Днем я купил билет на самолет. На ближайшее время мест не оказалось, и я вынужден был довольствоваться вечерним рейсом следующего дня. Но это даже к лучшему. Когда еще я снова попаду в этот светозарный городок, на шумный причал… Что станется с Гошей, где будет «дырявить» землю Терехов и как станет жить-подрастать милая девочка Катя?
А полярное лето все больше набирало силу. От недавней бури не осталось и следа. Улицы привели в порядок, застеклили выбитые окна, одели новым шифером крыши. И только старые длинные бараки, еще сохранившиеся на окраинах городка, по-прежнему стояли с утомленно провисшими крышами — так повелела им доживать свои дни всесильная вечная мерзлота.
Погода держалась непостоянная, но все говорили — хорошая. Днем было по-настоящему жарко, и когда я ходил в аэрофлотское агентство за билетом, даже нес пиджак на руке. Но к вечеру с Обской губы заподдувал северик, и пришлось надевать все, что было со мной…
И все же я радовался вместе со всеми неустанному солнышку, бархатистой, буйно прущей траве, воробьям, еще по-весеннему кричащим у своих гнезд, журчливым ручьям, все лето текущим по канавам и деревянным лоткам вдоль городских улиц и бесконечных, тоже деревянных, тротуаров.
Не видел я только цветения здешних ромашек, они сейчас лишь махрово ветвились и наливались бутонами. Мне говорили, что это самый красивый, самый яркий цветок на Севере, он в несколько раз крупнее нашей, привычной глазу, ромашки и цветет разом, торопливо, во всю силу живой красоты.
Вечером, положив в портфель сапоги и шапку, я пошел на причал. Так, на всякий случай.
Народу сегодня тут было немного, и я догадался почему: в Испании на чемпионате мира по футболу наша команда играла с поляками. Подавляющая часть здешнего населения — страстные болельщики и, надо думать, не пропустят такого события, сидят у телевизоров. К счастью для них, городская электростанция к тому времени уже работала.
Гошина водокачка была заперта. Но неизменно стоял на причале «шкипер». Он опять смотрел вдаль, ожидал чего-то, и мне показалось, что перед мысленным его взором брезжит вдали призрачная и теперь уже вовек чужая ему белокаменная Одесса…
Мне не хотелось встречаться с ним, и я отправился в гостиницу тоже смотреть футбол.
На другой день, выйдя из машины в аэропорту, я вдруг увидел стоявшего ко мне спиной Гошу. Я сразу узнал его по сухопарой фигуре, по седоватым вьющимся волосам. Он изучал красочно оформленные инструкции для авиапассажиров.
Я не успел подойти к нему, Гоша обернулся сам.
— Здорово, земеля! — протянул он обе руки, улыбаясь во все лицо. — Ох и спешил я! Уедешь, думаю, а я и не спросил, как тебя звать…
— Земеля, — засмеялся я.
— Нет, я серьезно, я хочу записать, — и он торопливо зашарил по карманам, отыскивая, наверно, карандаш. Нашел и на мятой папиросной пачке записал мое имя и домашний адрес. Записывал Гоша с таким усердием, переспрашивая и уточняя, что можно было подумать, заполняет он бог весть какую важную бумагу…
— А я — Георгий Иванович Поздняков, — назвался он и опять, как при первой встрече, крепко-крепко пожал мне руку.
— Вот так-то лучше, познакомились наконец, клепать-колотить! — весело подытожил я.
— Послушай, ведь я не один! — спохватился Георгий.
И только он так сказал, сзади — я это почувствовал — кто-то вытянулся на цыпочках и маленькими теплыми ладошками прикрыл мне глаза.
— Угадайте!
— ?
— Угадайте!
— Ну, ну… Петька! — притворно сказал я.
И тут Катька выпорхнула из-за спины, счастливым колокольчиком рассыпала смех, показав заметно подросший за две недели новый зуб.
— А вот не угадали! Это — я!
— Ты все еще сердишься на меня?
— Нет, не сержусь. Дядя Гоша мне все рассказал. Я знаю, вы тоже не любите того дедушку. У-у, бармалей! — округлила она глаза.
Я зарегистрировал билет, до выхода к самолету оставалось еще несколько минут, и мы присели на диване.
— Вспомнил я того толкача-то, — неожиданно сказал Георгий. — Самохвалов его фамилия. Опять приволокся с рыбой — иди продавай. Сам, жук, боится. Сейчас контроль знаешь как шерстит! Отшил я его и предупредил: придешь, говорю, еще — во получишь! И кулак показал. Все, с ворюгами завязано! Хватит с меня!
— Ну, а с работой как? Ездил-то куда?
— Ай! — завертел Георгий руками. Чувствовалось, неинтересно ему об этом говорить, не получилось, видать. — Пока буду на водокачке. Может, пакгаузы возьмусь мыть, тогда полторы ставки пойдет. Пока здесь, — повторил он уныло.
Направляясь к самолету, я в последний раз обернулся. Катя, прикрыв ладонью глаза, смотрела на малиновое в этот вечерний час, как бы подернутое дымкой солнце. Опять, видно, что-то будет с погодой, и юная северянка, зная это, беспокоилась за меня, за мой своевременный вылет. Я крикнул:
— Солнце красно поутру — моряку не по нутру!
И с удивлением услышал в ответ:
— Солнце красно с вечера — моряку бояться нечего!..
Через два месяца я получил от Георгия большое письмо. Вот его текст с сохранением стиля и некоторыми вынужденными сокращениями.
«Дорогой друг Леонид! Спешу сообщить тебе о своем положении.
Работаю я сейчас на буровой Р-7 в бригаде Виктора Терехова. Они тебя знают, передают привет.
Работаю я подсобником по третьему разряду, слесарю заодно, иногда, где потребуется, за сварку берусь, а неделю стоял за верхового — он ногу ушиб, не мог наверху работать. Все идет нормально, потому что в бригаде хорошие ребята, где что не знаю — подскажут, не умею — научат. Правда, Терехов не дает передыху, гоняет за технику безопасности (один раз без каски увидел — что было!), но все равно не обидно, потому что работают так все. Да и грех не работать при таком заработке.
А пригласил меня на буровую сам Терехов, спасибо ему. Зашел в выходной ко мне на водокачку, показывай, говорит, документы. Ну, я то да се, трудовая книжка, говорю, у меня не в порядке, а он все равно — давай. Посмотрел и говорит: «За что схлопотал?» Я и рассказал все, как тебе тогда. Ну ладно, говорит, увольняйся и приходи ко мне. Приму с испытательным сроком. Только запомни, говорит, чуть что — выгоним с треском и еще одну статью впишем. Я запомнил, работаю как надо…
…В общем, живу я сейчас хорошо, хоть и устаю здорово. Главное, совесть чистая стала. Как будто штукатурка какая с меня слетела. Слепня слепней был… Жене написал письмо, извинился перед ней. Должна ведь, наверно, простить дурака, все же муж ей и дочка у нас. Вот о дочке думаю каждый день… С последней получки отправил подарок — шубку меховую, жене тоже кое-что.
А «шкипер»-то тот, старик-то изменник, исчез куда-то. Некоторые говорят — утопился. Может, так оно и есть. Кто против людей, против народа пошел — добром не кончит…
А Катька уехала в пионерлагерь в Крым. Их много уехало, и Терехова сын в той же группе. Сам он не пошел в отпуск, потому что в нашей бригаде наступает самая ответственная работа. Очень осторожно проходим последние метры. Уже был выброс конденсата, а это значит — нефть рядом…»
Вот и конец моей северной повести, истории одной поездки в заполярный город на обских берегах.
ПАРМА
Серафиму Амвросиевичу Борковскому — педагогу
1
…Нина вдруг очнулась. Она только что во сне ловила яркую бабочку, долго гонялась за ней по солнечному лугу и вот схватила за пламенеющие крылья. Схватила и бросила: крылья были обжигающе холодны…
Приподнялась на полу, растерянно огляделась:
— Ой, да тут вода натекла!
В полутьме матово белело запотевшее окно. На противоположной стене от рамы перекрещенным квадратом отпечаталась тень. За окном светлело, а в избушке было мрачно и копотно, как в чулане.
На нарах, на полу, зябко завернувшись в одеяла и телогрейки, спали ребята. Пол мокрый, у железной печурки скопилась вода…
Нина вскочила, взглянула на часы Василия Терентьевича, висевшие на косяке: без четверти шесть. Казалось, только сейчас она прилегла для того, чтобы поймать эту бабочку, а прошло уже пять часов.
«Ну и здорово мы спали! Это с одежды столько воды… Замерзли, наверно, все?»
На узких нарах голова к голове — рядом не уместиться — лежат долговязый Витя Пенкин и маленький, круглый, как калач, Миша. Витя, сонный, стащил с него короткое сырое одеяло, и Миша весь скорчился от холода, подтянул колени к самому подбородку. На других нарах, тоже голова к голове, спят Наташа и Валя. Вот и весь «плацкарт», всего на четверых.
Конечно, на нарах могла бы спать и Нина: это для девочек Василий Терентьевич оборудовал «плацкарт», но Нина сама уступила место Вите. И даже не уступила, а так получилось: ночью, после работы, он присел на нары отдохнуть и заснул. Нина не стала Витю будить — осторожно сунула ему под голову рюкзак и укрыла одеялом. Пускай спит. А Миша Калач забрался на нары уже позднее. Его от Витьки ни днем ни ночью веревкой не оттащишь.
На полу тоже спали ребята, вповалку, где попало. Ближе к окну лежали два Гриши и Петя, дальше остальные. А остальные — ни много ни мало двадцать два человека — из далекого поселка Кедрачи.
— Ой, ведь и Петька на мокром лежит! — испугалась Нина, схватила Петю за оттопыренный ворот ватника и, тяжелого, обвислого, волоком оттащила к нарам. Спит Петька так крепко, что в колокол бей — не добудишься? «А? Что?» — бормочет он, невидящими глазами окидывает стены и снова засыпает.
Среди спящих нет лишь Василия Терентьевича. Только сейчас Нина это заметила.
Переступая через ребят, прошла к порогу, резким толчком открыла дверь. Низкую, тяжеленную, ее просто так, взявшись за скобу, не отворишь. Влажный холод упруго обдал лицо. Слепящая снежная белизна резанула по глазам, и свежий воздух защекотал в горле, будто Нина глотнула родниковой воды.
Щурясь от света, она звонко крикнула в сторону скотного сарая:
— Василь Терентьевич, вы та-ам?
Никто не отозвался.
Сарай и так едва виднелся — стоял под угором, низкий, покосившийся, прикрытый лапами елового подлесья. А теперь все сровняло снегом и не поймешь — то ли сарай там, то ли сугроб? В нем — застигнутые бедой телята. А беда случилась нешуточная: три ночи кряду валил снег. Это в июне-то!
— Василий Терентьевич! — еще раз крикнула Нина и, не дожидаясь ответа, побежала.
Ноги грузли в мокром снегу. Ступишь — дыра остается, такой он плотный да вязкий. Если бы не на горе, то, наверно, была бы уже под снегом вода.
Возле прясел Нина остановилась и тут увидела, что ворота сарая настежь распахнуты и от них на выпасы ведет черный, словно выпаханный след ушедшего стада.
«Да неуж Василь Терентьевич один угнал телушек?!»
Нина всплеснула руками и помчалась обратно к домику, сильно дернув на себя дверь, громко крикнула с порога:
— Вы, засони! Вставайте!
Первым проснулся Витя Пенкин, сел на нарах, бессмысленно вытаращив глаза. Заворочались Наташа и Валя, чмокнул губами Миша Калач. Пружинисто подпрыгнул и суматошно завертелся подвижный Гриша-младший, а Гриша-старший встал не быстро — он никогда не спешил.
Очнувшийся Петя вслепую подполз к остывшей печке, привалился к ней спиной. «А? Что?» — с закрытыми глазами повторил он и опять уронил на грудь бессильную голову.
— Да вставайте же! — снова крикнула Нина, вбежала в избенку и начала тормошить ребят. — Василь Терентьевич давно выгнал стадо, а вы тут… Вставайте!
И ожила изба. Продрогшие ребята вскакивали с сырых лежанок, «продавали дрожжи».
— Опять «снежки» катать? — спросил Гриша-младший, все еще суетясь, мешая другим собираться.
— А ты как думал? Что тебе, взял да и растаял снег сразу? Посмотри вон, сколько его навалило!
— Ничего я не думаю, катать так катать, — согласился Гриша и, затянув поверх телогрейки потуже ремешок, присвистнул простуженным носом: — Айда, ребята!
И ребята, бухая сапогами, выбежали из дома.
2
Никто не думал, никто не гадал, что так обернется этот поход. Когда собирались, там, в Кедрачах, было тихо и солнечно. Наступали белые ночи, и солнце лишь ненадолго спускалось за горизонт. Не гасла заря. К середине ночи она только бледнела и широкой светлой полосой перемещалась к востоку.
В селе шли сборы, приготовления к большой дороге. Уже восьмой год сразу после окончания учебы местные школьники уходят на уральские альпийские луга, именуемые здешними старожилами до обидного просто: Цепёлские поляны. Еще называют их Кваркушем. Кваркуш — не просто гора на Северном Урале, а огромное взгорбленное безлесное плато. Склоны его и прилегающие к нему склоны других гор и есть альпийские луга.
Обычно желающих идти на луга много — с первого по десятый класс! Но идут лишь лучшие из лучших, «любимчики», как называют их те, кому дорога на поляны по разным причинам заказана. Ведь это не только поход, а прежде всего работа.
Ребята угоняют на Кваркуш телят и ждут там пастухов. Те поднимаются на плато позднее и пасут животных на сочных травах до конца лета. Осенью гонят домой уже настоящих коров да быков — шутка сказать, ведь они за каждые сутки прибывают в весе по килограмму!
Нынешние участники похода знали по многочисленным рассказам о плохой дороге, о редких красотах Кваркуша, знали и про крутой нрав «белого шамана» — так кто-то назвал неожиданные переломы погоды в горах. Летом там всего можно ожидать: и лютых буранов, и снегопадов, и обложных дождей. Облачность километровой толщины лежит на земле иногда неделями — густая, промозглая, скрывающая все вокруг.
Не знали одного — что на их долю выпадет поход, каких еще не бывало…
Все шло по-старому, как в прошлый и позапрошлый годы, те же сборы, те же хлопоты. В одном была разница: нынче в отряде не только мальчишки. Когда стало известно, что на Кваркуш пойдут три девочки, некоторые ребята запротестовали: «Возиться-то с ними!»
На школьном собрании больше всех возмущался Витя Пенкин: «Не надо брать девчонок, да и малышей тоже!» Витька уже ходил на Кваркуш в прошлое лето и знал, как нелегко порой бывает с мелюзгой.
Эти слова относились и к Мише Калачу. А все знали, как Миша предан Витьке. Везде и всегда следовал за ним, во всем подражал. Даже походку Витькину перенял — неторопливую такую, как бы усталую.
Миша сидел в последнем ряду, почти невидимый за спинами ребят. «Маленький! Ну и что? — с горькой обидой думал он. — Да если я захочу — неделю не буду есть, неделю не буду спать…» Предательские слезы стеклянили глаза, моргни — и покатятся по щекам. Но Миша не ревел. Он только склонился ниже и так стиснул ножки стоящего перед ним стула, что побелели пальцы.
Считались с Витькой, но учитель Василий Терентьевич и в этот раз сказал твердо: «Пойдут те, кто заслужил».
