиеся лианы, оплетающие и душащие деревья. Отыскав корень одного из стеблей, чтобы срубить его, девочка обнаружила, что лиана тянется вверх из глазницы пожелтевшего черепа, и, ахнув, в испуге отпрянула прочь.

– Лиана эта зовется кампсисом, – пояснил Время, – а тот череп некогда венчала зеленая шляпа. Под корни лавра ты не заглядывала?

Онемевшая от ужаса, девочка отрицательно покачала головой.

Раздвинув посохом густые колючие стебли, Время нагнулся и вытащил из-под корней дерева кость, обросшую спутанной бахромой плесени.

– А это ребро одного из тех, кто некогда носил желтое. Как видишь, плащ он сменил, пусть даже утратил спину и плечи, на коих носил его.

И впрямь, кость сплошь обросла ярко-зеленым мхом.

Вздохнув, девочка опустилась на камень.

– Это ведь то самое место, да? Тот самый перевал, где на наших глазах сражались две армии? Мне бы его сразу же вспомнить, однако в тот день смотрели мы вон оттуда…

Ищущий взгляд ее скользнул вдоль границы снегов.

– Да, – подтвердил старик Время, – место то самое.

– Помнишь, ты говорил: мир-де наступит, если каждая из сторон попробует больше походить на другую? И императору точно так же сказал.

Мудрец присаживаться не стал (ибо отдыхает Время лишь изредка).

– Верно, дитя мое, верно. Долгие годы огибал я кругом нашу старую Урд и не раз видел: чем сильнее один народ отличается от другого, тем трудней им друг другу довериться. Оттого и посоветовал обеим империям обрести хоть какое-то сходство с врагом. Увы, они и без того сделались слишком схожими. Каждая увидела в моем совете не путь к миру, но хитрость, обещающую победу. Повелитель зеленых воинств, столь грубо отвергший мой совет, сделал это лишь ради того, чтоб я не сумел разгадать его замыслов, а Желтый император переодел легионы в зеленое только затем, чтоб по ним не стреляли, пока они идут вперед.

Девочка вздрогнула.

– А теперь лавры воюют с лианами.

Старик, кивнув, ударил по стволу дерева (а может, по стеблю обвившего его кампсиса) посохом.

– Да. Я поменял им мундиры, – сказал он, – однако остановить войну под силу было только им самим.

Так пришли путники в зеленый Вер, великий город, Гордость Востока, и увидели у ворот караульных, солдат в серебряных латах, и серебряный флаг, реявший над зубцами бартизана. На сей раз они останавливаться в столице не стали. Успокоившаяся сердцем, девочка вышла из великого зеленого города развеселой, беспечной девчонкой – гибкой, длинноногой, ясноглазой, черноволосой, однако, шагая с Временем к дому, все уменьшалась и уменьшалась, и вскоре юноши, попадавшиеся им навстречу, уже не таращились, а улыбались ей вслед. Еще до того, как старая Урд отвернула прекрасный свой лик от Солнца, пришлось Времени усадить ее на закорки.

Какой же милой, хотя и жутко перепачканной пылью малышкой стала она, когда долгий путь их завершился в том самом месте, где по дороге каталась туда-сюда россыпь горошин!

– Ну что ж, прощай до срока, – сказал ей Время, – а пока поиграй вон себе спокойно да мирно с горошинами.

– Прощай до срока, Батюшка Время, – ответила девочка. – Мирно играть я люблю, и горох люблю тоже.

– Как и все мы, – взмахнув посохом, подтвердил Время. – Только что-то он поздновато в этом году уродился.

Здесь, у дороги, за сбором горошин и отыскал девочку любимый братишка, Баррус.

– Баррус, как я люблю тебя! – вскричала девочка и обхватила брата пухлыми ручонками.

Брат, как положено мальчишкам от веку, отпихнул ее и изо всех сил постарался обратить нежный тон в суровый.

– Вот скверная девчонка! – проворчал он и повел девочку к материнскому дому.

Не раз она после рассказывала домашним о Времени, пока любимая матушка не объявила, что ей, должно быть, явился дух деда, умершего в тот самый день. Но, хотя Время и идет рядом с нею повсюду, точно так же, как ходит вокруг всего света, больше названая дочь ни разу его не видела, а посему на этом-то сказке его и конец.

Сказка о старухе и ее скалке[5]

В давние-давние годы, еще до того, как река наша сменила русло, люди – мужчины и женщины – прекрасно знали, что происходит вон там, выше воздуха, однако внукам и внучкам устройство верхнего мира объясняли совсем не так, как понимали его сами. Вот что рассказывали они внучатам.

