Карта[7]
Накануне вечером он, позабыв обо всех своих планах, дрался, как зверь, ослепший от крови, заливавшей глаза после того, как Лет расшиб о его темя умывальный кувшин.
Возможно, так оно вышло только к лучшему… однако не забери они его нож, пока он спал – вполне мог бы прирезать обоих.
– Гляди, осерчает мастер Гюрло!..
Так среди них обычно говорилось, чтоб, припугнув товарища, призвать его к порядку, отвратить от проказ. Конечно, Севериан тоже здорово разозлился бы, это уж наверняка, а Севериан не раз задавал ему взбучку… Вспомнив об этом, он сплюнул запекшейся кровью. Да, от Севериана ему доставалось куда сильнее, чем от Лета с Синтихией накануне! Недаром Севериан был капитаном учеников целый год, до его собственного капитанства.
Теперь Севериан стал Автархом. Теперь Севериан – закон, и душегубы принимают смерть от руки закона…
В люк сверху забарабанили. Громко. Вновь сплюнув – на сей раз в поганое ведерко, он хрипло гаркнул в сторону продуха:
– Эй!
Света, падавшего вниз сквозь продух, оказалось довольно, чтоб разглядеть одеяло, смятое Синтихией, лежавшей на койке напротив лицом к переборке, прикидываясь спящей. Дотянувшись до одеяла, он расправил его ладонью, ощупью отыскал одежду, принялся искать нож, однако нож исчез. Хмыкнув, он откинулся назад, насколько позволила узкая койка, и сунул в штаны разом обе ноги.
Снаружи снова забарабанили в люк, лодка закачалась, будто незваный гость отправился искать другой путь в каюту. Сплюнув и в третий раз, он по привычке потянулся к засову, но обнаружил, что засов отодвинут.
– Да дерни ж ты люк посильней, катамит криворукий! Не видишь, крышку заклинило! Дергай сильней и спускайся сюда: я ради тебя наверх не полезу!
Незваный гость, подняв крышку люка, спиною вперед сполз вниз по крутому трапу.
– Башку о бимсы не расшиби.
Пригнув голову, незнакомец повернулся к нему. Рослым он оказался настолько, что пригнуться и вправду имело смысл.
– Ты – капитан Эата?
– Садись на ту койку. Она покамест ничья. С чем пожаловал?
– Но ты – Эата?
– Об этом после поговорим. Может быть. Сначала скажи, что тебе нужно.
– Проводник, знакомый с низовьями.
Эата пощупал рассеченное темя и не ответил ни слова.
– Я слышал, ты – человек смышленый и образованный.
– Не от друзей, это уж точно.
– Мне нужен человек с лодкой. Способный доставить меня вниз по течению Гьёлля и по мере надобности просветить насчет тамошних развалин. Говорят, ты изучил их лучше всякого из ныне живущих.
– Азими, – отрезал Эата. – Азими в день. И за матроса поработать придется: с палубной командой у меня как раз вчера вечером вышла размолвка.
– Может, сойдемся на шести орихальках? Дела там всего на день, а я…
Однако Эата, не слушая его, взглянул на взломанный замок матросского сундучка и расхохотался в голос.
– Ключ-то в кармане лежит! – воскликнул он, крепко стиснув колено рослого незнакомца и чудом не поперхнувшись от хохота. – А штаны вон, на полу!
По плоским равнинам, выровненным самим Гьёллем, река текла медленно, неторопливо, однако ветер, дувший с востока, наполнял широкий гафельный парус так, что лодка Эаты слегка задрала нос. Лучи старого солнца, поднявшегося заметно выше самых высоких башен, рисовали черный силуэт паруса на маслянистой воде.
– Чем ты занимаешься, капитан? – спросил незнакомец. – Чем живешь?
– А всем, за что деньги платят. В дельту груз, в столицу рыбу – с этого и живу.
– Прекрасная лодка. Сам строил?
– Нет, – признался Эата. – Купил. Конечно, к которым ты привык, те побыстрей, попроворнее будут.
Голова до сих пор ныла, да так, что Эате пришлось, облокотившись на румпель, прижать ладонь к виску.
– Да, мне доводилось ходить под парусом по озеру, что от нас к северу.
– А я об этом не спрашивал, – буркнул в ответ Эата.
– Верно. И, по-моему, я тебе даже имени своего не назвал. Зовут меня Симуляционом.
– Подходящее имечко, не сомневаюсь.
Назвавшийся Симуляционом ненадолго отвернулся и сделал вид, будто возится с лебедкой кливер-шкота, чтоб Эата не заметил, как его щеки зарумянились от прихлынувшей крови.
– Когда мы дойдем до заброшенной части столицы?
– Где-нибудь к нонам, если ветер не подведет.
– Даже не думал, что идти туда придется так долго.
– Надо было ближе к низовьям меня нанимать, – усмехнулся Эата. – И это будет только самый краешек мертвых кварталов, а тебе, может, еще дальше нужно.
Незнакомец, приподняв брови, повернулся к нему.
– Неужто столица настолько огромна?
– Огромнее, чем ты способен себе вообразить. Вот эти места, где люди живут – всего-навсего что-то вроде порубежья.
– А известно ли тебе место, где сходятся три широких улицы?
– С полдюжины, если не больше.
– Тогда, наверное, самое южное.
– К самому краю знакомых мне южных земель я тебя доставлю за милую душу, – пояснил Эата. – Только учти: это еще не самый дальний юг.
– Что ж, значит, начнем оттуда.
– Туда мы дойдем не раньше ночи, – предупредил Эата. – К завтрашнему утру еще азими готовь.
Незнакомец согласно кивнул.
– А сейчас мы даже до развалин еще не добрались?
Эата указал в сторону берега.
– Видишь, вон там тряпье на веревках сушится? Значит, людишки в этих местах с голодухи не пухнут – по две, а то и по три рубашки могут себе завести. Дальше к югу такого уже не увидишь: если рубашка или сорочка всего одна, стирают ее нечасто, – зато увидишь над крышами дым кухонных очагов. Еще дальше к югу не увидишь даже дымов. Там и начинается вымерший город. В тех местах люди огня не зажигают вообще: мало ли кого дым на них наведет? Мой прежний наставник называл тамошних обитателей «омофагами». Что означает «поедающие мясо сырым».
Незнакомец замер у борта, не сводя глаз с тряпья на бельевых веревках. Ветер ерошил его волосы, а ветхие, латаные рубашки да юбки махали ему с берега, словно толпы робких, нищих детишек, опасающихся, что он не помашет рукой им в ответ.