Сухари, консервы, крупу, сахар, котелки, ведра, запасную теплую одежду — все упаковали во вьюки. Василий Терентьевич, ухватливый, не знающий покоя человек, не ради заработка семь лет подряд гонял на дальние пастбища колхозные стада. Так, в порядке помощи, попутно с экскурсией. Василий Терентьевич потерял на фронте правую руку, но это не сделало его инвалидом. И одной левой рукой он умел столько, что иному и двумя несподручно: управлял трактором, метко стрелял из ружья, бросал спиннинг… Он все мог, ему все было доступно.
Поначалу все шло хорошо, как и предполагалось. Долгие дневные переходы по захламленному лесному вырубу, ночевки в тихих долинах речек, кормежки телят на бедных травами береговых лужайках… Все дальше и дальше на восток от родных Кедрачей, все в гору и в гору. Чувствовалась уже высота: исчезли надоедливые комары, лес стал реже, ниже, да такой корявый стал, что и на лес не походил. А ночью — стужа. На землю опускался холодный пар, и из него капало, как из дождевой тучи.
Ребята шли обочинами выруба по бокам растянувшегося стада. Подгонять телят особенно не надо, они и сами бежали, лишь бы передние шли. Глаза нужны были да глазоньки — смотреть за этими сорванцами, следить, чтобы не удрали в стороны, в лес. Удерут — ищи ветра в поле! Здесь хозяин медведь. Он не дремлет.
Впереди гурта шагали тяжело нагруженные кони. За ним и спешили телята. Лошади натужно храпели, высекали подковками из камней искры. То и дело слышался бодрый голос Василия Терентьевича:
— Давай, ребятки! Веселе-ей!
Когда он успевал обежать стадо, побывать и там и тут? Только увидишь его, только захочешь спросить о чем-нибудь, а его и след простыл. И снова слышится, уже с другой стороны: «Давай, ребятки!»
Вскоре лес стал совсем низкий, словно обрубленный по вершинам, чаще начали попадаться травяные еланки. Все радовались, что кончается этот долгий, утомительный путь, не могли дождаться часа, когда выйдут на простор, дохнут вольного горного воздуха. Бежали изо всех сил и телята — тоже надоел им пугающий сумрачный лес!
А учитель был серьезен и чем-то озабочен — все торопил, торопил, хотя телята и без того неслись вперед.
Нина, наверно, уже в сотый раз упала, запнувшись за валежину, хотела встать, а ее подхватила под локоть сильная рука.
— Василь Терентьевич? Спасибо! — И подвернулся наконец случай спросить: — Куда мы спешим?
— Во-он, видишь? — учитель указал концом измочаленной вицы в сторону, куда-то поверх зубчатого окоема горы. — Видишь тучку?
— Ну, вижу.
— Как бы она нам беды не наделала…
Тихо было, над лесом сияло солнышко, и ничем не грозила поднявшаяся над горизонтом иссиня-белая, как взбитый яичный белок, тучка. Так и не поняла Нина в ту минуту, чем обеспокоен Василий Терентьевич, побежала за отбившимся теленком, забыла про тучку.
И вспомнила о ней тогда, когда зловещая темь закрыла солнце. Уже не тучка, а огромная грязно-серая гора тяжелым рыхлым пологом придавила землю. Умолкли, разлетелись по лесным чащобам птицы, перестали звенеть насекомые. Холодно стало.
Почуяв неладное, задурели телята. Путались, сбивались с хода, поворачивали назад. Головные часто и без причины останавливались, задние напирали, те, что посредине, в давке прыгали друг на друга, падали, глухо мыча, не обращая внимания на ребячьи окрики, не увертываясь от ударов виц.
Вдруг животные, задрав хвосты, устремились в стороны, ошалело прыгая через колодины. Ребята без устали носились за одуревшими телятами, заворачивали их на выруб, поднимали упавших и тоже, как Василий Терентьевич, кричали:
— Давай, ребятки! Веселе-ей!
Уже поздно вечером удалось утихомирить стадо. И телята опять заторопились, опять побежали вперед, поспевая за добросовестными лошадками.
Как ни старался Василий Терентьевич, как ни спешил, «телячий бунт» отнял много времени, и засветло выйти на поляны не удалось. Ночь накатилась внезапно, будто на тайгу мягко и неожиданно прыгнул исполинский черный зверь и прикрыл лохматым сырым брюхом лес, выруб, стадо. Тут уж некогда было выбирать место для ночевки. Кое-как сгрудили телят на крохотной лужайке, разложили костры, много костров. Это — страховка от медведей. Они чуют животных и идут следом. Голодные после зимней спячки, бродят они по лесу в поисках пищи, а тут такая приманка! Витя Пенкин, возвращавшийся утром за оставленным на переправе ведром, рассказал, что лошадь его все время фыркала и шарахалась от каждого куста — чуяла близко зверя.
Костры горели с разных сторон стада, ребята группами собрались возле них, просушивали одежонку. Нина, закрываясь рукой от пламени, прутиком помешивала в ведре варево. Она была высокая, ладная. То ли от огня, то ли от здоровья пылали румянцем ее пухлые щеки, горели жаром губы. Трикотажный лыжный костюм, узкие в голенищах резиновые сапоги, туго обтянувшая грудь телогрейка…
Ночью повалил снег. Вначале легкие, как белые мотыльки-поденки, запорхали над вырубом снежинки. Затем полетели гуще, дружней, и вот все ожило, зашелестело, задвигалось. В белом месиве все кружилось, летало и плавало.
Спать не пришлось. Ребята подкармливали телят ветками рябины, обметали с них снег. Телята вдруг присмирели, сбились в тесную кучу, обреченно опустили головы. Желтая снежная кашица под их ногами все прибывала, скрыла копыта…
Утром не встала одна телка. Василий Терентьевич долго озабоченно прощупывал у ней бока, зачем-то дергал за ноги, смотрел язык. Стадо ушло, а телка лежала прямо на снегу, зябко подобрав ноги.
Несмотря на все усилия ребят, она так и не поднялась. Тогда Василий Терентьевич сказал девочкам:
— Я пойду, мне надо быть у стада, а вы оставайтесь здесь. Поляны близко, я скоро вернусь, а теленка придется зарезать…
Девочки испуганно уставились на учителя.
— Что вы?! Она встанет… она пойдет. Белка! — торопливо, срывающимся голосом заговорила Валя, присела на корточки, обняла Белку за шею.
— Она встанет, вот увидите, встанет! — взмолилась Нина.
— Ладно, там посмотрим, — неопределенно ответил учитель.
И внимательно оглядел девочек.
— Останетесь одни, мальчишки уже далеко. Если Белка поднимется, гоните по нашему следу, не поднимется — ждите. Будьте осторожны. Не забывайте, что до первого поселка — сто с лишним километров, кругом парма. Кто из вас стрелял из ружья?
— Я, — несмело сказала Нина, вспомнив, что однажды с братом ходила на охоту, караулила в засидках уток. — Я уток стреляла.
— Вот и отлично!
Василий Терентьевич ловким движением снял закинутое за спину ружье, протянул Нине.
— Это на всякий случай. Жгите костры и поодиночке в лес не ходите. Боитесь?
— Нет! — решительно ответила за всех Нина.
— Добре! — сказал учитель, подал Нине патронташ и быстро зашагал вдоль выруба.
Девочки остались. Еще долго они слышали удаляющиеся шаги Василия Терентьевича, отдаленные крики ребят. Потом все смолкло. Только Белка, вздрагивая, шуршала обстывшей шерстью да тонюсенько, волосяным голоском ныла в костре подмоченная дымная головешка.
Неправду сказала Нина, что не боится. Страшно стало уже тогда, когда ушли ребята и стадо. А сейчас и вовсе. И все равно она сказала бы так, потому что некому было оставаться. Не бросишь же теленка. Затем и пошли, чтоб без потерь пригнать на альпийские луга стадо.
Совсем тихо стало. Ни голоса птицы, ни писка комарика. С неба по-зимнему сыпалась серебристая пыль. Ветки деревьев прогнулись под тяжестью снежной кухты. Ажурной тюлевой вязью белели кустарники, придавленные снегом травы. Девчонки напряженно вслушивались в лесную тишину.
И вдруг:
— Тук-туку-тук! Тук-туку-тук!
Наташа присела.
— Дура, чего испугалась? — засмеялась Нина. — Это же дятел!
— Тук-туку-тук! Тук-туку-тук! — дробно отстукивал дятел по звонкой сушине, будто маленький дровосек без устали тюкал топориком по упругому дереву.
Нина туго опоясалась патронташем.
— Ты не бойся, это только сначала страшно, а потом привыкнешь, — сказала она Наташе. — Я вот ни капельки не боюсь…
— Какая ты смелая, Нинка! — с откровенным восторгом проговорила Наташа, и ее серые, широко расставленные глаза заискрились надеждой. — Мне с тобой и правда не страшно…
Наташа старательно собрала оставшиеся с ночи дрова, бросила на костер. Направилась было к другому, самому дальнему костру, но вспомнила предупреждение Василия Терентьевича не ходить в одиночку и остановилась. Неведомой и жуткой казалась запорошенная снегом тайга. Она вплотную обступила костры и тысячами темных глазниц следила отовсюду — из-под корневищ вывороченных елей, из-под косматых бровей свисающего с сучьев мха, из глубоких провалов между ветвей — следила за людьми, за Белкой, словно ждала: что же они будут делать дальше?
Наташа бегом вернулась к костру.
— Скажи, Нина, что такое парма?
— Как будто не слышала!
— Ну, слышала, а все-таки…
Нина и сама не знала, как толком объяснить, как рассказать про парму, но чувствовала в этом слове, теперь уже редко употребляемом в их селе, нечто тревожное, настораживающее. В это слово старожилы вкладывали свой, особой значимости смысл.
И Нина сказала:
— Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…
Валя, невысокая, тоненькая, закутанная в пушистый вязаный платок, сидела возле телки, гладила ее по ворсистому лбу, что-то шептала. Она не видела и не слышала вокруг себя никого, кроме этого безропотного и беспомощного существа.
— Давайте приподнимем Белку и травы подложим, — Валя обхватила шею телки, попыталась поднять, но руки от натуги разжались, и девочка мягко шлепнулась в снег.
Нина пошла и наломала стылого лабазника.
— Поешь, Белка, — просяще сказала Валя и поднесла к мокрой мордочке телки хрупкие свернувшиеся листья. Белка почти понимающе посмотрела на девочку дымчатым глазом и лизнула шершавым языком ее красную руку.
— Поешь, милая, — ласково повторила Валя и по листику стала класть лабазник прямо на язык телки.
— Ее, наверно, намяли, — заметила Нина, подавая Вале новый пучок травы. — Эти бычищи кого хочешь затопчут. Ешь, хорошая, да пойдем!
Так, листик за листиком, с ласками да с приговорами Белка съела несколько пучков лабазника, а когда девочки вместе побежали еще за травой, забеспокоилась, призывно замычала и — встала. Вихляясь, пошла следом.
— Белка встала! — радостно закричала Нина, бросила траву, поспешила навстречу.
Девочки окружили телку, обнимали ее, расхваливали на все лады, а она тянулась за травой к Наташиной руке, дружелюбно махала хвостом.
— Пошли, Белка, — позвала Валя и попятилась, заманивая телку травой.
Наташа легонько подталкивала Белку. Нина замыкала шествие, шла с ружьем наперевес, держа его стволом назад — из предосторожности.
Телка едва передвигала ноги, часто останавливалась, ложилась. Но девочки все же ухитрялись поднять ее и снова двигались в том же порядке.
Потеплело. С веток закапало, снег посинел и осел. Перемешанный на вырубе с грязью, он противно чавкал под ногами, сапоги подкатывались.
Нина осмотрелась.
— Ой, парма-то какая смешная!
Тут и Валя с Наташей увидели, что леса-то, по существу, нет, одни коряги, да и те растут вкось и вкривь, а то и совсем лежа.
— Ничего удивительного, это субальпийский лес, — важно объяснила Наташа тоном учительницы географии. — Скоро начнутся альпийские…
Она осеклась: впереди сухо щелкнула хворостина, и все заметили, как мелькнуло и тотчас скрылось за поворотом выруба что-то огромное, темно-бурое. Наташа ойкнула и замерла с полуоткрытым ртом. Валя выпустила из рук траву, бросилась к Белке, крепко прижала к груди ее голову.
Нина проворно развернула ружье, с усилием взвела тугой курок.
Что, если зверь повернет в их сторону?! Еще ни разу в жизни опасность не была такой близкой и такой ощутимо реальной, как сейчас. Уж не сон ли? Ружье ходуном ходило в непослушных Нининых руках, а в душе поднималось, росло унизительное желание закричать.
«Трусиха!» — мысленно обругала себя Нина и шагнула вперед.
— Стойте здесь. Я сейчас.
— Кто там?! — белея от страха, прошептала Наташа и, ожидая, что Нина вот-вот выстрелит, прикрыла ладошками уши.
С трудом переставляя ноги, словно подталкиваемая в спину, Нина прошла до поворота. Остановилась — впереди все тот же пустынный, взрыхленный копытами телят выруб. Окинула взглядом обочину — и похолодела: по левую руку от выруба, в редком молодом осиннике, стоял белоногий бык.
Не сразу Нина сообразила, что видит лося. А когда убедилась в этом, рассмотрела его короткое покатое туловище, мощную длинную шею с большой горбоносой головой и навостренные уши — отлегло от сердца.
— Ух, как здорово ты меня напугал! — выдохнула Нина и села на торчащий из снега камень. Разом ослабла, ружье показалось невероятно тяжелым, и она привалила его к камню рядом с собой.
— Идите сюда! — крикнула Нина подругам.
Но лось не стал ждать, когда подойдут девочки, сорвался с места и крупной рысью побежал в чащу.
На вырубке показались два всадника. Впереди на веселом буланом жеребчике ехал Василий Терентьевич, за ним — Витя Пенкин. Наташа поспешила навстречу и принялась возбужденно рассказывать о только что пережитом.
— Лосей тут побольше, чем наших телят, — сказал Василий Терентьевич. — Бояться их нечего. И потом, ведь с вами была Нина…
Нина опустила глаза.
Учитель спрыгнул с лошади, передал повод Наташе, шагнул к телке.
— А ведь правда подняли вы свою Белку. Смотри-ка, даже жуется! Что же, тогда вперед!
Первая альпийская поляна оказалась совсем рядом, и через полчаса небыстрого хода отряд был на ней. Девочки невольно засмотрелись на обширную луговину, густо утыканную, точно вениками, раскидистыми кустами чемерицы. Вдали сквозь туманы неясно проступали пологие скаты гор, тоже свободные от леса и тоже засыпанные снегом.
Просторно и вольно было здесь, в заоблачной высоте, непривычно для глаза после тайги, столько простора и света! Но сердце не ликовало — его сжимала тревога. Неужели на погибель гнали сюда ребята колхозное стадо? Вот ты какой коварный, далекий Кваркуш! Весь белый, холодный, как Антарктида.
3
Здесь, на первой поляне, были дом, скотный двор и просторный загон, огороженный пряслами. Поляна некруто скатывалась куда-то вниз, в белесый туман. Потом ребята узнали, что нижним краем она постепенно переходила в глубокую долину, где начинается стремительная речка Цепёл. Потому и поляны Цепёлские. Еще есть Язьвинские поляны, тоже так названные по имени реки, но они отсюда далеко, по ту сторону Кваркуша.