Небо, смыкающееся куполом над твоей, о драгоценная моя Бекка, головкой – это поле, сплошь плодороднейший чернозем. Взгляни сама, видишь? Гляди вверх, пока глаза твои не забудут огня. Гляди туда, между звезд.

Поле это, широчайшее из полей, принадлежит одному старику и его жене. Имена их мне известны, но посвящать тебя в вещи столь заповедные я не могу до тех пор, пока ты не вырастешь совсем большой и разумной. Когда погода ясна и прогулки на ночном ветерке людям в радость, старик засевает поле от края до края. Перед едой, заворачивая мясо во вкусную, свежую лепешку из тех, что испекла нам сегодня твоя матушка на плоском камне в поду очага, ты сама видела, как падают в землю его семена. Помнишь? Да, каждое семя, бросаемое стариком в борозду – сияющая звезда. А так как падают семена не с чьей-нибудь, с его ладони, их россыпи принимают обличье людей, зверей и многих прочих вещей: Медведицы Малой, Медведицы Большой, охотника Ориона с Гончими Псами и всех остальных, кого ты видишь сейчас в вышине. Пока семена их не дадут всходов, все эти создания вольны бегать, резвиться на небосклоне.

Но вот начинается дождь. Укрытые тучами, семена прорастают, и не увидеть нам больше никого из этих зверей и людей, пока вновь не наступит погожая ночь, а старик не засеет небесное поле новыми звездами. Отправившись гулять среди них подобно нашему праотцу, резвившемуся и игравшему на поле старика, ты, о драгоценная моя Бекка, ослепла бы от их красоты, совсем как наш праотец – ведь растут они все выше и выше, становятся ярче и ярче. Ни одному из цветов на наших лугах не сравниться с ними ни красотой, ни разноцветьем красок. Когда же приходит время, каждая из звезд, подобно единственному кукурузному зернышку, вырастающему в могучий, высокий стебель с сотнями таких же зерен, дает урожай.

Тогда-то старуха, жена старика, собирает их все до единой, кроме выросших из Южного Древа. Эти она оставляет старику на семена для нового посева, но остальные складывает грудой на плоский камень в поду очага. Затем старуха вырезает из березы новенький белый пест и колотит, стучит им по небу, пока не истолчет все звезды в муку. С рассветом она смачивает муку водой, зачерпнутой из озера, и стряхивает с пальцев такое множество капелек, что нам с тобою не сосчитать до конца жизни. Проснешься поутру, сама увидишь капли воды – и на стеблях травы, и на ветвях кустов, и на камнях, и даже поверх свежей лосиной шкуры, что сушится за порогом, растянутая на колышках, вбитых в землю.

Тут и доходит черед до старухиной скалки, прекраснейшей из всех скалок от начала времен, скалки из прочного, волшебного золота древности. Отсюда нам виден только один ее круглый конец, среди нас называемый солнцем. Этой-то скалкой старуха и раскатывает мир в лепешку на плоском лазоревом камне в поду очага.

Так она трудится многие-многие годы. Представь: наш с тобой праотец еще не родился на свет, а она проводила в точно таких же хлопотах день за днем, день за днем, ибо старик, сеющий и растящий звезды, вечно голоден и поедает все, что она ни испечет, к исходу дня не оставляя от мира ни крошки на завтра. Можешь ли ты, о драгоценная моя Бекка, вообразить себе, как устает старуха, хлопоча у очага целый год напролет? Мало-помалу ее усердие сходит на нет, и потому наши дни увядают, становятся все короче и короче, пока не посыплется на нас с неба сухая белая мука, натолченная ею из звезд. Поймай порошинку муки на кусочек ореховой коры, приглядись к ней поближе, попристальнее и увидишь, что мука старухи – те же самые звезды. А еще лучше отыщи золотистый лист, оброненный кленом, проколи его шипом рожкового дерева, а прямо на проделанную шипом дырочку капни воды. Разгляди сквозь капельку снежинку на кусочке ореховой коры, и уж точно увидишь: да, это вправду звезда!

Однако за столькими хлопотами по хозяйству старуха, как я уже говорил, устает – страшно устает. Так страшно, что ей даже за драгоценнейшими из сокровищ своих не уследить. Тут-то и появляются Гончие Псы, сбежавшие от Ориона, бросившие свое, надлежащее дело, погоню за Большой Медведицей – и удирают вдвоем, стянув у старухи скалку. Так, с золотой скалкой в зубах, вырывая друг у дружки из пасти добычу, скверные Гончие Псы мчатся прочь, далеко-далеко к югу.