– Если уж Автарх о них не заботится, они могли бы объединиться и сами защищать друг друга, – помолчав, сказал он.
– Так они друг дружку больше всего и боятся! Живут они – если можно так выразиться, обыскивая старый город, а добыча там с каждым годом все жиже и жиже. Всякий только и смотрит, чего б у соседа стащить, а если тому повезет с находкой, прикончит его, не задумываясь. Им, знаешь ли, много не нужно. Ножик с серебряной рукояткой – уже, считай, вещь завидная.
Незнакомец, чуть помедлив, взглянул на серебряную оправу собственного кинжала.
– По-моему, здесь можно поближе к берегу взять, – сказал ему Эата. – Вон, видишь, излучина?
Незнакомец навалился на брашпиль, и гик неторопливо пополз вбок.
С правого борта вверх по течению величаво шла таламегия с высокой кормовой надстройкой, сверкая на солнце лазурью и позолотой что твой скарабей. Обогнув излучину, он пошел по ветру, и незнакомец с Эатой замерли, наблюдая (хотя Эата и на собственный парус поглядывать одним глазом не забывал), как реи косых парусов на кургузых мачтах склонились книзу, а после вновь поднялись вверх, расправляя обширные треугольные полотнища нежно-розового шелка. Поднятые из воды и уложенные вдоль бортов, длинные весла исчезли из виду.
– На прогулку в низовья ходили, видами любоваться, – пояснил незнакомцу Эата. – Днем-то оно ничего, не опасно, если с тобой на борту пара крепких парней при оружии и гребцы, которым можно довериться.
– А что за громада вон там, наверху? – спросил незнакомец, указывая чуть выше таламегии, в сторону холма, увенчанного шпилями башен. – Как-то она… словно бы не на месте.
– Эту «громаду» люди зовут Старой Цитаделью, – ответил Эата. – Больше я о ней почти ничего не слыхал.
– Там ведь Автарх наш родился и рос?
– Говорят и такое.
Мало-помалу Урд повернула лик к лику солнца. Ветер утих, сделался еле слышен, залатанный бурый грот заполоскал, наполнился ветром, заполоскал снова.
Незнакомец уселся на край планширя, свесил ноги за борт, едва не коснувшись подошвами сапог тихой воды, но тут же спохватился и поспешил перекинуть ноги на палубу, как будто из страха упасть в реку.
– Смотришь на эти башни и думаешь: вот-вот в небо взмоют, тебе не кажется? – спросил он. – Взревут серебряными трубами и устремятся ввысь, навеки оставив наш мир… представляешь?
– Нет, – ответил Эата. – Даже представить себе подобного не могу.
– А ведь они для этого и построены. Построены, чтоб улететь, когда настанет конец времен. Я где-то читал…
– Бумага – штука опасная, – заметил Эата. – Куда больше людей погубила, чем сталь.
Теперь лодка шла вряд ли быстрее неспешного течения реки. Безмолвно, словно дротик, пущенный рукой великана, промелькнувший в вышине над головой флайер скрылся из виду в по-летнему белом облаке, а миновав его, съежился в едва различимую точку, крохотную искорку среди россыпей звезд, потускневших с приходом дня. Со временем бурый парус заслонил от незнакомца Старую Цитадель на северо-востоке. Несмотря на отбрасываемую парусом тень, он взмок от пота и распустил шнуровку камзола дубленой козлиной кожи.
К ночи, поднявшись на палубу, камзол, хочешь не хочешь, пришлось зашнуровать снова и как можно туже. Над рекой сделалось холодно, и незнакомец без пояснений понял: скоро снаружи станет еще холоднее.
– Пожалуй, надо бы одеяло снизу прихватить, – заметил он.
Эата отрицательно покачал головой.
– Угреешься под одеялом – непременно уснешь. Походи лучше взад-вперед, помаши руками. И кровь в жилах, и сон заодно разгонишь. А в начале следующей стражи я поднимусь и сменю тебя.
Незнакомец с отсутствующим видом кивнул и бросил взгляд в сторону оранжевого фонаря, поднятого Эатой на топе мачты.
– Нас же заметят с берега.
– Верно, иначе я бы и вахты нести не стал. Но если встанем на якорь без огней, на нас как пить дать наткнется одна из этих больших каракк. Подомнет, на дно пустит, а сама даже штевня не оцарапает. Гляди, не вздумай гасить – поверь, чем огонь выше и ярче, тем нам спокойнее. Если угаснет сам по себе, спусти фонарь и зажги снова, как можно бережнее. Не сможешь зажечь, кличь меня. А если заметишь другое судно, особенно крупное, дуй в конх, – подытожил Эата, кивнув в сторону свитой спиралью раковины возле нактоуза.
Незнакомец кивнул вновь.
– А на их лодках огней, разумеется, нет.
– Нет, да и мачт тоже нет. Вдобавок порой двое-трое могут рискнуть к лодке вплавь подобраться. Если вдруг морда из воды высунется, глянет на свет и исчезнет, это морская корова. На их счет не волнуйся. А вот если заметишь кого, плывущего по-человечески, тут же зови меня.
– Хорошо, – отвечал незнакомец.
Провожаемый его взглядом, Эата распахнул люк и спустился в крохотную каюту.
На палубе мирно покоились две абордажные пики. Их кованые гарды и набалдашники противовесов терялись из виду в густой тени под шканцами, а навершия хищно поблескивали у основания грузовой стрелы.
Спустившись вниз, незнакомец подхватил одну из них и снова вскарабкался на верхнюю палубу. Трех элей в длину, пика, вдобавок к жуткому клиновидному острию, была оснащена остро заточенным крюком, чтоб рубить снасти. Размахивая оружием, он принялся кружить по пятачку палубы: ать-два, левой-правой… Движения его казались неуклюжими, будто он вспоминает науку, усвоенную давным-давно, а после за ненадобностью позабытую.
Тоненькое полукружье Луны, едва показавшейся на востоке, безмолвно озарило его лучами зеленоватого, дымчатого, потустороннего света. В неярком зареве цвета мхов город на восточном берегу казался не столько мертвым, сколько погрузившимся в сон. Башни его оставались черны, точно сама ночь, однако за их незримыми окнами, подсвеченными Луной сзади, мерцал неяркий, колышущийся ореол, как будто там, в темных коридорах и опустевших комнатах, бродят чудовища-гекатонхейры, смазавшие тысячи пальцев ноктолюсцентным снадобьем, дабы освещать себе путь.