Ребята растопили в доме железную печурку, поставили на нее ведро с водой. Вскипит вода — и можно будет заварить вкусную сухарницу с луком. На гвоздиках, на перекладинах, на каждой приступке висят мокрые портянки, носки, в углу в кучу свалены мешки с продовольствием, седла, войлочные потники, сбруя. У стены батарей выстроились сапоги. Двадцать три пары. Маленькие и большие, худые и добрые резиновые сапоги и одни раскисшие сыромятные бродни.
Сквозь стены слышно, как ревут и бодают безрогими лбами ворота запертые в сарае телята. Сегодня они не кормлены. Попасти бы надо хоть маленько, да нельзя. Трава еще не успела подрасти, ее завалило снегом, и торчит на лугу одна дуроломная чемерица. Стойкая она к холодам, с упругим толстым стеблем, вокруг которого словно бы навиты лопушистые листья. Заманчиво на вид это растение, сочное, как кукуруза, но ядовито. В другое время животные его обходят, а сейчас, с голодухи, — только подавай! Наедятся и отравятся. Из-за чемерицы Василий Терентьевич и закрыл телят.
Весь вечер он утеплял сарай, подбивал снегом, заделывал большие дыры. Потом вошел в избушку. Брызгая водой, протопал в передний угол, не раздеваясь, сел на лавку, долго молча смотрел в открытую дверцу печурки.
Шумят, смеются ребята. А телята мычат…
— Тихо! — почти крикнул Василий Терентьевич. Все умолкли, как по команде, повернулись к нему. — Слышите? Это ревут телята. У нас есть еда, мы сейчас будем сыты и ляжем спать. А телята не будут спать, они будут реветь еще гремче. Они голодны, им надо травы. Не дадим травы — погибнут. Сто сорок телят и восемь лошадей.
Василий Терентьевич встал, поджарый в своем коротком ватнике, суровый. Лавка под ним стала мокрая, вода натекла под ноги. Смотрят ребята на учителя, ждут, что скажет дальше.
А телята мычат…
— Помощи ждать не от кого, — снова заговорил учитель. — Пока не будет погоды, на Кваркуш никто не придет. Да никто и не знает о нашей беде. Завтра рано утром пойдем на луг и вырубим чемерицу. Затем станем разгребать снег. Нет, будем катать его комьями, он липкий…. Освободим от снега гектар луга, накормим стадо. Согласны?
— Согласны! — грянул в ответ дружный хор голосов.
— А теперь ужинать — и никаких больше разговоров. Отдыхайте, набирайтесь сил. Покажем «белому шаману», как мы умеем работать. Каждому надо прокормить по шесть телят. Может быть, дня три, четыре. Предупреждаю сразу: придется трудно!
Утром встали в четыре часа, как условились. Выпили по кружке теплого чая, закусили сухариками. И один за другим в двери гуськом, на луг, рубить злосчастную чемерицу.
За ночь опять подвалило снега. На лугу — ни следышка. Белым-бело вокруг, глазам больно.
Ребята вооружились палками, выстроились в длинную шеренгу.
— Впе-еред! — как солдатам в атаку, скомандовал Василий Терентьевич.
И пошли косить! Взмах, удар — нет куста! Второй удар — нет другого куста! Играючи идет дело, только чемерица жвакает! А Василий Терентьевич знай подбадривает:
— Так ее, отраву! Под корень ее! Так!..
Сам тоже рубит, через голову взмахивает палкой и все приговаривает: «Так ее, так!..» Рукав пустой летает из стороны в сторону, хлещет то по спине, то по груди.
И валится, валится срубленная чемерица…
Уже далеко от домика ушли «косари». Так и идут волнистым рядком, как направил Василий Терентьевич, и след от них остается такой же, как на росном выкосе за косарями. И кругом лежит чемерица. Девочки едва успевают таскать ее в кучи.
Витя Пенкин обогнал всех. Он рослый, сильный, и ему по душе такая разминка. Бьет чемерицу и подпевает: «Эх, дуби-инушка, ухнем!» Пар валит от Витиной вспотевшей спины, шапку где-то сбросил и — сплеча да сплеча! — садит по чемерице.
Миша Калач старается не отставать, катится колобком по белому полю, вправо, влево сыплет удары, поспевает за другом.
Наискосок, чуть поодаль от Миши, — Гриша-младший. Палка у него изогнутая, с набалдашником на конце, он называет ее шашкой и рубит чемерицу обеими руками. Фантазер этот Гриша. Рубит и тут же вслух картаво сочиняет:
— Шашка оствая моя — с плеч худая голова!..
А вот тезка, Гриша-старший, отстал. Тяжеловат он в работе, неразворотлив. И палку выбрал какую-то неудобную — кривую, с сучьями. Ударит по кусту — и сам туда же. Злится, пинает чемерицу.
Избочив шею, ритмично взмахивая палкой, как литовкой, работает дотошный во всяком деле Петя. У него не просто палка, а еще привязан ремешок с камушком. Куда удобнее! Шварк под корень — сдуло веник! Петя мастак на выдумки, прикинул — изобрел кистенек…
Опять упал Гриша-старший. Догадливый Петя смекнул, в чем дело, подошел к нему, посоветовал повернуть палку, взять за другой, легкий конец.
— Иди! — огрызнулся Гриша и с ожесточением принялся выдирать чемерицу руками.
Выдрали, вырубили всю. Не видать и кустика. Лежит в кучах точь-в-точь такая, как кукуруза, приготовленная для силосования. Витя Пенкин смотрит на «кукурузу», вытирает рукавом лоб и сердито говорит:
— Вот ведь зелье, даже снег ей нипочем! Свеженькая, хоть бы хны!
— Славно поработали! — одобряет Василий Терентьевич. — Но это только часть дела. Теперь будем катать снежки. Знаете, как это делается?
Еще бы!
Но учитель все же сбил снежный ком, обмял его рукой и покатил. Ком, набухая, быстро собирал за собой снег, освободил вылегшую траву.
— Вот таким манером будем работать! — сказал Василий Терентьевич.
Все гурьбой поднялись на пригорок к домику — с горки-то катать легче! Выбрав участок, где трава под снегом гуще, принялись за дело. Трудно стало с самого начала. Снежные комья росли быстро, уже через восемь — десять метров не хватало силы сдвинуть их с места. Тогда ребята сходились к одному кому по двое, по трое, сколько могли, катили дальше, а потом бросали и принимались за новый.
Давно все вымокли до нитки, даже из-за голенищ выжималась вода. Но это еще терпимо. Вот если бы не мерзли руки… На двадцать три человека — одна пара варежек, у Вити Пенкина: положила в рюкзак предусмотрительная бабушка. Но ни Витя, никто другой ими пока не пользовался. Хорошо тем, у кого рукава длинные: вобрал руки поглубже и маши, как ластами. Ребята толкают «снежки» локтями, коленками, а кто и плечом. Поэтому они не особенно охотно расстаются с большими, тяжелыми комьями — маленький локтем не покатишь.
Все чаще, гуще разбегаются по лугу зеленые дорожки, перекрещиваются, переплетаются и сходятся у снежного барьера внизу поляны. Там отвал.
Хоть и трудно, а никто не жалуется на усталость. Разве Гриша-старший… Да не до него сейчас. Нина между делом подтрунивает над мальчишками, теми самыми, которые громче других требовали не брать девочек в поход.
— Может, помочь тебе, Пенкин? — с усмешкой предлагает Нина. — А то как бы не надсадился…
Из-под мокрого чуба Витя мечет на Нину горячий, обидчивый взгляд и, широко раскинув руки, грудью налегает на ком.
— А ты, Петя, поменьше топчи своими бахилами траву, — замечает Наташа, то и дело поправляя негнущимися пальцами выбившиеся из-под шапочки кудряшки. — Кто после твоих ног траву есть будет?
На ногах у Пети растоптанные бродни. Они намокли, почернели и только тем и держатся, что подвязаны на щиколотках ремешками.
Петя сам их сшил. Он вообще на все руки мастер. Никто лучше его не может выстругать весло для лодки, отремонтировать электрический утюг, а уж как, дело дойдет до колхозной техники — равного Пете среди ребят нет. Он умеет управлять трактором, грузовиком, летом работает на сенокосилке, подручным комбайнера…
Вольно с ним обращается лишь Наташа. Подсмеивается по всякому поводу и без повода. И Петя перед ней бессилен. Почти испуганно смотрит он на Наташу, когда та, лукаво поблескивая серыми глазами, опять затевает свои шуточки. А почему объектом этих шутливых нападок был именно Петя, не знала, наверно, и сама Наташа.
А может быть, знала… Она давно уверилась, что самая красивая в школе, и тщательно следит за своей внешностью. Не только дома, но и здесь. Брюки на ней еще не утратили следов утюжки, рукава модной кофточки аккуратно подобраны под обшлага теплой куртки.
Вот и сейчас — ведь не кому-то другому, а Пете! — кричит Наташа:
— Поменьше топчи своими бахилами траву!
Смеются ребята, а телята орут…
Тут же все умолкают, с яростным ожесточением начинают лепить новые комья и катят их, катят. Работают неистово, без передыху, а Василий Терентьевич все торопит: «Давай, ребятки, поднажме-ом!» Нельзя им останавливаться — остынут.
И вот уже дорожек на лугу так много, что не видно белых промежутков между ними, и очищенное от снега пространство похоже на проталину. Василий Терентьевич выпустил из сарая телят. Они опрометью бросились к зеленому островку. Отталкивают друг дружку, жадно хватают траву…
Прибежали и кони. Веселый буланый жеребчик раз хватил квелой сладкой травы, два хватил и, вскинув голову и оскалив длинные желтые зубы с засевшими между ними травинками, звонко, дребезжаще заржал. На лошадином языке это, вероятно, означало: «Ничего, проживем!»
Валя долго выискивала среди телят Белку и не нашла.
— Опять, наверно, не встала. — Она побежала к сараю.
Не встали кроме Белки еще семь телят. Василий Терентьевич, как и в тот раз, в лесу, ощупывал у них ввалившиеся бока, смотрел язык, дергал за ноги. Глядя на учителя, и девочки делали то же самое — прощупывали бока у телят, растягивали им губы, нимало не задумываясь, зачем это делают. Телята не сопротивлялись осмотру.
Василий Терентьевич выпрямился, вытер руку о штанину. Сказал, что телята ослабли от трудной дороги и недоедания, да еще и от холода.
Ясно, надо накормить животных. А вот чем?
— Можно, мы им пойла горячего из сухарей заведем? — попросила Нина.
Еще вчера, когда они остались на вырубке, Нина хотела сделать Белке пойло из сухарей. Но вспомнила, что сухари увезли ребята…
Василий Терентьевич словно ждал такого предложения, круто повернулся к девочкам, посмотрел на них внимательно.
— Пожалуй, можно, — раздумчиво произнес он. — Это все, что в наших силах. А сами что есть будете?
— А мы… мы поменьше… Хоть по сухарю в день — и то ладно! — бойко блеснула глазами Наташа.
— И ребята все согласятся! — поддержали Наташу Нина и Валя. — У нас еще крупа есть, консервы.
— Добре! — улыбнулся учитель. — Так и сделаем. Ступайте, топите печь и грейте воду.
Василий Терентьевич вышел из сарая и уже за воротами крикнул девочкам:
— Сухарную крошку сперва заваривайте, по котелку на ведро!
До позднего вечера катали ребята с Василием Терентьевичем на лугу снежки. Умаялись. А телята не отстают ни на шаг, мешают работать. Не успеешь своротить ком с места — они тут как тут! Суют жадные морды под ноги и хватают траву.
Похолодало, мокрая трава покрылась крупинками льда и похрустывала на зубах у животных. А они все голодны, все не наедятся. Много, слишком много на лугу телят, а снежки — тяжелые. К тому же теперь они катятся плохо, рассыпаются, режут руки…
Ребята загнали орущих, недовольных телят в сарай. Молча направились к дому. В сапогах хлюпало, с рукавов капало. У крыльца Витя уперся руками в стену, вытянулся.
— Ну-ка, отожми с меня малость, — попросил Мишу.
Миша Калач долго пыхтел за его спиной, а затем отступился и сказал виновато:
— Не могу. Руки ровно не мои…
Они ввалились в жарко натопленную избушку и все легли на полу.
— А ужинать? — спросила Нина, снимая с печки ведро с кашей.
Молчат ребята.
— А ужинать кто будет, я спрашиваю? — настойчиво повторила Нина.
Спят ребята…
4
А утром повторилось все сначала: кружка теплого чая, сухарик на закуску — и друг за другом в двери гуськом, на луг, добывать корм телятам.
Не сдавался «белый шаман», добавлял снегу. От вчерашнего зеленого островка не осталось и следа. И ребята снова принялись за снежки. Опять расчищали проталину, опять за ними ходили телята и опять громко ревели, требуя больше травы.
Так прошло трое суток. Снег не таял. Его навалило выше колен, и катать комья становилось все труднее. Да и работники уже не те — утомились, изрезали о наст руки. Вспухшие, израненные пальцы не держали вечером ложку.
Вот уже второе утро ребята не могли сами проснуться вовремя, а Василий Терентьевич почему-то не будил их, один угонял телят на луг. Жалел, что ли? Или не мог добудиться? И сегодня проспали бы неизвестно до какой поры, да хорошо — Нине бабочка приснилась…
Отдыхают ребята после адова дня. Сегодня они совсем мало расчистили луга. А телята орут, бунтуют. От сарая доносится топот, треск — это животные крушат дощатые перегородки.
Василий Терентьевич несколько раз уходил к ним и возвращался расстроенный.
— Вовсе сбесились, — не скрывая тревоги, сообщал он и садился за стол. — Стены не разнесут — бревенчатые, но ведь затопчут малышей! — рассуждал вслух, подперев заросший подбородок жилистым кулаком. — Бедняги и так еле живы…
Нина не могла слышать этого плача животных, не находила в избе места. Закрыла ладошками уши. Но и сквозь ладони слышно было глухое, жалобное мычание.
Валя, худенькая, большеглазая, с круто выгнутыми бровями, такими выгнутыми, что кажется, будто всегда чем-то удивлена, сидела на чурбаке поодаль, безучастная к разговорам. И тоже прислушивалась к тревожному мычанию. Ну чего они расстонались? Лежали бы, отдыхали. Вся душа из-за них выболела. И как не болеть? В школе, в кружке юных животноводов, Валя вместе с другими девочками ухаживала за телятами. Изучила их привычки, повадки, всех узнавала по голосу. И телята знали ее, отличали и, когда она приходила, ласково мычали и тыкались мокрыми мордочками в ее теплые руки. И вот теперь этот плач…
— Василь Терентьевич! — отчаянно повернулась Нина к учителю. — Что еще можно сделать?!
Учитель поднял блестевшие в отсветах свечи глаза.
— Есть еще один выход. Только опять работа «веселая»… Прямо сейчас. Утром может быть поздно… Пойдем на Цепёл рубить рябину.
— Правильно, ведь они же здорово ее жрут! — вспомнил Витя Пенкин, торопливо начал натягивать сапоги.
Заплясал на одной ноге, надевая на другую сырой, обмякший бродень, Петя, засуетилась Наташа, незаметно и бережно взбивая по краям шапочки завитушки волос.