Не смейся, не смейся, о драгоценная моя Бекка! Для нас с тобой все это – дело крайне серьезное. Унесенное далеко на юг, золотое солнце кажется совсем маленьким и холодным. Олень и лось в чаще леса тощают, ягоды не растут, побитые стужей яблоки гниют, портятся, сколько ни наваливай сухой листвы поверх ямы с запасами, а волки, осмелевшие, пока Гончие далеко, так и рыщут ночами вокруг становища, не боясь даже наших костров. В такую пору детишек, осмелившихся уйти в студеную мглу без отцов, разрывают на части дикие звери. Помни об этом, не забывай!

Видишь, куда я показываю – вон там, прямо над сломанной ветром елью? Это и есть тропа Гончих Псов, так далеко на юге, что еще до того, как мы с тобою уснем, они промчатся сквозь те деревья. Гончие – кобель с сукой, а зовутся они Астероном и Харой. Видишь, о драгоценная Бекка, как скачут они среди мчащихся по небу туч? Тут и Сердце Карла, и Ла Суперба, и спираль Водоворота, и все остальные… Но об этих именах мы с тобой побеседуем, когда снова настанет лето, а ты чуток подрастешь.

Худо придется нам, о драгоценная Бекка, если непослушным Гончим Псам позволят играть с золотой скалкой, солнцем, пока им не надоест. Настанут для нас тогда ночи без дней, а красавица Скульд, Утренняя Звезда зимних месяцев, будет подниматься в небо и прятаться за горизонт, не принося с собой ни единого проблеска утра.

По счастью, рубежи далекого юга стережет мальчик, разъезжающий на козле. Из нашего становища они сейчас не видны, но в скором времени мы их увидим. Возможно, мальчик тот любит нас – по крайней мере, мы всем сердцем на это надеемся. Как бы там ни было, козел его, подобно всем на свете козлам, терпеть не может собак. Посему, едва Гончие подбегут ближе, склоняет он голову, бодает их, гонит обратно, на север, и до будущего года играм их наступает конец.

А может быть, они просто сделали свое дело? Да, пожалуй, так будет вернее. Едва не потерявшая золотой скалки навеки, старуха вновь понимает, с какой важной вещью обошлась столь беспечно, и возвращается к привычным хлопотам. Угадай-ка, о драгоценная моя Бекка, каковы на вид лепешки, вырезаемые ею из теста? Да, я и есть одна из них, но ни в коем случае не единственная! Деревья, скалы, ручьи – все это тоже ее работа, в той же мере, что и мы с тобой. Все на свете слеплено из одного, из ее теста: и лапы кролика, за которым ты нынче гонялась, и ноги, несшие тебя за ним.

Нет, самой старухи в небе не видно, однако там немало других женщин. Их мы вполне можем разглядеть…

Что? Ты видела? Ростом выше самых высоких деревьев? Согбенную и суровую?

Нет, ошибаешься, не быков ты слышала, а рев ее львов. Я и не знал… Да, время сейчас как раз подходящее, сейчас ее можно увидеть. Скалку ее, как я уже говорил, утащили Гончие Псы, и сама она вольна бродить по свету, куда заблагорассудится. Неудивительно, что она тебе улыбнулась. Кто бы не улыбнулся? Однако же… ох, драгоценная моя Бекка, теперь тебе нужно быть осторожной, весьма осторожной всю свою жизнь. Всякому, кто видит подобные вещи, пусть даже в небе, осторожность необходима как воздух. Хорошо еще, что она не заговорила с тобой…

Вот как?

Да, таково ее древнее имя – имя, можно сказать, забытое всеми, кроме меня.

Фауна.

То была Фауна – или, как кое-кто говорит, Бона Деа, пославшая ту волчицу, что… Ладно, это уже пустяки. Сейчас мы зовем ее Природой. Однако ты, о драгоценная Бекка, должна называть ее Фауной, раз уж она так велела. Возможно, она соскучилась по прежнему имени, а солнце – отнюдь не единственная на свете вещь, то покидающая нас, то возвращающаяся. Да, о драгоценная моя Бекка, помню, помню: я говорил, что пока не могу рассказать тебе того, о чем рассказал сейчас. Я говорил так, потому что считал, будто ты еще недостаточно подросла… и ошибся. Если сама Природа сказала: девочка-де уже выросла, значит, так оно и есть. Это известно даже мне, хотя я никогда в жизни не причислял себя к мудрецам.