Повернувшись к западу, он едва-едва успел заметить отблески пары глаз, с чуть слышным плеском канувших в глубину. Около дюжины вдохов не сводил он взгляда с того места, но так ничего больше и не увидел. Опомнившись, он стремглав бросился к правому (то есть с тех пор, как лодка встала на якорь, восточному) борту: очевидно, коварный враг поднырнул под днище либо обогнул ее, чтобы застать его врасплох… но нет, и с правого борта тоже всего-навсего мирно, неторопливо тек Гьёлль.
Слева тень лодки тянулась по зеркальной глади реки далеко-далеко, хотя до воды без труда можно было достать рукой. У безмолвного берега – ни шлюпки, ни ялика…
Вниз по течению простирался вдоль берегов без конца и без края разрушенный город. Казалось, Урд превратилась в необъятную, занявшую собой все равнину, плоскую, точно стол, и сплошь загроможденную осыпающимися стенами да накренившимися колоннами. Ночная птица, кружившая в вышине, спикировала к воде и в воздух больше не поднялась.
Вверх по течению… нет, зарево кухонных очагов и масляных ламп в ночном небе над жилыми кварталами Несса скрылось за горизонтом. Казалось, в огромном городе смерти не осталось ничего живого, кроме реки, и на миг незнакомцем овладело стойкое ощущение, будто холодный Гьёлль тоже мертв, а отсыревшие щепки и комья экскрементов плывут мимо сами собой, по собственной воле отправившись в бесконечное плавание навстречу полному растворению.
Едва собравшись отвернуться, он разглядел в воде тело наподобие человеческого, невообразимо медленно, почти не двигаясь, плывущее прямо к нему. Не веря своим глазам, незнакомец замер на месте – говорят, точно в таком же оцепенении воробьи наблюдают за приближением златошкурой змеи под названием «сопорора».
Тело подплывало все ближе и ближе. Покрывавшие голову волосы в зеленом свете Луны казались бесцветными, кожа отливала изумрудом. Вблизи он смог разглядеть, что тело и впрямь принадлежит человеку, а плывет лицом вниз.
Вытянутая вперед рука коснулась провисшего якорного каната, как будто плывущий собрался влезть на борт. Окоченевшие пальцы слегка зацепили витые пеньковые пряди, и труп медленно, плавно описал в воде пируэт наподобие полуоборота метательного ножа, каким его видят эфемериды, или вращения судна, брошенного командой посреди бездонной пустоты, что разделяет миры. Спустившись вниз и как можно дальше пройдя на нос, незнакомец потянулся к телу острием пики, но зацепить его не сумел.
Охваченный ужасом пополам с раздражением, он несколько подождал и наконец смог, подтащив тело поближе, продеть крюк под мышку. На спину труп перевернулся легко – гораздо легче, чем он ожидал. Под тяжестью поднятой в воздух руки лицо его погрузилось в темную воду, но, как только рука вновь легла на поверхность, всплыло, заплясало над водой не хуже поплавка.
Обнаженное тело оказалось женским, причем погибла его обладательница не так уж давно. Вокруг широко раскрытых глаз еще виднелись следы сурьмы, меж приоткрытых губ неярко белели зубы. Попробовав оценить ее, как оценивал женщин, чью сговорчивость оплачивал звонкой монетой, взвесить на глаз груди, одобрить либо осмеять округлость живота, он обнаружил, что увидеть ее под подобным углом ему не по силам, словно нерожденную, словно родную мать, когда он однажды, мальчишкой, случайно застал матушку моющейся.
Прикосновение к плечу заставило, вздрогнув, обернуться назад.
– Моя вахта, – сказал Эата, неслышно подошедший к нему со спины.
– Там…
Не сумев сказать ничего более, незнакомец ткнул пальцем за борт.
– Я ее отпихну, – безмятежно ответил Эата. – Ступай вниз, поспи. Ложись на вторую койку. Она теперь ничья.
Отдав Эате пику, незнакомец спустился вниз и, сам не свой от пережитого, едва не размозжил пальцы крышкой люка.
В блюдце на взломанном сундучке коптила свеча: похоже, Эата за все это время не сомкнул глаз. Постель поверх одной из узких коек оказалась смята. Устроившись на другой, незнакомец затянул тройным узлом шнурок кошеля на поясе, ослабил шнуровку камзола, закинул обутые в сапоги ноги на тонкий, жесткий тюфяк, укрылся до подбородка одеялом из неожиданно мягкой мериносовой шерсти, одним дуновением – пуф-ф-ф! – погасил желтый огонек свечки и закрыл глаза.
Из мрака тут же всплыло обнаженное тело погибшей. Незнакомец отпихнул его прочь, принялся вспоминать о другом, о приятном – о собственной детской спальне, об оставшемся дома ручном соколе и о любимой гончей. Перед глазами зазеленели горные луга вокруг отцовского поместья, густо поросшие маками пополам с индиго, папоротниками, пурпурным клевером… Когда он в последний раз скакал верхом по их просторам? Нет, не припомнить. Помнится только сирень, покачивающая пышными гроздьями налитых медом цветов…
Принюхавшись, незнакомец сел – и чудом не раскроил макушку о палубный бимс.
Действительно, к затхлой вони трюма и свечному дымку примешивался едва уловимый аромат духов. Уткнувшись лицом в одеяло, он убедился: да, ему не почудилось. За миг до того, как его сморил сон, сверху донесся негромкий, прерывистый мужской плач.
К концу последней из ночных вахт руины города на востоке опали с гневного лика солнца, точно клочья изодранной маски. Башни, которые он видел ночью, при свете дня оказались полуразрушенными, обвалившимися во многих местах, источенными, словно проказой, юными деревцами и пышными зелеными лианами. Печного дыма, как и говорил Эата, не видно было нигде. Пожалуй, он мог бы поспорить с кем угодно на все, что имел: людей нигде вокруг нет тоже.
На палубу, неся с собою хлеб, вяленое мясо и дымящийся мате, поднялся Эата.
– Ты должен мне еще азими, – напомнил он.
Незнакомец, распутав затянутые накануне узлы, извлек из кошеля монету.
– Уж этот-то точно последний. Или ты, если не сможешь к завтрашнему утру доставить меня туда же, откуда забрал вчера, потребуешь третий?
Эата покачал головой.
– Значит, этот и станет последним. Место, где сходятся три улицы – там, на восточном берегу? Идти далеко?
– Там, – кивнув, подтвердил Эата. – Вон ту пристань видишь? От нее прямо, никуда не сворачивая, примерно пол-лиги. Причалим еще до конца утрени.
Вдвоем взявшись за рукояти небольшого кабестана, они снялись с якоря, незнакомец встал к кливеру, а Эата, покряхтывая, принялся выбирать грота-фалы.