Синяя северная ночь, синие снега. Призрачный полумрак мягко оттеняет голубые полосы на снегу. Из долины Цепёла тянет сыростью. Мокрый слоистый снег кругляшами сдвигается под ногами, прилипает к плоскоступным подошвам Петиных бродней.
Идут ребята друг за другом цепочкой, как партизаны на боевое задание, стараются угадать в один след. Все подпоясаны — кто ремешком, кто веревочкой, а кто шарфом, как кушачком. Смотрят на пятки впередиидущего, помалкивают. Нет настроения разговаривать.
Без слова прошли и возле сарая. Голодный рев телят больно отозвался в сердце. Чувствуя себя виноватыми, ребята ниже склонили головы, зашагали быстрее.
На снегу лежали, будто рассыпанные по скатерти, желтые шарики свернувшихся купальниц. Они плотно соединили лепестки и, задетые ногами, позванивали, как стеклянные. Там и тут сквозь толщу снега пробивались высокие, с коронистыми шапками облетевших соцветий, трубчатые стебли борщевика.
Тихо было кругом. Лишь снег скрипел под ногами да теперь уже вдали приглушенно мычали телята.
Вот и Цепёл. Недовольно ропщет студеная быстрина, скрытая зарослями осинника, рябины, вербняка.
Василий Терентьевич затянул потуже ремень, заправил под него, чтобы не болтался, пустой рукав.
— Я буду рубить, а вы таскайте к сараю, — сказал он и размашисто ударил по первому деревцу.
«У-ак!» — голосисто откликнулось по долине. «Тах, тах, тах!» — раздавались удары. «У-ак, у-ак, у-ак!» — вторило эхо.
Одна за другой падали рябинки. Ребята подхватывали их. Каждый набирал столько, сколько мог унести.
Валя тоже пыталась набрать веток побольше, но все валилось у нее из рук. Она понимала, что необходимая это работа — рубить рябину, иначе не спасти ни Белку, ни других телят, и все же теплая влага заволакивала глаза при виде падающих деревцев, а удары топора саднили сердце. «Тах, тах, тах!» — ахал топор. «Тук, тук, тук» — стучало в груди. И вот рябинки замельтешили, закувыркались перед глазами, голову обнесло, закружило, и крупные слезы сорвались с ресниц, покатились по щекам.
— Не надо! — вскрикнула Валя и, прикрывая ладонями лицо, опустилась на снег.
Василий Терентьевич бросил топор.
— Что с тобой?
— Не могу я смотреть, все качается, — проговорила Валя. — Н-не могу…
Василий Терентьевич шагнул к ней, приложил ко лбу руку.
— У тебя жар. Немедленно отправляйся в дом. Петя, Наташа, проводите Валю. И оставайтесь с ней.
— Не пойду я, — попробовала возразить Валя.
— Марш в дом! — приказал Василий Терентьевич. И повернулся к Наташе: — Заваришь чай с сушеной малиной, дашь Вале аспириновую таблетку… лучше две. Малина и таблетки в моей сумке.
Василий Терентьевич глянул на подошедшего озадаченного Петю, на его разношенные, как лапти, бродни и добавил:
— Тебе — тоже аспирин и под два одеяла.
— А я при чем? — заикнулся было Петя.
— Без разговоров. Живо домой!
И опять заахал топор, опять повалились рябинки. Словно руками, взмахивали ветками, безнадежно хватались за подружек, повисали на них. Ребята собирали деревца в охапки, уносили по протоптанной дорожке к сараю. Гриша-младший, путаясь в длиннополом ватнике, тащил большой ворох веток. Из-за вороха он не видел тропы, шел наугад и часто сворачивал в сторону, в нетронутый снег. Миша Калач не отставал от него и нарочно наступал на волочившиеся по земле вершинки. Грише надоели неуместные шутки, он остановился и, не поворачивая головы, предупредил:
— Ка-ак двину!
Нина первая подошла со своей ношей к сараю. Бросила рябину, задумалась: как отдать ее животным? Если открыть ворота, телята кинутся враз, затопчут… Наломав веток с листьями, она стала проталкивать их в щели. Жадные языки захватывали ветки, вырывали из рук.
Принес рябину Витя Пенкин.
— Чо издеваешься?
— Ой ты, издеваюсь! — взвинтилась Нина. — Как ты им иначе отдашь?
Витя обошел сарай и ничего не придумал. Подошли еще ребята и все стояли, не зная, как дать рябину телятам.
— Вот что сделаем, — предложила Нина. — Сейчас будем таскать ветки и раскладывать в кучи во-он до того камня. Когда наносим побольше, выпустим телят. Чтобы всем хватило. А если в одну кучу сбросаем, то они только драться будут. И маленьким не достанется.
Вернулись на берег, и Нина рассказала о своей задумке Василию Терентьевичу. Тот одобрил, но пошел выпускать телят сам.
Едва он выбил деревянный засов, ворота сарая с треском распахнулись, и в загон потекла пестрая ревущая лавина. Животные набросились на рябину, фыркали, бодались, выхватывали друг у друга ветки. Тесно стало в просторном загоне, ребята сновали тут же, растаскивали корм в свободные углы.
А потом снова ахал в долине Цепёла топор, снова все носили к сараю рябину, осыпая по краям широкого волока зеленые узорчатые листья. Спотыкались, чуть не засыпали на ходу, а все носили, носили.
И вот наелись телята. Удовлетворенно запомыкивали, потянулись в сарай. Ребята заперли их и опять цепочкой, как партизаны с боевого задания, пошли к дому.
— Здорово, какие штаны у меня стали! — Нина опустила палочку-мешалочку на дно ведра с варевом и стала отжимать на коленках из материи воду. — Давно ли покупали новенькие, красивые, а сейчас? — она принялась рассматривать у открытой печурки порыжевший костюм.
Наташа тоже озабоченно смотрит на свои спортивные брюки и на всякий случай подальше отодвигается от огня, чтобы не припалить выпущенные на лоб русые кудряшки.
А Валя весь вечер как потерянная. Кутается в платок, хотя в избушке и без того жарко, рассеянно слушает ребят, ни с кем не вступает в разговоры. На шутки отвечает робкой улыбкой.
Такая она незаметная и в школе. Сидит за одной партой с Наташей и частенько краснеет за нее, любящую как-то привлечь к себе внимание. Иногда Наташе это удается, и тогда Валя просто теряется под обстрелом ребячьих глаз, склоняется к тетради, тихо просит подружку: «Не кривляйся, пожалуйста!»
Сейчас она и вовсе помалкивает — наверно, все еще чувствует себя плохо.
— Чо твои штаны! — прицепился Витя Пенкин к Нине. — Это тебе не на прогулке! Вот смотри, — и он небрежно вытянул длинную ногу. В прорехе разорванного сапога торчал палец…
Похоже, что дырой в сапоге не столько обеспокоен сам Витя, сколько его неотлучный спутник Миша Калач. Миша уже давно разыскал в рюкзаке пузырек с клеем и резинку для заплаты, резинку затер напильником и все это держит в кармане, ждет, когда Витя налюбуется дырой, снимет сапог.
Гриша-младший уже в который раз принимается рассказывать про то, как свалился сегодня с лошади.
— Он, этот Буланка, дикошарый какой-то, — говорит Гриша. — Увидел обгорелый пенек, зашипел на него, как змея, да ка-ак прыгнет!..
«Младшим» неугомонного Гришу стали звать уже в походе, чтобы не путать с другим Гришей — старшим. Он тоже, как и Миша Калач, долго стоял под вопросом, прежде чем его зачислили в отряд. Самые они маленькие, по двенадцать лет каждому, и даже Василий Терентьевич не сразу решился взять их. Но все же взял. И, кажется, не жалеет об этом.
…— Я и улетел прямо головой в снег! — весело закончил Гриша свой рассказ.
Ребята смолкли — услышали шаги Василия Терентьевича. Он все еще был у сарая — правил поломанную телятами старую изгородь — и вот шумно вошел в избушку. Строго глянул на Валю.
— Почему не в постели?
Лишка не разговаривая, тут же заставил ее лечь и укрыл одеялом. Накинул сверху толстый войлочный потник из-под седла.
Полез под одеяло и Петя, хотя не только он сам, но и ребята недоумевали, почему учитель заставляет его глотать таблетки и раньше других ложиться.
…Уже все спали, когда Василий Терентьевич тихо подошел к Нине, осторожно потряс за рукав и сказал негромко:
— Я сейчас ухожу, ты остаешься за старшую. Утром начинайте со снежков, потом рубите рябину, как вчера. Для слабых телят возьмешь на пойло еще одно ведро сухарей. Последнее.
Нина испуганно вскочила с лежанки.
— Куда вы? Ночь ведь!
— На реке Пеле работают геологи. У них есть рация. Попрошу вызвать подмогу.
Василий Терентьевич снял со стены ружье и, скрипнув дверью, вышел.
5
Хотя и убродно было, сначала Василий Терентьевич шел споро: как-никак по лугам да все под горку, под горку. Затем на спусках все чаще начали попадаться кривые, в рост человека березки, отдельные широколапые ели с причудливыми снежными буклями на тупых верхушках.
Но вот луга кончились, и впереди непроглядной, черной стеной встала тайга. Тут уж — торопись не торопись — не разбежишься. Нехоженая, не знавшая топора первородная тайга будто нарочно ставила на пути заслоны.
Кончились синяя ночь, синие снега. Кругом тихо, темно и выморочно, как в глубоком ущелье. Несчетно раз учитель перелезал через лежащие, ощетинившиеся сучьями деревья, обходил завалы, кружил, петлял, продирался сквозь заросли хвойного подроста.
Счастлив тот, кто не блудил в горной тайге — парме! Счастлив, если не бывал в ее цепях, как паучьи тенета, объятиях. Притягательна она, хитра, коварна. Увлечет новизной, дикостью, непуганым зверьем и птицей, очарует дивными цветами-стародубами! Уведет на искристые родниковые речки, где что ни камень — то самоцвет, что ни ямка — то красноперый красуля-хариус. А ягодники! Не топтанные ногой, они плантациями вызревают под благодатной сенью тайги.
Увлечет тайга, заманит в первобытные тайники свои, откроет невиданные красоты, а потом закружит, заплутает и… оставит. Опомнится путник, да поздно! Куда ни кинется — лес и лес. Древний, настороженно-затаенный, окруживший со всех сторон. Исчезнут куда-то родниковые речки, затеряются во мхах обильные ягодники…
Затем парма начнет гонять по своим урочищам, показывать все снова. Вроде бы незнакомая горушка, взбежит на нее встревоженный путник, а, оказывается, уже был здесь. Опять вроде незнакомая — и опять был… Так и бегает без толку взад, вперед, не жалея ног, не жалея сил, с одним отчаянным желанием: поскорей вырваться из дремучего плена.
Выматывая силы, парма начнет и помаленьку раздевать путника. «В тайге каждый сучок просит клочок», — говорят старики охотники, и это верно. Не пройдет и двух дней, как вместо крепкой парусиновой штормовки останутся жалкие лохмотья. Про обувь и говорить нечего.
А не так надо бы вести себя, если заблудился. Присядь, успокойся, подумай. А еще лучше разведи костер и переночуй. Отдохни, одним словом, пощади свои ноги и сухари. Ведь утро-то вечера мудренее!
Сперва учитель шел уверенно, а тут привязалась и неотступно тревожила думка: «Пройду ли, не потеряю ли направление?» Нет ни карты, ни компаса. В обычное время они ни к чему, а вот сейчас бы и звездочке рад. Не видно только в пасмурном небе ни звезд, ни месяца.
Василий Терентьевич не раз хаживал через тайгу и на Пелю, и на другую горную речку — Золотанку, но ночью не доводилось. Потому и тревожился.
Да еще этот снег! Ступишь — и по колено. На голову то и дело обрушиваются с деревьев сырые снежные лепехи.
Остановился в одном месте, где лесины стояли пореже, посмотрел на их иссеченные вершины, обвисшие ветви: «Ага, кажется, на этой стороне больше веток да и вершины как бы наклонились в ту же сторону. Значит, верно иду, к югу наклонились вершины».
И опять шел, сокрушая ногами лесную заваль, пробиваясь через буреломы и все неотвязно думая о том, правильно ли идет.
Под скрип снега, под хруст валежника подступали другие мысли. Единственный ли выход был — оставить ребят одних? А что еще можно было предпринять? Пожалуй, ничего.
Лет пять или шесть назад случилось на полянах примерно то же. Внезапный циклон, снег. Правда, снег выпал всего на вершок и телята без труда докапывались до травы, а вот ребята мерзли. Особенно плохо, как и в этот раз, было с обувью. Да и немудрено: ведь сто километров по тайге протопали!
В те годы на Язьвинских полянах, в западной части Кваркуша, стояла избушка. Еще зимой в нее забросили вертолетом продукты, теплую одежду, обувь. Для пастухов.
Василий Терентьевич тогда за полночь отмахал по хребту двадцать километров, сорвал с двери избушки пломбы, замки и к утру принес для ребят восемь пар резиновых сапог.
Но тогда было проще, была избушка. Тогда лишь пришлось писать начальству длинное объяснение…
Сейчас избушки нет. Сейчас надежда на геологов. Вот только бы найти их. Дойти. Не подвели бы силы…
С некоторых пор Василий Терентьевич стал замечать, что его этак непроизвольно побрасывает из стороны в сторону, если даже под ногами нет колодняка. А тут еще — раз! — и брякнулся! То, что он много раз падал, не в счет, без этого в тайге не обойтись, а вот когда упал да вставать неохота — уж никуда не годится. Так и застыть недолго.
Сухими губами учитель похватал снега — и так хорошо стало, хоть закрывай глаза… Тихо кружилась голова, в ушах неумолчно позванивало. «Минутку, всего одну минутку полежу», — проносилось в сознании. Но чей-то другой, беспощадный голос приказывал: «Поднимайся! Ты оставил ребят, ты обязан дойти!»
— Обязан! — прохрипел Василий Терентьевич, выплюнул хвоинку, попавшую в рот со снегом, оперся на ружье, встал. «Ничего, дотянем, не столько на фронте тянули — вытянули! Вот-вот согра начнется, а там до Пели рукой подать…»
Долго ли, мало ли шел — не замечал времени, но, наверно, очень долго, потому что наступило утро. Посветлело как-то разом, будто кто поднял над лесом занавес.
Василий Терентьевич осмотрелся.
Низкое серое небо, вдали под тучами едва угадываются волнистые изгибы белесых гор. Это на той стороне, откуда шел. Густой лес кончился, его сменило пихтовое сухотье, редкая березовая и ольховая молодь. И вокруг — кочкарник. Стало быть, согра.
В кочках идти еще хуже, но теперь уже близко Пеля. Это прибавляет силы.
А вот и река. Черная, в белых берегах, разлившаяся по низинам.
Василий Терентьевич сел на пихтовое корчевье, выжал мокрую кепку. Куда теперь податься, в какую сторону? «Если вправо пойдешь — коня потеряешь, влево — свою голову сложишь…» Учитель невесело усмехнулся.
Но все же куда идти: вниз по реке или вверх?
И опять необоримое желание прикрыть глаза и забыться. Ах, как, должно быть, приятно уставшему человеку спать на этом удобном и мягком корневище! И пожевать бы чего…
Разгреб ногой снег, увидел изумительной свежести стрелочки дикого лука. С трудом наклонился, нарвал горсть. Судорогой свело скулы от ощущения во рту еды. Упав на колени, учитель стал жадно рвать лук, набивая им рот, карманы, заталкивая за пазуху…
6
Раньше всех утром проснулась Нина. И тотчас вспомнила ночной разговор с Василием Терентьевичем. Теперь она здесь старшая, все надо решать самой.