Имена Гончих Псов я тебе уже называл. У козла имен множество, и лучшее, самое верное из них – Козерог. Говорят, его тоже можно повстречать в лесу или в поле, чаще всего в полдень. Наверное, потому, что к началу ночи ему нужно вернуться на место, в небо. Козерог, Ибекс, аль-Джади – любое из трех имен не подведет, однако беги от него, о драгоценная Бекка, беги со всех ног, не то боднет или еще того хуже!.. Беги от любого козла, а также от всякого человека с козлиными копытами и рогами. Увидишь в песке возле воды отпечаток раздвоенного копыта, немедля поверни прочь. Увидишь его на земле или на небе, знай: он несет нам жару и грозу.

Ну, а теперь ложись-ка, о драгоценная Бекка. Так, лежа на спинке, звезды видны еще лучше. Хочешь увидеть их истинные очертания? Посчитай их.

Вот так, вот и ладно, и одеяльце под бочок подоткнем. Вон Орфей, а вон Арфа. Взгляни, как прекрасны! Правда, мы чаще зовем их Лебедем и Лирой.

Старик? Нет, его имени я тебе не назову. Ни за что, никогда. Меня о том даже не проси. Потерпи немного, и вскоре узнаешь его имя сама. Закрывай глазки.

Вот и славно. Вот и чудесно. Теперь поспи малость, а звезды тебя подождут.

Спи, засыпай.

А о старике и его имени забудь, пока еще можешь. Как рад я, как же я рад, о моя маленькая, драгоценнейшая на свете Бекка, что меня не будет с тобою рядом, когда ты, наконец, узнаешь его…

Из колыбели[6]

Жизней у женщины девять, как и у кошки.

Джон Хейвуд

Звали мальчишку Майкл, однако отец называл его Майком, а мать – Микки. Учительница (отличавшаяся и чувством юмора, и истовой набожностью) в мыслях именовала ученика Неопалимой Купиной, а обращаясь к нему на уроке – Миком, а школьный директор говорил попросту «тот, рыжий», так как способность запоминать имена мальчишек среди его достижений на ниве руководства школой не числилась.

Возясь за прилавком, Майкл наводил порядок на полках, почесывал за ухом Эппи Граф (а Эппи Граф, улыбаясь, мурлыкала), а заодно высматривал еще какую-нибудь книжку, увлекательную не менее чем «Звездные истребители Объединенных флотов», и тут в магазинчик вошла леди преклонных лет. Одета она была в темно-синий костюм, сверкающие черные туфли на каблуках малость пониже, чем у его матери, и просторное, довольно теплое с виду серое пальто, но в тот момент Майкла все это нисколько не заинтересовало. Куда интереснее выглядела сумка в ее руках – огромная, старая, из настоящей кожи, перетянутая множеством ремней и, очевидно, тяжелая. И вправду, поднять ее на высоту прилавка, чтоб показать мистеру Брауну, посетительнице не удалось, пока Майкл не помог ей, нагнувшись и подтолкнув сумку снизу.

Благодаря его, пожилая леди улыбнулась, и, хотя ее волосы побелели от седины, таких ясных, ярко-голубых глаз Майкл в жизни еще не видал, а улыбка, пусть довольно долгая, казалось, померкла как-то слишком уж быстро. Повернувшись к поднятой на прилавок сумке, посетительница принялась расстегивать пряжки ремней – широких, черных, наводивших на мысли о лошадиной упряжи. Охваченный любопытством, Майкл выпрямился, вытянулся во весь рост, изо всех сил стараясь принять вид человека взрослого, которого и в голову никому не придет турнуть прочь.

Из недр огромной кожаной сумки появилась на свет книга вполне обычной величины, в темно-коричневом переплете, со светлыми, изжелта-бурыми страницами. Картинок, как в настоящих книгах, в ней, кажется, не имелось, зато сколько на каждой странице пестрело слов, сколько фраз… а Майкл уже дорос до тех лет, когда нет-нет да начинаешь подумывать: наверное, лучше б уж в книжке, наоборот, было поменьше картинок и побольше слов.

Мистер Браун присвистнул.

– Да, – кивнула посетительница, – древность нешуточная.