О прибытии бриза с моря шумно возвестила стая черно-белых чаек: оседлав его токи, морские птицы устремились к берегу в надежде разжиться отбросами. Поймавшая ветер, лодка пошла к пристани так резво, что незнакомец, всерьез испугавшись, как бы она не врезалась в выщербленные камни на полном ходу, поднял пику и приготовился оттолкнуться ею от причальной стенки, будто багром.
Однако в самый – казалось – последний момент Эата, навалившись на румпель, развернул лодку носом к ветру.
– Отменно сработано, – выдохнул незнакомец.
– Что-что, а с парусами я управляться умею. И драться могу неплохо, если потребуется. Надо, могу с тобой сходить, – выдержав паузу, предложил Эата.
Незнакомец отрицательно покачал головой.
– Ну да, я на согласие и не рассчитывал, однако спрос, как говорится, не беда. Ты хоть понимаешь, что тебя там убить могут запросто?
– Сомневаюсь.
– А я – нет. Вот, возьми пику. Глядишь, пригодится. Ждать буду до начала нон, ясно? Не дольше. Увидишь собственную тень под ногами, так и знай: я ушел. Тогда, если жив еще, ступай на север и держись как можно ближе к воде. Покажется судно, маши. Кричи, зови их… – На этом Эата запнулся, будто о чем-то задумавшись. – Да, и монету над головой подними, самую большую из тех, что при себе есть. Порой помогает.
– Я вернусь прежде, чем ты уйдешь, – заверил его незнакомец. – Но эта пика обошлась тебе вряд ли меньше азими. Потеряю, придется на новую тратиться.
– Новую я и дешевле найду, – ответил Эата.
– Вернусь, еще азими тебе уплачу. Так сказать, за аренду.
– И, может, я, в надежде его получить, подожду малость дольше, а?
– Тоже возможно, – кивнул незнакомец. – Но до начала нон я вернусь.
Спрыгнув на причал, он проводил взглядом отошедшую от берега лодку, а затем, отвернувшись, оглядел развалины города.
Дважды по две дюжины маховых шагов привели его к ближайшему из разрушенных зданий. И без того узкие, заваленные обломками улицы сделались тесней прежнего. Груды мусора и огромные, растрескавшиеся плиты занесенной песком мостовой густо поросли васильками и нежно-белым полевым вьюнком. Тишину нарушали только пронзительные, жалобные крики чаек вдали, воздух казался гораздо чище, чем над рекой. Убедившись, что Эата за ним не крадется, а из развалин никто не следит, незнакомец уселся на рухнувший камень и развернул карту. Носил он ее завернутой в промасленный пергамент, и хотя сверток слегка отсырел, внутрь влага не проникла.
Завладев этой картой, взглянуть на нее он осмеливался лишь изредка, и то украдкой, однако теперь, спокойно изучая ее при ярком солнечном свете, вдруг устыдился собственной мнительности, и этот иррациональный стыд изрядно поумерил охвативший его восторг.
Вот эта паутинка улиц вполне могла – но могла и не означать улицы, тянувшиеся дальше, в глубину берега. Извилистая синяя линия могла оказаться и ручьем, и каналом, и даже самим Гьёллем. Что говорить, подробностей на карте хватало с избытком… да только ни одна не помогала точно определить, угадал он с выбором места или ошибся. Не зная, какая примета, какой поворот может привести к цели, какое из названий улиц либо сооружений могло уцелеть там, где их некому вспомнить, какая постройка из камня либо металла могла сохранить прежний облик, если стихии и время не исказили до неузнаваемости всех до единой, он постарался запомнить как можно больше. На миг ему показалось, что в поисках всеми забытых сокровищ он безнадежно заплутал, затерялся в мертвом городе сам.
Вновь складывая и заворачивая в промасленный пергамент листок ломкой бумаги, он (в который уж раз!) принялся строить догадки, что же за драгоценности могли, не щадя трудов, прятать от всех люди, привыкшие ходить под парусами к дальним звездам, будто к морским островам. Предоставленное само себе, воображение немедля пустилось в ребяческие фантазии о битком набитых золотом сундуках. Ум, оценив эти фантазии по достоинству, отверг их, однако взамен сумел предложить всего-навсего дюжину туманных небывальщин, слухов о тайном знании и ужасающем оружии древних времен – о бесконечной жизни, о власти безо всяких границ.
Поднявшись, он оглядел безлюдные здания, дабы вновь убедиться, что никем не замечен. Поверх самой высокой кучи обломков восседала лисица. В лучах солнца ее рыжая шкурка полыхала огнем, глаза блестели, словно пара гагатовых бусин. Внезапно испугавшийся хоть чьих-либо, пусть даже звериных, глаз, искатель сокровищ метнул в лису пику. Зверек тут же скрылся. Пика, звеня о камень, скатилась вниз по ту сторону груды обломков и исчезла из виду тоже. Перебравшись через завал, он принялся искать ее, но, сколько ни шарил в зарослях череды и одуванчиков, отыскать оружия так и не смог.
Путь к тому месту, где сходились три улицы, оказался неожиданно долгим, и перекресток их тоже отыскался отнюдь не сразу. По дороге он, сам того не заметив, уклонился к югу и впустую убил на поиски целую стражу. Еще не менее стражи, проведенной в тучах зудящих мошек, потребовалась, чтоб убедиться: нет, перекресток не тот. Улицы равной ширины, обозначенные на карте, расходясь в стороны, вели к юго-западу, к юго-востоку и к северу. Вновь вынув и развернув карту, он сравнил блеклый чернильный рисунок с безотрадной действительностью. В самом деле одна из этих трех улиц, заметно шире двух прочих, вела точно к востоку. Не то. Не то…
По пути назад, к лодке, его и перехватили омофаги – серолицые оборванцы в сером тряпье, с диким, безумным блеском в глазах. Поначалу ему показалось, будто им нет числа. Сцепившись с одним и убив его, неудачливый кладоискатель понял, что противников осталось лишь четверо.
Однако и четверо для одного – чересчур. Зажимая ладонью кровоточащий бок, он пустился бежать. Бегуном он всю жизнь был изрядным, но сейчас бежал, как не бегал еще никогда, перемахивая через любое препятствие, словно не бежит – летит по ветру. Развалины вокруг качались, кренились, приплясывали, пущенные вслед камни свистели над головой.