Осторожно спустилась с нар, поправила на Вале сбившееся одеяло. Заметила непорядок с обувью и расставила сапоги так, чтобы они лучше сохли. Подняла с пола и повесила на гвоздик чей-то мокрый шарф.
За ночь избушка выстыла, от обилия влаги в ней окно опять сделалось матовым, будто кто заклеил его серебристой бумагой.
Ребята крепко спали, и будить их не хотелось. «Вот подтоплю маленько, тогда и разбужу», — решила Нина и, прислушиваясь — не ревут ли телята? — стала складывать в холодную печурку оставшиеся дрова. Долго искала спички, а когда нашла, дольше того не могла добыть огонь — спички отсырели. Исчеркала напрасно полкоробка, опустила руки…
И тут вспомнила, как еще давно, когда они ходили всей школой копать колхозную картошку и их вымочил дождь, Василий Терентьевич учил зажигать подмоченные спички. Он быстро-быстро тер спичку о волосы, чиркал, и она загоралась. Нина повторила урок. Получилось. Высушенная трением спичка вспыхнула, от нее занялась тугая ленточка бересты — загудело в печке!
Железная печурка, или теплушка, как ласково называли ее ребята, могла в две минуты нагреться докрасна. Напичканная смольем, накалялась не только печка, но и вся ее длинная труба.
Жаркая, удобная эта теплушка, недаром ее устанавливают во всех времянках и даже возят с собой!
Нина накинула фуфайку, вышла на улицу.
Рассветало. Крутобокие, белые, будто освещенные изнутри неоновым светом облака плавно сливались на плато Кваркуша с подтаявшими за ночь снегами. Облака на земле! Словно стадо гигантских баранов вольно разбрелось по просторам альпийских лугов. Облака на лугах лежали всю ночь, а теперь, отдохнувшие, отрывались от них и медленно, не спутываясь, не перемешиваясь, спокойной чередой одно за другим скатывались в прохладную долину Цепёла и уплывали по ней в дальнюю даль. Где-то они полетят привычно высоко, выше птиц, а вот тут отдыхают на самой земле. «Тучки небесные, вечные странники…» — вспомнила Нина и еще больше поразилась невиданному зрелищу. Да, не каждому удается наблюдать такое! А может быть, облака рождаются здесь?
Тумана не было, не чувствовалось и зябкой сырости, хотя с крыши избушки звучно капало и все вокруг набухло, посинело, отяжелело. Где-то стрекотали дрозды, перекликались пуночки, над лугом тянул седокрылый лунь, легко удерживаясь на восходящих воздушных потоках.
Нина подставила ладони под струйку, стекавшую с крыши, плеснула на лицо. Талая вода попахивала дымком, свежей кошениной и еще не поймешь чем — кажется, цветущей вербой. И от этих запахов, от звенящей капели, от доверчиво лежащих на земле облаков ясно просветлело на душе. Нина прикоснулась щекой к выпуклому бревну стены. «Я сейчас ухожу, ты остаешься за старшую», — живо вспомнила наказ Василия Терентьевича. «Это я-то старшая?! Уй, как здорово!» — И тихонечко запела:
Мы следопыты, мы идем
Тайгою напрямик,
Палатки — наш походный дом,
А компас — проводник…
Она постояла еще немного, прислушиваясь к звукам, а потом собрала под навесом заготовленные дрова и вошла в дом.
Изба уже нагрелась, надо было будить ребят, а Нина все медлила. «Вот попроведаю телят, тогда и разбужу», — оттягивала минутки и уже хотела идти к телятам, но тут во сне несвязно заговорила Валя:
— Не надо, не рубите! Я травы натаскаю… Вон зеленый лужок… Белке принесу. Не рубите…
Нина бережно подняла свисающую Валину руку, подбила под бока одеяло. Валя дышала неровно и часто, обычно бледные ее щеки розовели.
— Не надо! — простонала Валя и очнулась. Увидела склонившуюся Нину, улыбнулась. — Как хорошо, что ты здесь. Постой маленько, я сейчас встану, будем пойло заводить…
— Лежи, тебе нельзя вставать.
Валя все же приподнялась на локтях, но тут же бессильно опустилась.
Нину это очень встревожило: Валя, видать, расхворалась не на шутку. Что, если Василий Терентьевич скоро не вернется? Где эта Пеля? Найдет ли учитель геологов?
Теперь-то Нина понимала, почему ушел Василий Терентьевич, ушел так внезапно, ночью, голодный, уставший. Значит, иначе нельзя было. Значит, все обстоит гораздо серьезнее, чем Нина предполагает.
Хорошее настроение как рукой сняло. «Распелась! — укорила себя Нина. — Тут надо думать, чем лечить Валю, как лучше накормить телят, если уж за главную осталась, а не природой любоваться…»
Пришлось достать из аптечки несколько пакетиков. Нужны ли они, не нужны — Нина не знала, но хотела как-то помочь Вале и решила дать ей еще одну аспириновую таблетку. Налила в кружку воды.
— Выпей! Здорово помогает.
Валя не ответила.
— Выпей, я тебя очень прошу! — умоляюще сказала Нина. — Ты слышишь меня или нет?
— Ничего мне не надо, — Валя не открывала глаз.
— Тогда… тогда я не знаю, что делать… — призналась Нина. И тут же покаялась: «Разнюнилась!» Уж больно беспомощно прозвучали эти слова, не так надо… Она вдруг озлилась на себя: «Тоже мне, старшая! Знал бы Василий Терентьевич, кому доверял! Кто тебя слушать будет?»
— Вот тебе таблетка, вот кружка с водой. Сейчас же проглоти таблетку! — повысила Нина голос.
Валя удивленно посмотрела на подругу и послушно взяла кружку…
В углу под двумя одеялами завозился Петя. Выбрался из-под них, пригладил ладонями светлые, шелковистые, как перестойная мятлица, волосы.
— Утро уже?
— Утро, утро! — недовольно ответила Нина, неумело разламывая коряжистое недоколотое полено.
— Ух, кривые руки! — возмутился Петя. — Кто так ломает? Дай-ка сюда!
Петя всегда поучал ребят — терпеть не мог, если видел, что какое-то дело делается не так. А уж если брался за что, обязательно находил работе продолжение. Вот и сейчас, разломив полено, увидел, что и в печке не так горит, — поправил огонь; и дров Нина наложила не тех — пошел на улицу, набрал других; и еще нашел бы заделье, да вдруг спохватился:
— А где Василий Терентьевич?
— Ушел искать геологов, — ответила Нина и спохватилась сама: — А тебе кто разрешил вставать? Ты же болеешь?
— К каким геологам? — не слушая, спросил Петя.
— К каким, к каким! Откуда я знаю? На Пелю какую-то ушел. Из-за вас же. Ты заболел. Валя… Ложись давай!
— Не болею я, — растерянно протянул Петя. — Вот только тут малость высыпало, — он потрогал губу.
Нина, как и полагается старшей, придирчиво осмотрела обветренное Петино лицо и нашла, что болячка на губе — это еще не болезнь.
— Ладно, — согласилась, — не болеешь. Давай буди ребят, а я схожу к телятам.
Телогрейка показалась Нине лишней, и она побежала к сараю в свитере. Вытянулась на носках, заглянула в щелку ворот. Телята лежали. Совсем близко от ворот расположилась Белка.
— Бе-елочка, иди ко мне, — ласково поманила Нина.
— Му-у, — протяжно и сонно откликнулась Белка.
— Иди сюда, милая, — звала Нина.
Белка неуклюже встала, покачиваясь и выгибая спину, поковыляла меж телятами к воротам.
— Подожди здесь, я тебе рябинки наломаю.
Нина подошла к куче облущенных веток, но листьев на них было мало, и она побежала в дальний угол загона. Наклонилась к ветке и… перехватило дыхание: на желтом снегу отчетливо отпечатался продолговатый когтистый след.
«Медведь!» — опалила догадка. Нина чуть не вскрикнула. Но, как и в первый раз, на вырубе, справилась с собой, медленно обвела взглядом прилегающий к загону ельник. Пересиливая волнение, все же взяла ветку, поднесла к воротам, сунула в щель.
— Ешь, Белка, ничего не бойся, я сейчас тебе пойла принесу!
Взобралась на прясла, с высоты еще раз осмотрела ельник и припустила к домику. Поплотней прихлопнула за собой дверь, поискала глазами топор и только после этого объявила Пете:
— Медведь приходил к телушкам!
Они долго трясли ребят, но никто не вставал. Устали от вчерашней работы, не могли головы поднять. Витя Пенкин отбивался:
— Чо пристала, рано еще!
— Уй ты, рано! Я уж печку истопила, а ты — рано! Вставай давай, Василь Терентьича нет!
Витя сразу же сбросил одеяло.
— Опять один угнал телят?
— Ничего не угнал, мы сегодня без него пасти будем. Он еще ночью ушел. К геологам, — тараторила Нина. — По радио сообщит, что здесь снег выпал. Меня за старшую оставил… А к телушкам приходил медведь! Я там была, видела.
— Медведя?!
— Да нет, следы видела. Во-от такие! — и Нина показала на лежащий на полу Петин бродень…
Это сообщение быстро подняло всех. Ребята в минуту разобрали в углу сапоги и — к сараю. Только двое остались дома — Наташа и Валя. Наташа должна была прибрать избушку, сварить обед, а заодно присмотреть за Валей.
К сараю подходили с большой осторожностью. Кто знает, где сейчас зверь?
Храбрился, пожалуй, один Миша Калач. Он все порывался забежать вперед к стать рядом с Витей Пенкиным — как же без него! — но Нина всякий раз хватала Мишу за рукав:
— Куда лезешь?! Жить надоело?
Почуяв приближение людей, телята призывно замычали.
— Нету его здесь, — прошептал Витя. — Если телята не орут, значит, нету. Где след?
Нина кивнула на провисшие прясла.
Вот они, зловещие вдавыши от лап, четкие, как на глине, страшно похожие на человечьи, будто по снегу бродил босой великан с давно не стриженными ногтями…
7
— SOS! SOS! SOS! — бойко, с металлическим щелком отстукивает ключ морзянки сигнал бедствия. В палатке над столом с передатчиком склонился радист. Он то и дело нетерпеливо поправляет наушники. Аппарат загадочно подмигивает разноцветными огоньками, шипит, пиликает, присвистывает.
За спиной радиста — небритый худой человек. Одежда на нем мокрая, изорванная. От усталости человек едва стоит, запавшие глаза тревожно поблескивают. Человек торопит радиста, и тот снова и снова посылает в эфир позывные:
«Всем! Всем! Всем! На Кваркуше больные дети. Гибнет колхозный скот. Немедленно высылайте медикаменты, комбикорма, хлеб. Перехожу на прием…»
Глазок-индикатор вспыхнул пучком красных лучиков, и аппарат тихо заныл. Радист снял наушники, посидел молча, машинально барабаня по столу сухими суставами пальцев, порывисто повернулся:
— Буря! Понимаете, магнитная буря! Ну чего вы на меня так смотрите?!
— А у меня — дети! — как глухому, прямо в лицо радисту крикнул Василий Терентьевич. — Плевал я на вашу бурю! Давайте стучите, да поживей, стучите до тех пор, пока не свяжетесь с Пермью, Красновишерском, Соликамском — с кем угодно, лишь бы приняли сигналы!
Радист болезненно сморщился, отчаянно замотал всклокоченной рыжей головой и попытался встать. Василий Терентьевич властно усадил его на место.
— Пока не передадите радиограмму, никуда отсюда не уйдете. И я от вас не отойду. Продолжайте!
— Да вы что, приказываете?! — радист удивленно и испуганно уставился на учителя немигающими глазами. — Кто вы для меня такой?
— Прошу… — неожиданно тихо сказал Василий Терентьевич и, враз ощутив неодолимую слабость в ногах, опустился на стоящий возле стола ящик с батареями от аппаратуры.
— Вот так штука-а… — растерянно протянул радист, но возражать больше не решился, надел наушники.
«Всем! Всем! Всем!» — потерянным криком застучал ключ в его согнутых, побелевших от напряжения пальцах.
8
За одну ночь заметно поубавилось снегу, местами он совсем стаял, и там уже поднимали от земли помятые головки живучие подснежники. Весна на альпийские луга приходит на месяц позже, поэтому июнь здесь — тот же май: самая пора цветения. И подснежники здесь маленькие, с запахом мяты, с шестью белыми лепестками, да такие крепкущие, что, если захочешь сорвать, скорее выдерешь с корнем, чем сломишь стебелек.
И кругом вода. Она хлюпает под сапогами, сочится струйками из-под снега, копится перламутровыми лужицами в ложбинках. Ребята к этому уже привыкли, а сегодня почему-то даже весело было оттого, что везде вода. «Снежки» катаются — куда с добром! Ребята и катают снег, и сгребают его ногами, и разбрасывают палками.
— Надо рыхлить, рыхлить его, он сам стает! — советует Гриша-младший.
Ребята дружно работают, но нет-нет да и посмотрят в сторону ельника, на виднеющийся за ним сарай: про медведя не забывают.
Когда очистили от снега порядочную площадь — выпустили телят. Они уже знают, куда идти. Едва открыли ворота загона — устремились на луг, на расчищенное место.
Завтракать ходили поочередно. Это был и обед. Наташа сварила комбинированную кашу: перловую крупу смешала с остатками гречи. Каша получилась на славу! На второе подали неизменный чай, заваренный корешками шиповника, вкусный, душистый такой…
Днем вовсе растеплело. С горок потекли ручьи, зашумел, забурлил, эхом отдаваясь по долине, вышедший из берегов Цепёл. Еще вчера белые, угрюмые, казавшиеся пустынными альпийские луга наполнились звучными перекликами птиц, теплыми, как редкие вздохи, дуновениями ветра, шуршанием тающего снега. И все как бы заново праздновало весну — шумело, суетилось, ликовало.
Нина сбросила взмокшую телогрейку, истомленно выпрямилась. Работала все в наклон, в наклон, и приятно было постоять с минуту, дать отдохнуть натруженной пояснице.
Невдалеке над проталинами, над синим снегом запорхало что-то яркое.
— Бабочка летает! — радостно закричала Нина.
Ребята оставили работу и смотрели на бабочку как на диво. Большая, с темно-пурпурными, обрамленными желтой каймой крыльями, она была дорогим вестником, напоминавшим, что сейчас все-таки не зима и снег через день-другой стает.
И они проводили взорами бабочку, пока было видно в струйчатой голубизне трепыхание ее цветных крыльев, и, ободренные, еще с большим старанием налегли на снежки.
Под вечер заперли телят в сарай, зашли в дом. Хорошо работали, не ленились, но сделали только полдела. Надо еще рубить рябину. Вот малость передохнут, выпьют «для сугрева» чайку — и на Цепёл.
Столкали одеяла к стенкам, рядком расселись по нарам, на две лавки, каждый держит кружку. Скоро вскипит новый чай, из листьев черной смородины. Наташа умело разнообразит заварку; чередуя натуральный чай с корешками шиповника, шиповник — с молодыми листьями смородины, смородину — со стебельками лабазника. Правда, лабазник любят не все — кипяток от него зеленоватый, а вкусом лабазник, если еще не положен сахар, напоминает слабый огуречный рассол.