– Так с этим вам, знаете ли, не ко мне, – пролепетал мистер Браун, нерешительно, будто в ожидании окрика, запрета, перелистнув пару страниц. – Я бы на вашем месте обратился к Кальменову с Уайтчепелом…

– Обращалась, – заверила его посетительница. – Не берут. Не соглашаются на мои условия, а на других условиях я предложить ее никому не могу. Вы, значит, тоже взять не хотите?

Мистер Браун задумался.

– Ваши условия мне неизвестны… но нет. Не мое это. Не мой масштаб. Хотелось бы, но… – Умолкнув, он почесал подбородок. – Обманывать вас я не намерен, а чтоб дать вам настоящую цену, мне собственных средств не хватит. Придется в долги влезть, а после, возможно, не один год искать покупателя…

Тут Майкл и заметил в руке пожилой леди деньги, хотя ни из кошелька, ни из кармана она их вроде бы не доставала. Возможно, деньги лежали в черной кожаной сумке вместе с коричневой книжкой?

– Это вам, – пояснила посетительница, кладя деньги на прилавок. – За то, что возьмете книгу. На моих условиях.

Взглянув на деньги, мистер Браун крепко зажмурился, открыл глаза, вновь поглядел на деньги и, наконец, как только Майкл решил, что продолжать разговора он не намерен, сказал:

– А что же у вас за условия?

– Этой старинной книгой…

Книгу мистер Браун во время разговора закрыл, и пожилая леди легонько стукнула длинным ногтем по истертому коричневому переплету.

– Этой старинной книгой мой покойный муж дорожил больше всего на свете. Всем сердцем ее любил.

– Вполне его понимаю, – заметил мистер Браун. – Я ведь и сам не чужд коллекционированию, хотя о подобных вещах не могу даже мечтать.

– А книга любила его. Он не раз говорил так, и… – Голос пожилой леди дрогнул, зазвучал тише. – И отнюдь не шутя. О да, шутник он был изрядный, но на этот счет не шутил, нет. В браке мы прожили почти пятьдесят лет. Поверьте, уж я-то понимала, когда он шутит, а когда серьезен.

– Нисколько не сомневаюсь, – кивнув, заверил ее мистер Браун.

– Так вот, он велел в случае его смерти… понимаете, некоторая опасность ему угрожала уже не один год, но он из-за этого не унывал, духом не падал – просто мыслил практически. Как и я. Что мне следует сделать, если с ним вдруг случится худшее, мы обговорили давно.

Мистер Браун сказал, что на его взгляд это – дело разумное.

– Возьмите деньги. Немедля. Я серьезно. Деньги ваши, и нечего им лежать здесь, у всех на виду.

Мистер Браун послушался.

– Муж велел в случае его смерти выставить книгу на продажу. Нового владельца пусть, дескать, выбирает сама, а ты – то есть я – просто доверься ее суждению. Вот только… – Пожилая леди снова запнулась. – Вот только каким образом на продажу ее выставить, не сказал. Думала я рекламный ролик в эфир запустить, но на него же тысячи откликнутся сумасбродов!

Мистер Браун кивнул, но за его согласие с хозяйкой книги по этому поводу Майкл бы ручаться не стал.

– Подумала я и решила: тут лучше всего привлечь на помощь торговца книгами. Человека, владеющего магазином, где ее можно выставить. Человека наподобие вас. Зовут меня Кэтлин Хиггинс. Вот карточка; желающие пусть со мной свяжутся.

На этот раз с кивком мистер Браун здорово запоздал и голову склонил еле заметно.

– Только предупреждайте каждого: книги я могу и не продать. Появится подходящий владелец, она мне сама даст знать… надеюсь, – закончила Кэтлин Хиггинс и так закусила губу, что у Майкла сердце защемило от жалости.

Проводив Кэтлин Хиггинс, мистер Браун поместил бережно раскрытую посредине книгу в коричневом переплете под стекло самой дальней от входа витрины, а сверху пристроил собственноручно написанную табличку. Ну, а когда мистер Браун (бросив на книгу полдюжины обеспокоенных взглядов) тоже ушел, удалился к себе в кабинет над магазинчиком, Майкл вышел за порог и прочел на табличке:

ИНКУНАБУЛА

Продажа от собственника

Ждем ваших предложений

Как уже было сказано, открытая посредине, книга стояла на небольшой подставке, конечно, не деревянной, но очень похожей на настоящее дерево, и Майкл с радостью, с замиранием сердца обнаружил, что открыта она, будто дверь, да не куда-нибудь – в сказку.

Истории из эпохи Севериана

Предыдущая Стр. 73 из 76 Следующая