Настигли его почти у самой реки. Оскользнувшись в жидкой грязи, он упал на колено, и преследователи тут же взяли его в кольцо. Как оказалось, один успел выдернуть из ребер убитого его кинжал, отделанный серебром. Теперь лезвие кинжала, сверкнув, метнулось молнией к его собственному горлу, а он смотрел на приближающийся клинок, не веря глазам, ошеломленный не меньше домохозяина, на которого бросился его же цепной мастиф, и лишь в последний миг вскинул вверх локти – да, разумеется, отражая удар, но, главное, чтоб отвести, развеять жуткое наваждение.
Едва сталь впилась в руку, предплечье словно сковало льдом. Судорожно откатившись вбок, он увидел, как оборванец с землисто-серым лицом, вооруженный его кинжалом, падает под ударом дубины товарища. Еще один рыбкой нырнул за упавшим клинком, и обладатель дубины тут же сцепился с ним.
По ушам хлестнул пронзительный вопль. Повернувшись на голос, незадачливый искатель сокровищ увидел четвертого из преследователей, вооруженного его пикой… и насаженного на пику Эаты.
Гостиница, где останавливался искатель сокровищ, находилась совсем рядом с рекой, однако, довольно далеко пройдя вдоль берега к югу в поисках лодки Эаты, он напрочь об этом забыл. Называлась гостиница «Лебедем», но и об этом он позабыл тоже.
– Брось швартов одному из этих лодырей на причале! – крикнул ему Эата. – За аэс он и подтянет нас, и ошвартует!
Левая слушалась из рук вон плохо, и посему бросок оказался крайне неловким, однако один из праздношатающихся, проворно метнувшись к краю причала, сумел поймать свернутый в кольца швартов.
– Со мной кой-какая поклажа, – крикнул кладоискатель счастливцу, потянувшему швартов на себя. – Не согласишься ли ты до «Лебедя» ее донести?
Эата спрыгнул на нос.
– Зовут оптимата Симуляцион, – сказал он лодырю с пристани. – В «Лебеде» он останавливался три ночи назад. Содержателю гостиницы об этом скажи и добавь: оптимат-де желает снять ту же самую комнату.
– Как же не хочется бросать дело на полпути, – признался незнакомец, нащупывая кошель и неловко возясь с узлами шнура, стягивавшего горловину. – Однако на юг я теперь вернусь только после того, как поправлюсь.
– Если в тебе есть хоть капля ума, ты туда впредь не сунешься вовсе.
Лодырь швырнул пожитки незнакомца на причал и спрыгнул на настил сам.
– Хочу отблагодарить тебя хоть как-нибудь, – сказал незнакомец, вынув из кошеля хризос. – Скажи, не мог бы ты вернуться к следующему полнолунию, отыскать меня и, если успею поправиться, снова сходить со мной в низовья?
– Не возьму я твоего желтяка, – ответил Эата. – Вот азими, который ты за аренду пики мне задолжал – дело другое.
– Но ты вернешься?
– За азими-то в день? Конечно, вернусь. И любой другой лодочник вернулся бы охотно.
Незнакомец задумался, не сводя взгляда с Эаты, безмятежно глядевшего на него в ожидании продолжения.
– По-моему, тебе можно довериться, – наконец сказал он. – Не хотелось бы мне, понимаешь ли, идти к тем развалинам с кем-то другим.
– Вижу, – усмехнулся Эата. – Потому и собираюсь дать тебе дельный совет. Отойдешь от реки пару улиц, увидишь там мастерскую ювелира с Озеллой – это такая золотая птичка – на вывеске.
– Что такое Озелла, я знаю.
– Значит, найдешь без труда. Сверни свою карту… – Осекшись, Эата расхохотался от всей души. – И не стоит так дергаться. Хочешь вести дела с людьми вроде меня, для начала лицом владеть выучись.
– Не думал, что тебе про нее известно.
– Она у тебя в сапоге, – понизив голос, сообщил Эата.
– То есть ты за мною подглядывал?!
– В смысле, видел, как ты вынимал ее? Нет. Вспомни: раз, присев на планширь, ты отдернул от воды ноги, а после еще и спать лег, не разувшись. Для лодочника такое в порядке вещей, но ты?.. Нет, ты б сапоги непременно сбросил, не будь в них еще чего-нибудь, кроме собственных твоих ног.
– Вот оно как…
Эата отвел глаза, устремив взгляд к юго-западу, вслед неторопливому, безостановочному течению великого Гьёлля.
– Знавал я человека, разжившегося одной из таких карт, – сказал он. – Видишь ли, указанные на них клады можно искать полжизни и ничего не найти. Быть может, нужное место теперь под водой. Быть может, клад давным-давно найден кем-то другим. Быть может, его вообще никогда не существовало. Понимаешь? А главное, верить уже нельзя никому. Ни лучшему другу, ни даже собственной женщине.
– А если друг с его женщиной, сговорившись, отнимут или украдут карту, – подхватил незнакомец, – кто-то из них вполне может прикончить другого, чтоб все забрать самому. Да, вижу, вижу, к чему ты клонишь. Не думай, мне карта досталась не так. Свою я нашел между страницами одной древней книги.
– Я надеялся, что тебе досталась моя, – неторопливо продолжил Эата. – Однако к чему я клоню, ты так и не понял. Я сам, нарочно устроил так, чтоб они утащили ее. Чтоб забрали и отвязались от меня навсегда. Чтоб самому не закончить так же, как те, с кем мы давеча бились. Напился, ключ им, будто бы невзначай, показал, а потом на глазах у них запер карту в сундук.
– Но проснулся, – заметил незнакомец.
Эата повернулся к нему.
– Так Лет, идиот, замок ломать начал! – с неожиданной злостью прорычал он. – Я-то думал…
– Если неприятно вспоминать, не рассказывай. Я любопытствовать не стану.
– И он, и Синтихия были куда моложе моего. Я-то думал, они просто впустую растратят жизни на поиски, так же, как я впустую растратил в погонях за кладом и свою жизнь, и жизнь Макселенды. Не ожидал я, что Лет решится убить ее. Не ожидал…
– Так ведь убил ее он, а не ты, – напомнил ему незнакомец. – И карту красть ты их не заставлял. И вообще, не Предвечный же ты, чтоб за всех и каждого быть в ответе.
– Однако я мог дать им совет… объяснить, что почем, – возразил Эата. – И тебе посоветовал бы сжечь эту карту, только знаю: ведь ни за что не сожжешь. Вот потому ты ее просто сверни, запечатай своей печатью и отнеси к тому ювелиру, о котором я только что говорил. Он – старик честный, за какой-нибудь орихальк запрет ее в несгораемый шкаф, а ты отправляйся домой, выздоравливай в тишине и покое… хотя, если у тебя в голове есть хоть капля ума, за картой ты и поправившийся не вернешься.