Гриша-старший понюхал над ведром огуречный аромат, скривил губы.
— Сама пей эту зелень, я тебе не теленок… — И, взяв со стола самый большой сухарь, стал жевать всухомятку, пасмурно глядя в угол.
Гриша-старший и раньше говорил ребятам обидные слова, но их как-то не принимали всерьез. Вечно он такой бука, всегда недоволен. И в работе неумеха. Взять хотя бы снежки. Много ли ума надо — сбить из сырого снега комок да катить его, пока сил хватает. Так у Гриши и это не получается. Лепит, лепит, мается, мается, а потом упадет на комок, раздавит. И начинает ныть, искать виноватого. Кого-нибудь да обвинит: не ребят, так телят, не телят, так погоду. И с виду он какой-то нескладный: сутуловатый, с толстыми покатыми плечами и короткой неповоротливой шеей. С хрустом откусывает от сухаря, медленно двигает широкими скулами, и от этого приподнимаются и опускаются Гришины оттопыренные уши.
Наташа будто не слышит упрека, как ни в чем не бывало говорит:
— И настоящий чай есть. — Обжигая пальцы, выдвигает из-за ведра котелок. — Пей на здоровье!
Возле печурки жарко. Раскрасневшаяся Наташа прямо теряется, не зная, что делать в первую очередь — то ли подбросить дров, чтоб скорее закипел чай, то ли отложить все и привести в порядок так не ко времени распушившиеся волосы. Выбрав последнее, устраивается на свободном уголке скамейки и начинает взбивать редкой зубатой расческой свои обожаемые кудряшки.
— Ну и воображуля ты, Натка! — не выдерживает Витя Пенкин. — Тебе бы в артистки, а не телят пасти!
— Не всем же в артистки, — невозмутимо отвечает Наташа, не забыв при этом стрельнуть глазами в сторону Пети, который не может сидеть без дела и оттачивает на бруске большой, давно хранящийся в избушке нож. — Не всем в артистки, — повторила она.
Но Витины слова все же задевают Наташу, она кладет расческу в кармашек. Потом говорит совсем как взрослая, совсем как их учительница по географии:
— Знаешь, Пенкин, телят должны пасти тоже культурные люди… И все профессии должны быть красивыми. Я вот очень хочу, чтоб про пастухов рассказывали так же, как про геологов и летчиков. И чтобы они были не просто пастухи, а какие-нибудь инженеры, не пасли бы, а только командовали, управляли… Ну, всякими там телевизорами, приемниками… В общем, чтобы не бегали с вицами за скотом, а летали бы на вертолете или ездили на какой машине… Ты не смейся, это обязательно будет!
— Ну, размечталась! Давай снимай чай, — примирительно говорит Витя. — Никто не спорит: будут и вертолеты, и вездеходы, и пастухи-инженеры! Наливай чай, да рябину рубить пойдем. Слышь, голосят?
Пьют ребята чуть прислащенный чаек, мечтают о будущих временах.
— Ну, сила будет! — восхищенно причмокивает Гриша-младший. — Вот так посиживай в избушке, смотри знай на экран да нажимай кнопки — правые, левые, куда телят гнать надо. А вечер настал, нажал какую-нибудь зеленую кнопочку — они все в сарай…
Пока Гриша рассуждал, сухари на столе убывали, убывали — и вот остались одни крошки.
Наташа набрала со дна мешка еще один котелок мелких обтертых сухарей, пошла вдоль нар, каждому подавая по горсточке.
— А сахару не просите, в чай высыпано три кружки. И вообще его мало осталось…
Нина сказала:
— Сейчас разделимся на две группы — одна пойдет за рябиной, другая будет убирать в сарае. А то там уже ступить негде. Гриша-старший и Петя…
— Хватит с меня! — мрачно перебил Гриша-старший. — Не пойду никуда!
Хоть и негромко сказал эти слова Гриша, а они больно резанули слух. Нина долго удивленно смотрела на него и не могла понять, пошутил он или говорит серьезно.
— Это как — не пойдешь?
— Очень просто: возьму и не пойду.
— Не пойдешь? — повторила Нина.
— Не пойду!
— Ты… ты… — Нина захлебнулась, растерянно посмотрела на ребят, как бы ища поддержки, и вдруг закрыла лицо ладонями.
Ребята подавленно примолкли. Сразу что-то перевернулось, изменилось, будто кто одним безжалостным взмахом черной кисти перечеркнул и загородил от глаз и теплый день, и добрые надежды, и хорошее настроение… Витя Пенкин взял топор и быстро, ни на кого не глядя, вышел. Так же быстро, на ходу одеваясь, пошли из избы Миша Калач, Петя, Гриша-младший — все ребята.
Они уже были за ельником и ложбиной спускались к Цепёлу, когда Гриша-младший остановился. Как-то странно, скривив шею, глянул на ребят одним, блестевшим от слез глазом — другой закрывал полуоторванный, свисший набок козырек большой, не по голове шапки, — пожевал губу, придумывая, что сказать, и, ничего не сказав, побежал обратно, плача, роняя на ходу:
— Стойте! Я сейчас! Я ему дам…
Гриша бежал изо всех сил, полы его длинного ватника оплетали, захлестывали ноги, Гриша спотыкался, падал. От слез все плясало перед глазами, комок, подступивший к горлу, спирал дыхание. Подбежав к домику, Гриша никак не мог найти скобу, а когда наконец нашел, обеими руками хватил на себя дверь и крикнул с порога с презрением и обидой:
— Хлызда ты! Изменник!
9
…За брезентовой стенкой послышались шаги, резко, с хлопком распахнулся полог, и в палатку радиостанции ввалился, задевая шапкой провисший тент, здоровенный чернобородый мужчина. На нем были закатанные болотные сапоги, расстегнутый плащ, плечи по-военному крест-накрест облегали ремни, на которых висели с одного боку полевая сумка, с другого — потертая кобура с торчащей из нее деревянной рукоятью револьвера.
— Здравствуйте! — громким басом поздоровался бородач и с любопытством оглядел учителя. — Гости у нас, оказывается?
Василий Терентьевич мельком глянул на дюжего пришельца, кивнул на приветствие и снова замер, вслушиваясь в гудки аппарата.
— Извольте знакомиться, — дружелюбно пробасил чернобородый, — начальник здешней геологической партии Семен Новосельцев. А вы кто? Извините, но это я должен знать по долгу службы.
Василий Терентьевич словно проснулся, вскинул голову:
— Вот мне вас и надо!
Пока Василий Терентьевич торопливо объяснял, кто он, откуда и зачем пожаловал, начальник не спускал с него глаз, с нескрываемым интересом разглядывая и разбитые сапоги, и порванные на коленках брюки, и туго перехваченную ремнем телогрейку с пустым, заправленным под него рукавом.
— Ясно. То-то я смотрю, чьи-то следы по берегу к нашему лагерю…
Увлеченный работой, радист только сейчас услышал голос начальника, сбросил наушники, встал. И тут Василий Терентьевич разглядел его как следует: высокий, узкоплечий, с редкой, не знающей бритвы бороденкой, длинной кадыкастой шеей. Совсем парнишка, наверно, только-только окончил школу, выучился в ДОСААФе на радиста — и сюда, за романтикой.
— Вот, Семен Николаевич, — запальчиво заговорил радист, — пришел да еще и порядки свои наводит. Что я сделаю, раз буря…
Семен Николаевич поднял обе руки, дескать, все в норме, не волнуйся, и уже без иронии, звучавшей в первых словах, обратился к Василию Терентьевичу:
— Давайте-ка ко мне в палатку. Там и потолкуем. А ты, Малышок, продолжай. Через бурю…
Палатка начальника партии стояла в лощине, метрах в ста пятидесяти от радиостанции, в ряд с другими палатками, в которых жили рабочие и геологи. Валко ступая впереди, шурша полами плаща, Семен Николаевич охотно рассказывал:
— Молодые у нас ребята. Взять хотя бы этого же Малышка. На первой еще работе. Окончил десять классов, учился на радиста. Получил специальность и с месяц обивал пороги нашего управления, просился в «самую трудную» партию. Не брали: молод. А настойчивый, чертяка! Добился все-таки, взяли. И, знаете, не ошиблись. На такого смело можно положиться…
Вошли в крайнюю палатку, для тепла подбитую изнутри розовой байкой, с железной разборной печкой посредине. Начальник отстегнул ремни, снял и положил на стол сумку и револьвер. Потянул с плеч мокрый плащ.
Василий Терентьевич присел на топчан, ждал, когда Новосельцев разденется. Не внушал он ему что-то доверия, этот словоохотливый парень, хотя и борода у него, как у деда, и начальник он, и револьвер носит. Больно уж молод, лет, поди, двадцать пять, не больше. Поймет ли такой положение, поможет ли чем?
— И у нас ЧП, — сообщил Семен Николаевич. — Поднялась Пеля — да что там говорить, сами видели! — затопила в низовьях рабочие участки, выжила с берега людей. Ниже по реке работают наши группы. Я только-только от них. Всю ночь авралили.
— Есть у вас врач? — спросил Василий Терентьевич.
— Нет, к сожалению. Народ у нас в общем-то закаленный, пока обходимся.
— Тогда чем вы нам сможете помочь?
Семен Николаевич сел рядом с учителем, тяжелый, широкий, в толстом влажном свитере, закинул ногу на ногу, обхватил колени сплетенными пальцами.
— Думать давайте. Пожалуй, сейчас только мы и сможем помочь. Если Малышок и свяжется с Большой землей, вертолет не прилетит, пока не будет погоды. А этой так называемой летной погоды может не быть еще две недели… Здесь — горы.
От последних слов Василия Терентьевича аж передернуло, он в упор взглянул на геолога.
— Это я перестраховываюсь, — заметил тот. — Надо быть готовым ко всему. В какой помощи вы нуждаетесь?
— В первую очередь надо врача. Потом — обувь, рабочих. Да и продукты на исходе.
— А для чего рабочие?
— Катать снежные комья.
Семен Николаевич удивленно поднял брови.
— Так мы освобождаем из-под снега траву и кормим телят.
— Вот оно что… Подсобим. А с продуктами так постановим. Для начала дадим вам два мешка сухарей и столько же овса — для скота. Выпросим у завхоза муки, консервов. Есть несколько пар запасных резиновых сапог. Тоже с завхозом надо потолковать.
— Спасибо, — поблагодарил учитель. — Только надо все-таки как можно скорее сообщить в область… или с кем вы там связь держите. Простудились, измучились ребята. Девочка у нас одна больна, другие могут заболеть.
— Постараемся…
Семен Николаевич наклонился, вытащил из-под топчана за лямку чехла термос.
— Вид у вас неважнецкий, — откровенно сказал Василию Терентьевичу. — Давно не спали?
— Это не беда.
— Выпейте, кофе со сгущенным молоком.
Василий Терентьевич разом выпил стакан горячего кофе, попросил еще. Так же опрокинул второй стакан. Приятное тепло потекло по всему телу, кровь, пульсируя в жилах, опускалась куда-то вниз, в ноги, веки тяжелели. «По всем правилам парень», — почему-то вспомнились слова начальника партии о радисте. Эти слова повторялись в уставшем сознании снова и снова, путали, сбивали ход мыслей, заставляли перебирать в памяти все сначала.
— Вы бы прилегли на часок. Вот спальный мешок, тулуп, — как сквозь подушку, услышал Василий Терентьевич голос геолога, и этот басовитый сочувственный голос показался сейчас учителю близким, давно знакомым. «По всем правилам парень, — думал он уже не о радисте, а о Новосельцеве. — Зря я о нем… На такого смело можно положиться… Как там они? Валя как?..»
— Спасибо! — сказал Василий Терентьевич и, очнувшись, потряс отяжелевшей головой. — Я, кажется, задремал. Извините.
— Вы бы прилегли на часок, — повторил Семен Николаевич.
— Нет, не могу.
В палатку влетел сияющий Малышок.
— Радиограмма! — и протянул бегло исписанный листок учителю.
«SOS принят. В первый летний день высылаем вертолет. Уточните координаты».
Василий Терентьевич несколько раз пробежал глазами по размашистым строчкам, глянул на оборотную сторону листка.
— Добре, парень! — улыбнулся и похлопал Малышка по плечу, уважительно добавил: — Ты уж на меня не серчай, если я давеча того… погорячился. Мало ли у нас, у мужчин, бывает!.. Передал координаты?
— Так точно, вашу поляну передал! — бойко ответил радист, поощренный таким обращением. — Это квадрат 230.
Василий Терентьевич повернулся к Новосельцеву.
— Теперь я пойду. Когда ждать помощников?
— Завтра. А вы все-таки отдохните, — в третий раз предложил Семен Николаевич. — Супу горячего похлебаем. Не близко ведь до ваших полян, двадцать с лишним километров!
— Нет, — твердо сказал учитель. — Ждем вас.
И, простившись, вышел из палатки.
10
Гриша долго ворочался с боку на бок, исподтишка наблюдая за Валей — в доме, кроме него, осталась только она, — потом сделал вид, что уснул. Вале стало полегче, она еще при ребятах поднялась с постели, поела и сейчас брякала у стола котелками. Это Гришу успокаивало. Но вот девочка вымыла посуду, составила ее вдоль стены под скамейкой, оделась и вышла.
Интересно, куда она? Гриша спрыгнул на пол, просеменил к окну. Валя шла к сараю. «К Белке своей направилась», — с неприязнью подумал Гриша и опять лег.
С полчаса лежал и все прислушивался. Валя не возвращалась. Что-то под боком мешало — расправил складки на одеяле. Потом заметил, как с потолка на блестящей паутинке опускается маленький паучок. «Мизгири откуда-то взялись, еще в ухо заползут… — отвлеченно думал Гриша. — А все же куда и зачем она пошла? Ведь ее никто не посылал!»
Грише все казалось, что в избушке он не один, что за ним наблюдают. Снова встал и осторожно прошел к окну. Нет, никого не видать возле дома, да и Валя исчезла. Неужто таскает рябину?
Подбежал к двери, послушал, не притаился ли кто снаружи, высунул голову. За шиворот капнуло, Гриша вздрогнул. И вдруг донеслось: «Тах, тах, тах!» Наверняка Витька рубит! Ишь, размахался! Все бы только показывал себя. И Нинка вся изважничалась: «Иди туда, иди сюда!» Подумаешь, командир какой!
Гриша с силой захлопнул дверь, бросился на нары.
Прошло немного времени, и от сарая послышались голоса, мычание. Это ребята принесли рябину. Хоть как закрывай голову, а все равно слышно, что делается на улице. Невмоготу лежать одному: тоскливо, обидно. Нет, лучше туда пойти!
Когда Гриша шел к сараю, думал: вот сейчас ребята встретят усмешками, а тезка — тот непременно съязвит: что, мол, хлызда, пришел? Поэтому Гриша-старший приготовился к обороне, припас, что ответить.
Но встретили куда хуже. Никто не поднял головы, никто не обратил на него внимания. Пыхтя, прошел рядом с ворохом веток Гриша-младший, зыркнул из-под козырька шапки злым глазом, отвернулся. «Изменник!» — кольнуло презрительное слово, и так противно стало на душе, что Гриша-старший готов был закричать во все горло: «Никакой я не изменник, я просто устал, просто все надоело!» Но он не крикнул, не хватило смелости. Ведь слова его означали бы признание вины перед ребятами, а в чем он, собственно, виноват? Ну, не пошел — и все. Разве он сам себе не хозяин? Можно ведь сказать: хочу или не хочу! Сами все уши пропели на собраниях о самостоятельности, принципиальности. Вот он и сказал принципиально: не пойду! А тут еще всякие обзываются…
«Буду стоять, — решил Гриша. — Сами поклонятся!»