Незнакомец покачал головой.
– Нет, я пока здесь останусь, в гостинице. Денег хватит. Да, и азими я тебе еще должен. За пику, как договаривались. Вот, держи.
Эата, приняв серебряную монету, щелчком подбросил ее кверху. В лучах алого солнца новенький, только что отчеканенный азими с отчетливым, глубоко выбитым профилем Севериана на одной из сторон, сверкнул, словно тлеющий уголь.
– Старательно же ты кошель завязал, – хмыкнул Эата. – Узел, другой, третий – и все из страха, как бы я не добрался до денег, пока ты спишь. Однако послушай, что я тебе скажу. Если я вернусь за тобой, мне достанется все, что там есть, до последнего аэса, и задолго до того, как ты что-то найдешь. Сам вытащишь и отдашь, монетку за монеткой.
С этими словами он швырнул азими за борт, высоко-высоко над водой. Сверкнув еще раз, напоследок, монета навеки канула в темные глубины Гьёлля.
– Нет, я за тобой не вернусь, – подытожил Эата.
– Да ведь карта-то верная! – выпалил незнакомец. – Вот, взгляни!
Вынув из-за голенища сапога карту, он принялся неуклюже (слушалась рассеченная рука плохо) разворачивать пергамент, однако, оценив выражение лица Эаты, остановился, сунул карту в карман и поднялся на шканцы.
Израненный, ослабший от потери крови, подняться на пристань без посторонней помощи он не сумел. Один из оставшихся лодырей протянул ему руку, и незнакомец оперся на нее, в любой миг ожидая удара пикой в спину, но не дождался ничего, кроме глумливого смеха Эаты.
Взойдя на настил и утвердившись на ногах, он вновь повернулся к лодке.
– Будь любезен, оптимат, отшвартуй меня! – крикнул с борта Эата.
Незнакомец кивнул в сторону причальных тумб, и пристанский лодырь, подавший ему руку, распутал швартов.
Эата оттолкнул лодку от пристани и потянул на себя гика-шкот, ловя парусом ветер.
– Ты за мной непременно вернешься! – во весь голос крикнул ему вслед незнакомец. – Вернешься, потому что на этот раз я возьму тебя с собой на берег! В долю тебя возьму!
Залатанный бурый парус медленно, будто нехотя, наполнился ветром. Шкоты, поскрипывая, натянулись, и небольшая грузовая лодка начала набирать ход. На крик Эата не оглянулся, однако рука его, дрогнув, крепче стиснула румпель.
Кошка[8]
Я – Одилон, ключник, сын ключника Одилона. Тот самый, поставленный нашим Автархом, Северианом Великим, чьи желания – мечты его подданных блюсти покой и порядок, ни много ни мало, во всем Апотропном Гипогее. Правление его длится вот уже пятый год.
Всякому, кто знаком с укладом нашей Обители Абсолюта (здесь позвольте заметить, что на осведомленность читателя в сих материях я отнюдь не рассчитываю и вовсе не желаю ему таковой), известно, что Апотропный Гипогей есть ее часть, устроенная сообразно удобствам и нуждам Отца Инире, и за двадцать лет моей непорочной (надеюсь) службы в оной, а также на протяжении лет предыдущих, помогая исправлять ту же должность отцу, также ключнику по имени Одилон, мне довелось повидать и услышать множество странного – и моему папеньке, разумеется, тоже.
Тем вечером, воспользовавшись передышкой в нескончаемой череде дел, обусловленных занимаемой мною должностью, я, по обыкновению, направил стопы к «кулина магна» нашего гипогея, дабы слегка подкрепить силы. Труды поваров также уже подошли либо почти подошли к завершению, и половина их, если не более, вместе с двумя-тремя кухонными мальчишками и оравой девиц-судомоек сидя у угасающего огня, как водится среди подобного сорта людей, развлекали друг дружку разнообразными россказнями да похвальбой.
За неимением занятий более полезных, и вдобавок изрядно нуждаясь в отдыхе, я велел главному повару уступить мне кресло, а за едой прислушался к их болтовне. Был канун Дня Всех Святых (другими словами, самый конец месяца Осенней Вспашки), отчего разговор вполне естественным образом свернул в сторону всевозможных призраков и домовых. Сжевать ломоть хлеба с говядиной и запить его подогретым, сдобренным пряностями элем – дело отнюдь не из долгих, однако побасок о ларвах, лемурах и тому подобном, выслушанных мною за это время, хватило бы, чтоб насмерть перепугать всех детишек Содружества, а всех взрослых в Содружестве повеселить от души.
Смеялся над ними и я, возвращаясь сюда, в мой кабинет, где мне предстояло скрупулезно изучить и, вне всяких сомнений, одобрить меню праздничного ужина в честь Дня Всех Святых, но неожиданно для себя самого обнаружил, что, изумленный всеми этими сказками, теряюсь во множестве удивительных – на грани дикости – предположений. Как признает любой из людей мыслящих, в темных безднах сего мироздания, Бриа, рыщет немало могущественнейших сил, пусть и обычно сокрытых от наших взоров его нескончаемой ночью. Разве долг не велит человеку, увидевшему мельком хоть что-нибудь, способное пролить свет на их тайны, описать увиденное как можно подробнее? И разве пустопорожние сказки наподобие тех, коих я вдоволь наслушался у кухонного очага, не идут лишь на пользу тьме, в коей мы движемся ощупью, добавляя в нее черноты? Посему я и решил записать на сих страницах, для (может статься) просвещения моих преемников и всех, кто еще сподобится это прочесть, историю – целиком, во всей полноте известных мне подробностей – череды происшествий, достигшей (на мой взгляд) кульминации в ночь накануне Дня Всех Святых ровно десять лет тому назад. События более ранних времен я изложу здесь со слов папеньки, также ключника по имени Одилон, сверстника шатлены Санчи.
Девочкой шатлена Санча (по свидетельству папеньки) была необычайно очаровательной – с личиком пери, с неизменной смешинкой в глазах, лицом смуглее большинства детишек из семей экзультантов, но столь высокого роста, что уже лет в семь-восемь ее нередко принимали за шестнадцатилетнюю.
Разумеется, не привлечь к себе внимания Отца Инире подобное дитя не могло никак. Согласно древнейшим хроникам нашего гипогея к детишкам (особенно к девочкам) он питал особую слабость всю жизнь; сдается мне, остаться на Урд, приняв на себя обязанности опекуна и наставника нашей расы, его подвигло лишь то обстоятельство, что все мы, даже мудрейшие среди нас, в его глазах – всего-навсего дети. Позвольте сразу заметить: зачастую его внимание шло детишкам на пользу. Да, верно, порой оно оборачивалось бедой, однако подобное случалось крайне редко и, полагаю, ни в коей мере не по его желанию.
Среди экзультантов, квартирующих в нашей Обители Абсолюта, издавна было в обычае держать детей взаперти, в стенах собственных апартаментов, позволяя им странствовать десятью тысячами коридоров, тянущихся под поверхностью Урд далеко-далеко (кое-кто утверждает, будто до самой Старой Несской Цитадели), не иначе как под неусыпным присмотром одного из доверенных слуг высшего ранга. Ну, а среди отпрысков благородных семейств издавна было в обычае удирать от старших слуг, коим вверен присмотр за ними, при первом же удобном случае, дабы поиграть с куда более многочисленными детьми прислуги, либо попросту невозбранно исследовать бессчетные лиги десятка тысяч коридоров дворца, и в результате сих шалостей проказники, не в силах самостоятельно отыскать путь назад, время от времени теряются – причем порой навсегда.
Когда бы Отец Инире ни встретил одну из подобных девочек, доселе ему незнакомых, он заговаривает с нею и, оставшись доволен ее миловидностью и ответами, может на время отвлечься от величайших государственных дел, дабы рассказать ей ту или иную сказку о мирах, отстоящих от нашего много дальше, чем Дис. (Из особ взрослых этих сказок не слышал никто, поскольку дети не запоминают их столь хорошо, чтоб после пересказать, хотя зачастую бывают весьма ими очарованы, а прежде чем самим достичь взрослых лет, забывают даже то, что запомнили – признаться, я сам помню из сказки, однажды рассказанной мне Отцом Инире, не более пары фраз.) Если же времени на сказки нет вовсе, Отец Инире обычно одаряет дитя какой-нибудь яркой, разноцветной игрушкой из тех, что и мудрецы, и скромные люди вроде меня, не говоря уж обо всех поголовно женщинах и детишках, называют волшебными.
Встретившись с той же девочкой во второй раз (а случается это нередко), он спрашивает, что сталось с игрушкой, или не хочется ли ей послушать еще одну сказку из имеющихся у него в запасе. Коль скоро игрушка окажется хозяйкой не сломана и не потеряна, Отец Инире может подарить ей новую, а коль скоро девочка вежливо (ибо учтивость Отец Инире ценит превыше всех знаний на свете) попросит о том, может рассказать еще сказку. Но коль скоро – а происходит это очень и очень редко – дитя, получившее в дар игрушку, предъявит ее в целости и сохранности, однако на сей раз вместо второй игрушки попросит рассказать сказку о мирах, отстоящих от нашего много дальше, чем Дис, Отец Инире с того же дня причислит сие дитя к особо близким своим друзьям и ученикам и не оставит девочку (либо мальчика, хотя такое случается куда реже) без попечения до конца жизни. (В словесности я, откровенно говоря, не силен, о чем тебе, читатель сей повести, уже прекрасно известно, но как-то раз слышал от человека, весьма искушенного в словесных науках, будто слово «ученик» в его древнейшем, чистейшем виде означало собственный образ, отраженный в глазах другого.)
Вот такой ученицей и сделалась для него Санча как-то раз, зимним утром, когда ей было лет семь или около и моему папеньке примерно столько же. Должно быть, всеми ее ответами Отец Инире остался очень и очень доволен, хотя, несомненно, возвращался к себе в покои, в наш Апотропный Гипогей, после некоего важного разговора с Автархом, затянувшегося на всю ночь. Санчу он пригласил с собой, и посему мой папенька, как нередко рассказывал, встретил их в том белокаменном коридоре, что среди нас зовется Путем Светил. Даже в то время, сам будучи всего лишь ребенком, отец поразился до глубины души, увидев их, идущих рядышком за оживленной беседой, – Отца Инире, согнутого едва ли не вдвое, словно гном из книжки для малышей, с носом не больше носика алуатта, и Санчу, уже изрядно превосходившую его ростом, прямую, как юное деревце, ясноглазую, с соболиными волосами, с любимой кошкой на руках.
Повествуя о происшедшем меж ними в покоях Отца Инире, я вынужден полагаться только на то, что сама Санча поведала горничной по имени Од много лет спустя. Отец Инире показал девочке множество удивительных, воистину волшебных предметов, а после и тот самый круг чудесных зерцал, сила коего способна творить из волн эфира живые создания, а живое создание, дерзновенно в него вошедшее, перенести в виде эфирных волн к самым границам Бриа. Тут-то Санча, несомненно, посчитав зерцала всего лишь игрушкой, и бросила в круг свою кошку – согласно рассказам папеньки, серую с легкой рыжинкой, с множеством темно-серых, почти черных полосок поперек спины.
Зная Отца Инире, как имел честь знать его все эти годы, я твердо уверен: он пообещал бедной Санче приложить все усилия к возвращению ее любимицы и слово свое сдержал. Что же до самой Санчи, Од говорила, будто та кроме этой кошки в жизни не любила ни единой живой души, кроме самой себя, разумеется, но я сие полагаю лживым наветом, а Од – пустоголовой девчонкой, знавшей шатлену лишь в старости.
Не раз и не два замечал я, что слухи в нашей Обители Абсолюта гуляют, будто своевольные ветры. Казалось бы, число коридоров здесь вправду достигает десятка тысяч (хотя мне, при всех моих насущных заботах, подсчитывать их недосуг), а покоев у нас миллион и даже больше, и всех их никаким сплетням не облететь никогда. Однако самый пустяковый из слухов достигает тысячи ушей в течение дня, а то и менее, и посему всем вокруг быстро стало известно: за маленькой Санчей-де всюду ходит хвостом какая-то потусторонняя тварь. Поговаривали, будто, когда она играла наедине с кем-то из подруг, со стола кто-то спихнул и разбил пошетту. В другом случае некий юноша, сидя с Санчей (надо полагать, к тому времени сделавшейся несколько старше) за разговором, внезапно заметил на ковре подле ее ног истерзанный воробьиный трупик, причем, появись он там до начала беседы, Санча, садясь в кресло, непременно наступила бы на него.