Но ребята не поклонились. Снова ушли на Цепёл и снова принесли рябину. Чего они хотят? Пришел ведь, стоит, ждет, а они будто ослепли!
— Давай помогу, — не вытерпел Гриша и подхватил ветки у Миши Калача.
— Не трош-шь! — прошипел Миша и решительно оттолкнул его локтем.
Ну, это уж слишком! Не помня себя, Гриша рванул ветки из рук Миши, да так сильно, что тот растянулся на земле.
Ребята в один миг тесно обступили Гришу. Сейчас они все смотрели на него. Но как смотрели! Насупленные брови, прищуренные взгляды не предвещали ничего хорошего. Гриша испуганно заозирался. Нет, он не боялся возможной потасовки — это было бы легче, — испугался той отчужденности, того презрения, какое било из глаз каждого. Почувствовал вдруг свою отторгнутость от ребят, одиночество.
Что-то защекотало в носу, зажгло веки. И если еще минутой раньше он мог удержаться от томившего его объяснения, то теперь уже с плачем кричал:
— Не предатель я! Я буду работать! Работать, слышите?
Нина подошла к Грише вплотную.
— Не предатель, говоришь? А кто остался дома?
— Но я же пришел! Вот видите, стою! Я с вами буду, все время с вами!
Нина посмотрела на ребят, как бы опрашивая: что же будем делать? А они все потупились. Неловко, в молчании переминались с ноги на ногу: вроде бы уж сами виноваты, что так все получилось…
Разрядку внес Витя Пенкин:
— Правда, пойдемте работать, — сказал просто и спокойно, как будто и на самом деле ничего особенного не произошло.
И опять все зашумели, пуще прежнего заторопились, словно наверстывая вынужденную остановку. И вообще как-то легче стало, вроде бы у каждого с плеч свалился тяжелый камень. Послышались оживленные возгласы, шутки. Нина, растаскивавшая по загону ветки, как ни в чем не бывало крикнула Грише-старшему:
— Ну-ка убери с дороги вон ту жердь да живей к ребятам!
Гриша с непривычным для него проворством отволок жердь дальше, чем следовало, мимоходом помог кому-то разогнать сгрудившихся возле одной кучи веток телят, легко перемахнул прясла, побежал к Цепёлу.
И здесь никто ни в чем его не упрекнул. И Гриша-младший промолчал. Лишь спустя немного, когда они вместе принесли в загон по охапке рябины и остались, бросая ветки в кучу, с глазу на глаз, Гриша-младший поддернул длинные рукава, со значением швыркнул носом и картаво предложил:
— Мир, что ли? Держи петушка… — и протянул свою мокрую ладонь.
Вечером Василий Терентьевич не вернулся. В избушке никто не спал. Отдельно для Василия Терентьевича Наташа сварила в котелке кашу и положила в нее три ложки масла. И чай вскипел, его не было.
— Может, ночевать остался у геологов? — неуверенно сказал Миша Калач, присаживаясь рядом с Витей.
— Не останется он, — возразила Нина. — Хоть как, а все равно пойдет, потому что беспокоится за нас. И за телушек.
Вяло переговариваясь, ребята занимаются всяк своим делом. Нина чинит фуфайку, Наташа как бы между прочим старательно накручивает на пальцы колечки волос. Петя, сидя на полу, мастерит рогатину. На медведя. Он видел раз такую заржавевшую штуковину на чердаке дома деда Силантия…
Сначала Петя выстругал крепкое березовое древко, а теперь ремешками и веревочками от рюкзаков привязывает на его конец остро отточенный нож — тот самый, который заметила днем в руках у него Наташа.
Она обратила внимание на Петину работу, подсела к нему.
— Интересно, что же ты собираешься делать с этим оружием?
Насмешливые искорки поблескивают в Наташиных глазах, и всем ясно: Наташа опять начнет сейчас допекать не умеющего отвечать на шутки Петю.
А Петя вдруг нашелся и осадил Наташу:
— Что делать? А вот что: спрячемся с тобой в сарае и будем ждать медведя. Ты — поближе к воротам, а я там, где плохие доски. Поняла?
— Да ты что! — испуганно замахала руками Наташа. — Я как увижу его — сразу умру!
Все засмеялись, а Наташа, кажется, первый раз смутилась. Перепорхнула на свое место, взяла чью-то шапку, положила, поправила воротничок кофты и опять взяла шапку.
— Уже собираешься? — не отступал Петя.
Наташа совсем смутилась, отвернулась к окну.
Тянут время ребята, поджидают Василия Терентьевича. Хоть и редко вспоминают об учителе вслух, а каждый думает: где он? Задумчивые все какие-то стали, рассеянные. Невпопад отвечают на вопросы, чуть чего — вскидывают головы, прислушиваются. Нина старается отвлечь ребят, но и разговор сегодня не клеится.
Валя вымыла посуду, составила порядочком под скамейкой и легла. Ей опять стало хуже. Вот ведь какая, хоть бы раз призналась, что болеет! И не хнычет, и не жалуется. А что болеет, это все видят.
Нина воткнула иголку с ниткой в рукав телогрейки, отложила работу. Высыпала из бумажного кулька остатки сушеной малины в кружку, залила кипятком.
— Вот запарится, и выпей. И больше не вставать! — сказала Вале.
Надо бы дать ей какого-нибудь лекарства, а какого! Аспирин кончился, в сумке остались таблетки с незнакомыми названиями.
— Самое главное — не вставай, — Нина укрыла Валю вторым одеялом. — Вот хорошо прогреешься — и все как рукой снимет…
Нина снова взялась за телогрейку, зашила разорванный рукав, оделась и вышла.
Небо совсем очистилось от туч и сделалось какое-то зеленое, непривычное. Нина еще не видела над Кваркушем чистого неба. Одна за другой, будто лампочки на сумеречной улице, вспыхивали звезды. И тоже непривычные — низкие, яркие, с фиолетовыми лучами. В такую ночь жизнь не затихает. Где-то в лесной стороне воркуют горлицы, в густом оттаявшем тальнике тонко пересвистываются корольки, над сырым лугом стремительно падают бекасы, звучно вибрируя жесткими перышками хвоста.
Тихий звон перекатывается по логам и взгорьям от звуков, рождающихся в теплой, светлой ночи.
Но что там? Вдруг заревели и, вскакивая, затопали в сарае телята. Глухой, утробный рев… Совсем не так орут, когда голодные. Кто-то их потревожил.
Нина пулей влетела в избушку.
— Медведь пришел!
Ребята оторопело заморгали.
— Чего смотрите, к сараю бежать надо!
— Ага, надо… — растерянно согласился Гриша-младший. Он уже засыпал и, разбуженный криком, спросонья подумал, что Нина обращается к нему одному. Гриша покрутил взлохмаченной головой, остановил взгляд на гвозде, торчащем из стены, досадливо протянул:
— Эх, кабы ружье…
— Кабы, кабы! — передразнил Миша Калач. — С палками айда!
И тут все опомнились, всполошились, похватали чьи попало одежки, шапки.
В избушке остались Наташа и Валя. Когда стихли голоса, Наташа торопливо взяла лежавший у печки толстый кривой сук, сунула в дверную скобу и села к Вале, подобрав ноги, зажав меж колен похолодевшие руки.
— Вот… Не залезет…
Нина шла впереди. Чуть сзади — Витя с топором наготове, Петя с рогатиной. Следом тесным, нестройным отрядом двигались остальные — с палками, как с пиками наперевес.
Нине казалось: медведь уже давно там, за изгородью, и жестоко расправляется с телятами. Она никогда не видела взаправдашнего медведя, у нее мертвело все внутри только от ожидания встречи с ним. Но она шла и не подавала виду, что боится, старалась, как это уже не раз ей удавалось, побороть страх. Ведь за ней шли, на нее смотрели ребята. Поверни она — и повернут они. А так поступают одни трусы. Она здесь за старшую, она за все и отвечает…
Остановились возле загона. Телята по-прежнему на все голоса дико ревели, метались. Витя Пенкин сделал несколько шагов вдоль изгороди, заглянул за просевший противоположный угол сарая. Подал знак Пете, чтобы тот с группой ребят обходил загон с тыла. Петя расставил ребят, как на облаве, наказал смотреть в оба и в случае чего колотить палками по пряслам. Сам прошел к дневному медвежьему следу, к лазейке в изгороди. Здесь присел за смородиновый куст, подняв над головой, как копье, тяжелую рогатину…
Скрипнула жердь — кто-то из Витиной группы перелезал изгородь. Еще раз скрипнула. И вдруг… — это Петя уже видел как в кошмарном, неправдоподобном сне! — вдруг что-то ухнуло под низким навесом, от сарая стремительно отделилась темная туша и, как танк, все сокрушая на своем пути, ринулась в его сторону! Раскатисто сгрохала опрокинутая изгородь, пулеметной очередью рассыпались предупредительные удары палок, больно цапнул по сердцу чей-то пронзительный крик.
Зверь, подобно летучему смерчу, возник перед самым кустом! Петя успел увидеть широколобую башку с прижатыми ушами, раскрытую горячую пасть, исторгающую тяжкий парной храп, дремуче блеснувшие глаза. Беда казалась неотвратимой, и раздумывать было некогда. Сильно выметнувшись вперед, Петя ударил рогатиной…
Вот тебе и неповоротливый зверь! И кто только придумал, что, нападая, медведи встают на задние лапы?
Но об этом Петя размышлял позднее. Когда все прошло, когда все успокоились. А теперь… Теперь он лежал и старался вспомнить, что произошло. Почему он лежит, почему его окружили ребята? Тихо тукало в висках, онемело правое плечо. Петя пошевелил рукой, нащупал гладко обтесанную палку. Такое знакомое что-то… Поднял — обломок рогатины! И все вспомнил.
— Где медведь?
— Удрал.
Нина и Витя помогли Пете встать. Еще раз осмотрели всего, потрогали руки, ноги.
— Где болит?
— Плечо вот… как не мое. — И увидели на рукаве кровь. — А больше… больше не знаю…
Перехватив растерянный Петин взгляд, Витя объяснил:
— Это не твоя кровь, не бойся. Медвежья… А за то, что плечо болит, скажи спасибо Грише-старшему.
…Гриша стоял у прясел немного левее куста, за которым укрылся Петя. Только отоптал под собой снег — глядь, прямо во весь дух мчится медведь! Гриша — в сторону. Поздно! Удар в бок сбил его, и Гриша закричал…
Но медведь и не думал нападать. Насмерть перепуганный окружившими людьми, летел напролом, свалил пролет изгороди, а с ним и Гришу… Выбравшись из-под завала, Гриша увидел, что зверь вот-вот накроет Петьку. Руки сами схватили увесистый обломок жерди. Может, это было безрассудно, но Гриша бросился к медведю и изо всех сил хлобыстнул по горбатой хребтине! Да только, видать, в горячке прихватил и Петю… Оглушительно рявкнув, зверь скрылся в еловой густерьме…
— Шибко я сперва испугался! — признался Гриша. — Думал — все, конец мне! А потом вижу — тебя задирает… И больше уж не боялся. Просто не помнил себя. Ты только не сердись, что я тебе по плечу угадал. Невзначай получилось…
— А здорово ему досталось! — заметил Петя.
— Кому? — насторожилась Нина.
— Медведю, конечно. Смотри, сколько кровищи! Он ведь напоролся на рогатину. А тут еще Гриша подоспел. Сейчас, наверно, опомниться не может… Больше не сунется!
Возбужденно обсуждая происшествие, ребята шумно возвращались к дому. Они не слышали, как хлопнула дверь и навстречу им выбежал Василий Терентьевич.
— Это что тут за демонстрация?! — неожиданно раздался на тропе его сердитый голос.
Ребята растерялись. С ружьем в руке, учитель выступил из-за кустов, быстро шагнул к ним.
— Все целы?
Нина хотела сказать: «Да, все нормально», но голос перехватило, и она молчала. А когда справилась с волнением, сказала совсем не то:
— Страшно было, Василь Терентьич…
11
На другой день было воскресенье. Ребята давно перепутали все дни, числа и узнали об этом утром от Василия Терентьевича. Учитель сказал, что сегодня к ним придут геологи, привезут сухарей, сапоги, овса для лошадей.
Это всех обрадовало, и ребята готовились к встрече гостей, как к празднику. Прибрали помещение, поставили варить густую кашу, чисто, с мылом умылись. Наташа дольше обычного охорашивалась: два раза почистила зубы, причесывалась, снимала, растопырив пальчики, прилипшие к кофте травинки, украдкой заглядывала в осколочек зеркала.
Но радовались рано…
Василий Терентьевич принес обе половинки рогатины. Подсел к Пете.
— Твоя работа?
— Моя. Ножик-то был вон там воткнутый, я его наточил, привязал…
— На медведя, значит?
— Ага.
— Так, так… — Василий Терентьевич выразительно постукал ногтями по деревяшкам. — А ну-ка все сюда!
Когда ребята подошли, Василий Терентьевич оглядел их, еще раз постукал ло деревяшкам:
— Вот что я вам скажу: действовали вы смело, прямо мужественно, но я не признаю и впредь запрещаю такое геройство. Понятно? Это не геройство, это — авантюра! Вы хоть подумали, какой подвергались опасности? Особенно вот ты! — и ткнул пальцем в Петин лоб. — Да медведь, если бы вы серьезно его ранили, всем вам животы вспорол и сбросал в одну кучу! Понимаете это? Что ему рогатина, топор? Ведь в нем одного только весу десять пудов! Счастье ваше, что молодой, глупый зверь приходил…
Василий Терентьевич швырнул деревяшки к печке. Встал расстроенно:
— Хы, облаву затеяли! Это кто же придумал?
Ребята смотрели в пол.
— Что молчите? Мол, телят спасали? Верно, спасали. Но ведь зверя можно было просто отпугнуть. Криками, шумом. А вы подкрались, обложили, устроили засаду. С рогатиной… А я-то на вас надеялся…
Голос учителя обмяк, потеплел. Он опять оглядел всех и вдруг улыбнулся.
— Ну ладно, победителей не судят. Вообще-то, что ни говори, народ вы отважный. И вовремя хватились. Медведь-то маленько не забрался в сарай. Подрылся уж основательно, бревно одно успел выставить. Наделал бы беды…
Завтрак еще не был готов, и Василий Терентьевич с Гришей-младшим занялись ревизией оставшихся продуктов. Разбирали в углу порожние мешки, вытряхивали из них остатки круп в ведро, сухари ссыпали в один мешок. От сырости намок в рюкзаке сахар, и Василий Терентьевич кружкой перекладывал его еще в одно ведерко. Гриша увлеченно отдирал от затвердевших стенок рюкзаков сахарные корочки и не очень охотно тоже складывал в ведро.
— Мало взяли сахару-то? — интересовался Гриша.
— А что?
— Да та-ак. Кабы больше взяли, то можно было бы эти корочки не собирать…
Василий Терентьевич посмотрел на Гришу с явным участием, и Гриша догадался, что этот его взгляд означает, пожалуй, разрешение отправить одну сахарную корочку в рот, и незамедлительно сделал это. Проглотил, облизнул губы и в свою очередь вопросительно посмотрел на Василия Терентьевича: правильно ли понял?