О скандале, касавшемся Санчи и некоего Ломера, тогдашнего сенешаля шатлены Нимфы, я не скажу ничего – или, по крайней мере, почти ничего, хотя в те дни скандал сей, увы, был у всех на слуху. Санча тогда еще не вышла из детского возраста: по-моему, ей едва сравнялось четырнадцать, либо, как утверждали некоторые, пятнадцать, а Ломер вплотную подошел к тридцатилетнему рубежу. Возраст и положение избавили Санчу от формального наказания, однако благодаря им же сомнительная репутация была обеспечена ей на всю жизнь. Ломер, приговоренный к смерти, подал на имя Автарха прошение о помиловании, а шатлена Нимфа, вступившаяся за сенешаля, ценою немалых усилий добилась того, чтоб прошению дали ход. Ломера отправили в аванзалу, дожидаться слушания дела, но если его дело чем-то и завершилось, я сего не припомню. Шатлена Леокадия, по слухам, подстроившая все это в пику сопернице, шатлене Нимфе, никакой кары не понесла.
Достигнув совершеннолетия, Санча получила в наследство от отца виллу на юге и, таким образом, стала шатленой Санчей. Автарх Аппиан без промедления позволил ей покинуть нашу Обитель Абсолюта, и, по словам папеньки, никто при дворе не удивился, услышав, что она вскоре обручилась с наследником Форзов – провинциального рода, не расположенного вникать в придворные сплетни и не спешившего принимать услышанное на веру, тогда как шатлена была довольно-таки состоятельной юной девицей из весьма благородной семьи и вдобавок непревзойденной красавицей. Дальнейшая ее жизнь интересовала нас лишь постольку-поскольку, и посему затем она исчезла из поля зрения на целых пятьдесят лет.
На третьем году моей службы в должности, перешедшей ко мне по наследству от папеньки, шатлена Санча вернулась и попросила предоставить ей комнаты в нашем гипогее, а Отец Инире, блюдя старую дружбу, отнесся к сему благосклонно. В те дни мне не раз доводилось подолгу беседовать с ней – ведь, дабы шатлена ни в чем не испытывала неудобств, мне, ведавшему ее обустройством, требовалось учесть целую тысячу мелочей.
К тому времени от всей ее достославной красоты остались одни только глаза. Годы согнули ее спину в той же мере, что и спину Отца Инире, зубы ей изготовил провинциальный токарь-косторез, нос превратился в крючковатый клюв хищной птицы. Вдобавок, не знаю уж, в силу каких причин, от ее особы теперь исходило пренеприятнейшее амбре, и, очевидно, шатлена прекрасно об этом знала, так как распорядилась топить очаги в своих покоях благовонным сандаловым деревом.
О давнем злосчастном приключении в нашем гипогее она при мне не упомянула ни словом, а вот житье у Форзов описывала весьма подробно, но о подробностях я умолчу. Довольно будет сказать, что она родила полдюжины малышей, что муж ее отошел в мир иной, а родовым поместьем управляет их старший сын. Не ужившаяся с его женой, шатлена рассказывала о ней множество пренеприятных историй, худшая из которых состояла в том, что однажды невестка во всеуслышанье объявила шатлену «глигуа» – так среди автохтонов южных земель называют особ, якшающихся с диакками, плетущих чары и тому подобное.
До этого мыслей о незримой, неосязаемой кошке, якобы всюду сопровождавшей сию преклонных лет даму, мне в голову не приходило, однако странное слово намекало на некую странную историю, и с того самого момента я постоянно держал ухо востро, но, увы, фантома ни разу не углядел даже мельком и никаких подозрительных звуков также ни разу не слышал. Несколько раз я пытался повернуть разговор в сторону ее былой дружбы с Отцом Инире либо кошек, так сказать, per se – к примеру, заметив, что подобный зверек мог бы неплохо скрасить одиночество особы, отделенной от родных многими лигами пути. Первое повлекло за собой лишь расплывчатые восхваления добросердечия и учености Отца Инире, а второе – пространные рассуждения о попугаях, о мармозетках и прочих подобных им домашних животных.
Но вот как только я собрался откланяться, в покои шатлены явилась Од (уже направленная мною служить шатлене Санче, так как с собою из Форза шатлена прислуги почти не привезла) с жалобами на то, что ее не известили о имеющейся у шатлены кошке, а ведь для кошки требуются и корм, и своевременная доставка свежего песка. Шатлена как ни в чем не бывало ответила, что никакой кошки у нее нет, а ту, о которой доложила Од, велела прогнать из апартаментов немедля.
Шли годы, однако ни в попугаях, ни в мармозетках шатлена Санча нужды не испытывала. В давний скандал вдохнули новую жизнь несколько дам, помнивших о нем с детства, а ныне, под старость, вовсе выживших из ума, и сие привлекло к шатлене целый сонм протеже из дочерей армигеров и экзультантов, жаждавших похвастать широтою воззрений и заодно, ничем не рискуя, искупаться в лучах ее дурной славы. Слухи о призрачной кошке не унимались – поговаривали, к примеру, будто она время от времени расхаживает по клавишам коральчело, однако слухов по нашему гипогею гуляет без счета, и эти из них были далеко не самыми странными.
Как лицу, представляющему всех слуг Отца Инире, мне вменено в обязанность навещать тех, кого под нашим кровом постигнет смертельный недуг. Посему я и был призван в покои шатлены Санчи, лежавшей при смерти, посему и оказался у ее изголовья в тот самый миг, когда она, прямо посреди разговора со мною, испустила предсмертный крик.
И вот сейчас, подведя свой рассказ к концу, я почти не представляю себе, чем его завершить, кроме неприкрашенного, сухого изложения фактов.
На крик умирающей шатлены обернулись все, кто ни случился рядом. И каждый, подобно мне, увидел, как на белоснежном шелке стеганого одеяла появился неизвестно откуда темный отпечаток лапы какого-то зверя, а рядом с ним – вещица наподобие куклы. Совсем небольшая, не длиннее моей ладони, кукла, однако ж изображала в мельчайших подробностях прекрасную девочку, едва-едва сделавшуюся юной девицей. Вдобавок изготовлена она была не из раскрашенного дерева или любого другого материала, из каковых обыкновенно делаются подобные куклы: стоило доктору кольнуть ее ланцетом, в месте укола набухла рубиново-алая капелька.
Во исполнение строжайших указаний Отца Инире крохотную фигурку предали погребению вместе с шатленой Санчей. Вывести с одеяла пятно, оставленное лапой зверька, дворцовые прачки так и не смогли, и я распорядился отослать одеяло шатлене Леокадии, к тому времени достигшей весьма преклонного возраста и изрядно ослабшей зрением.
С тех пор она вовсе ослепла, однако горничные шатлены Леокадии то и дело докладывают о серой кошке, преследующей ее в сновидениях. Негоже, негоже высокородным особам вовлекать в свои распри вражеских слуг…