Василий Терентьевич улыбнулся:
— Валяй еще!
Когда сухари, сахар, крупу разложили куда следует, учитель сказал Грише:
— Все брали в норме, дружок, да вот «белый шаман» подвел. Сам видишь, половину сухарей телятам скормили и задерживаемся не по времени.
Гриша понимающе покачал головой, а затем, над чем-то поразмыслив, спросил:
— А правда, что будут пастушьи вертолеты?
— Это какие ж такие вертолеты?
— Ну вот Натка говорит, что скоро у пастухов всякая техника появится. Чтоб пасти легче было.
— Вон ты о чем! — оживился Василий Терентьевич. — Будут пастушьи вертолеты! Теперь, дружок, во всяком деле человеку машины нужны.
— А телевизоры пастушьи будут?
— И телевизоры! Они-то тем более. Это ведь проще. Чтобы управлять вертолетом, нужно быть летчиком, а телевизор смотреть, наблюдать за стадом — ума много не надо.
Гриша призадумался. Потом решительно возразил:
— Да-а, не надо! Тогда телята должны быть умными, сигналы всякие понимать должны…
Занятый своими думами, он еще долго сидел на мешках, сравнивал, прикидывал: как же будет потом, когда на помощь пастухам придет техника?
Василий Терентьевич не разрешил вставать Вале. Ей уж попало от него за то, что она работала, а еще больше попало Нине — не надо было отпускать больную Валю на улицу. Но попробуй сейчас улежи! Когда Василий Терентьевич выходил из избушки или не обращал на Валю внимания, она приподнималась в постели, заглядывала в низкое окно.
Сегодня утром ребята все глаза проглядели в это окно. То один, то другой подходили к нему и, склонившись, припав к запотевшему стеклу, повторяли одно и то же:
— И утро хорошее, а не идут что-то. Проспали, наверно.
Может быть, поэтому никто не вспомнил о еде, и обычно желанная команда «завтракать» прозвучала маленько неожиданно. Но такая команда была подана, и все потянулись за посудой.
Сидели, где удобнее, и ели, из чего удобнее: из котелков, из чашек, кружек. Сидели за столом, на нарах и разостланных одеялах. Витя Пенкин и следующий за ним везде, словно тень, Миша Калач устроились на седлах и уплетали кашу прямо из ведра. Ели да нахваливали: и жирна-то, и ароматна, и густа!
Перед девочками на нарах стояла закоптелая эмалированная кастрюля. Эту емкую посудину припасла для Наташи ее мама. Она положила в рюкзак дочери еще и две ложки — обыкновенную, алюминиевую, и глубокую, похожую на половник, деревянную. Положила и наказала: «Из артельного котла не стесняйся, ешь…»
Много было смеху, когда Наташа рассказала про эту мамину «заботу». С первого дня путешествия фасонистая, разукрашенная петухами деревянная ложка служила незаменимым черпаком…
Неожиданно за дверью послышался лай собаки. Сидевший у порога Витя Пенкин распахнул дверь.
— Приехали! — возгласил он и выбежал, чуть не свалив ведро с кашей. Белая, как песец, собака с мокрым брюхом беспокойно топталась у дома. Оскалив зубы, она уркнула на ребят и помчалась своим следом через ельник к Цепёлу. Растревоженным роем сыпанули ребята за ней.
По лугу шли люди и вели на поводу трех навьюченных лошадей. Впереди, в плаще нараспашку, в высоких сапогах, шагал коренастый бородач. Собака уже вертелась у его ног.
— Вот тот, первый, наверно, главный, — определила Нина. — Василь Терентьич говорил, что у них он один с бородой.
Бородач махал издали рукой.
— Кто здесь старший? — спросил он, когда ребята подбежали.
— Василий Терентьевич… сейчас придет… — вдыхая всей грудью, ответила Нина. — А вы — геологи?
Нина, конечно, не сомневалась, что пришли геологи, и спросила скорей потому, что не придумала ничего сказать лучше при встрече. Помедлив и опять ничего не придумав, она повторила вопрос:
— Геологи, да?
— Они самые! — весело прогудел бородач. — Прибыли в ваше распоряжение!
Ребята с любопытством и восхищением рассматривали гостей. Только Гриша-младший не находил ничего особенного. Самые обыкновенные люди и одеты как все. А высокий рыжий парень просто разочаровал Гришу — парусиновая куртка мала ему, рукава до локтей, из-под них высовываются закатавшиеся обшлага рубахи… Ни биноклей, ни подзорных труб, даже молотков геологических с длинными ручками у них нет… Ну что за геологи!
Василий Терентьевич встретил гостей у сарая. Пожав каждому руку, кивнул на луга:
— Спускает снег-то! Зря, пожалуй, я оторвал вас от дела.
— Это неплохо, что снег спускает, — отозвался Семен Николаевич. — Ну, а раз пришли — принимайте. Далековато же до вас!
Возле дома геологи отвязали от седел вьюки, сняли и седла. Лошадей привязали к вкопанным в землю ножкам стола, рыжий парень дал им в брезентовых ведрах овса.
«Живут коняги! — не без зависти отметил Витя Пенкин, придирчиво оценивая сытых, поблескивающих шерстью лошадей. — Нашим бы овса-то. Буланке бы…»
Семен Николаевич снял плащ, бросил его на стол, расстегнул бушлат и грузно прошелся, поглядывая на ребят.
— Так вот вы какие, оказывается! — произнес задумчиво. Остановился около Пети, посмотрел на его бродни. Петя перед ним, здоровенным и сильным, казался совсем щупленьким. Просторный ватник с обгорелыми полами покато обвис на плечах…
Мальчик стеснительно потупил глаза и приступил одной ногой другую — прятал развалившийся правый бродень.
— Это как же ты в них ходишь по снегу? — с горьким удивлением спросил Семен Николаевич.
— А ничего, я их починю! — бодро ответил Петя.
— Подожди-ка, подожди, сейчас мы что-нибудь придумаем. — И Семен Николаевич заторопился, схватил со стола мешок, бросил, схватил другой, быстро прощупал его, развязал тесемки.
— Идем со мной! Идем, братец!
В избе геолог вытряхнул из мешка несколько пар новеньких резиновых сапог.
— А ну — выбирай по ноге!
— Да они у меня еще ничего, — заупрямился было Петя.
— То-то и оно, что ничего. Примеривай!
Петя поднял с пола сапог поменьше, деловито осмотрел его, понюхал. Пахнет лаком, что ли? Нашел пару. Закатал голенище, нагнетая воздух, — не шипит.
— Ну как? — подмигнул Семен Николаевич.
— Добрые, не промокают.
— Сначала поноси, потом скажешь.
— Воздух-то не проходит — значит, без дыр.
— Смотри-ка, знаток! — удивился Семен Николаевич.
Бородач под шутки ребят помог Пете стянуть словно присосавшиеся бродни, бросил в угол. — Портянки есть?
— Одни у меня, — сказал Петя и опять застеснялся, подгибая на ноге голые растертые пальцы. — Худые больно…
Семен Николаевич повернулся к рыжему парню с большими руками.
— Малышок, достань-ка из моего рюкзака носки.
Ребята переглянулись, и у Вити Пенкина скользнула по губам улыбка: «Ничего себе Малышок! Уж лучше бы Дядя Достань Воробушка»!
Семен Николаевич заметил веселое оживление на лицах ребят.
— Неподходящее, скажете, имя! Ну-ка, Малышок, растолкуй, почему мы так тебя зовем.
— А кто вас знает! — засмущался парень. — Придумали — вот и все…
— Подожди, подожди… — Семен Николаевич прижал руки к груди радиста, как бы успокаивая его, и ласково выпроводил за дверь. Потом заговорщически, плохо получающимся шепотом начал рассказывать:
— Тут история целая, братцы. В полевую партию его не брали. Говорят в управлении: малыш еще. Ну, несовершеннолетний. Вот хоть тресни — не берут! Даже удостоверение радиста не помогает. Тогда он разузнал, что мы отправляемся на Приполярный Урал, — и к нам. Чуть не со слезами просится, в грудь себя кулаками бьет, руки показывает, дескать, вот какие они у меня здоровенные, все могу делать! Так почему, спрашиваю, тебя все-таки не берут? Малыш, отвечает, я, семнадцати лет нету… Тут он всех и рассмешил, тут и прилепилось к нему это… В Малышка-то его уже здесь, в партии, переиначили. Вот так. А настоящее имя у него — Володя…
Малышок-Володя принес длинные, как гетры, шерстяные носки.
— Вот-вот, они самые! — обрадовался Семен Николаевич. — В этих теплее будет.
Петя не спеша обулся, прошелся по избе, притопнул пружинистым каблуком:
— Порядок!
Новые сапоги достались и Вите Пенкину. Правда, у него подюжили бы еще и свои, хоть и много раз клеенные, но совсем пали сапоги у Миши Калача. А так как Миша мог без труда всунуть в любой из сапог геологов сразу обе ноги, то новые надел рослый Витя, а свои отдал донашивать другу…
Ребята с гостями пошли на луг, а Василий Терентьевич и Семен Николаевич задержались около Вали.
— Ну что, снегурочка, пригорюнилась? Солнышко пугает? — шутил Семен Николаевич, присаживаясь на нары. — Ничего, не растаешь! Дай-ка руку.
Он взял руку девочки, сосчитал пульс.
— Температура у тебя, конечно, есть. Что болит-то?
— Ничего не болит, голова только кружится.
— Ну и хорошо! Недолго осталось здесь лежать. Не сегодня завтра прилетит вертолет — и будешь дома. А дома и голова перестанет кружиться…
Когда они вышли, Семен Николаевич сказал учителю:
— Плохой из меня лекарь, боюсь что-либо советовать. Но мы привезли аптечку, пока располагайте ею, как умеете.
Василий Терентьевич положил руку на широкое плечо бородача:
— Спасибо за все. Главное, что пришли. Вон как ребята приободрились! А девочку теперь убережем.
12
Сегодня на лугу вовсе на лад шло дело. То ли тому причиной было теплое, обещающее устойчивую погоду утро, то ли приезд геологов. Над поляной не умолкали веселые переклики, смех. Когда накатывали большой, чуть не в рост снежный ком, звали на помощь Семена Николаевича.
— Лечу! — немедленно откликался он. Но совсем не летел, а вразвалку, неторопливо подходил к ожидавшим ребятам, просил всех разойтись, подбирался ручищами под тяжелый, облепленный травой снежок и резким толчком сворачивал его с места.
От Семена Николаевича ни на шаг не отходил Малышок. Точно так же, как от Вити Пенкина — Миша Калач. Без шапки, в расстегнутой куртке, которая жестко коробилась на длинной спине, Малышок, где только мог, старался помочь своему начальнику. И подражал ему во всем. Так же, как и Семен Николаевич, кричал ребятам «разойдись», обхватывал снежный ком и… падал, сопровождаемый взрывом смеха.
А погода уверенно шла на поправку. Дул и дул над лугами теплый ветерок. Он подтачивал толстые залежи снега на косогорах, быстро и начисто собирал его на раскатанных дорожках. Да и так уже на лугах все больше появлялось проталин. Тучи редели, поднимались выше и, клочковатые, вытянутые, похожие на больших сизых птиц, разбродно парили над ширью Кваркуша. Иногда меж ними прорывалось горячее, ослепительное солнце. Тогда от лучей яркими бликами вспыхивали и сверкали ручьи.
Василий Терентьевич взбежал на бугорок, выпрямился, долго смотрел на луга. Телогрейка и брюки на нем — в лохмотьях, заросшие до неузнаваемости щеки запали. А глаза блестят радостно.
— Шабаш, ребята! Сегодня телят накормим, а завтра… завтра снегу не будет!
В окружении мальчишек к Василию Терентьевичу подошел Семен Николаевич. Молча оглядел его и спросил:
— Сколько дней вы так старались?
— Как вышли из Кедрачей. Две недельки, в общем…
Ребята уже привыкли к тому, что Семен Николаевич все шутит, но в этот раз не услышали шутки. Он попробовал отжать полы своего бушлата, но неожиданно и порывисто наклонился к Грише-младшему, сильно подхватил его под мышки, поднял над головой и восторженно проговорил:
— Эх, людишки вы, муравьишки! Ведь вам в пионерском лагере надо быть! В Артеке!
Гриша ящеркой вывернулся из рук бородача.
— Муравьишки, а спасли ведь стадо! — вставил Василий Терентьевич. — Честное слово, спасли! Ура, ребята!
Испугался, метнулся прочь от дружного многоголосого «ура!» пролетевший над лугом сокол, на Цепёле откликнулось эхо. Всех охватило озорное веселье, и Гриша-младший картаво заприпевал, прыгая по поляне, выбивая каблуками брызги:
Мы не давом шли,
мы телят спасли…
Остальные ребята тоже не могли стоять так просто, бросали вверх шапки, приплясывали, приговаривали:
Мы телят спасли,
холод-снег перенесли…
Неяркое теплое утро незаметно перешло в сверкающий, звонкий день, и уже сам день начал притухать, блекнуть, клониться к ночи. Что время идет к ночи, по солнцу трудно определить — здесь, на севере, оно даже в июне не поднимается высоко. Об этом напомнили как-то сразу притихшие птицы, закрывшиеся, как бы ушедшие в себя цветы марьина корня, синие тени, исчертившие полосами дальние склоны гор. Телята и кони уже не жадничали, неторопливо месили ногами разжиженный снег, выбирали травку помягче. И вот наелись, стали ложиться.
— Не-ет, так не пойдет! — забеспокоился Василий Терентьевич. — Земля сырая, холодная, чего доброго, обезножат!
Ребята теперь только тем и занимались, что поднимали телят, а те все ложились и ложились.
— В сарай их! — скомандовал Василий Терентьевич. — Хватит на сегодня!
Наташа с Ниной варят прощальный ужин — утром геологи уйдут. Жирный суп из свиной тушенки бурлит и пыхтит в ведрах на красном железе теплушки, будоража аппетит. Некоторые ребята уже держат в руках кружки и котелки. Наиболее терпеливые и любознательные окружили Семена Николаевича, расспрашивают про все самое интересное.
— Это, конечно, неплохо — насчет вертолетов пастушьих, — соглашается он. — И телевизор походный для такого дела не мешает…
Семен Николаевич сидит у самой печки, раздетый до пояса, просушивает свитер. Мальчишки восхищаются его мускулатурой, которая так и играет при каждом движении на витых руках и бугристой спине. Рядом — Малышок. Он тоже снял рубаху, выпячивает худую грудь…
— Конечно, легче будет пастухам с техникой, — повторяет геолог, встряхивая на жару свитер. — Пошли не туда телята — ты на вертолет и за ними — облетел, заворотил…
На куче полешек, ближе других к Семену Николаевичу, — Гриша-младший. Он не сводит с геолога глаз и не пропускает ни одного его слова. Шибко все это интересно — и про вертолеты, и про технику всякую. Значит, верно Натка говорила…
— А правда, что к нам сюда прилетит вертолет? — выбрав минутку, спросил Гриша.
— Правда.
— А можно тот, который прилетит, переделать на пастуший?
Семен Николаевич озадаченно поскреб бороду, усмехнулся:
— Это, братец, надо узнать у летчиков. Вот прилетят — и спросишь.
— Вот бы здорово! Тогда бы никуда отсюда не поехал!
В эту ночь Гриша-младший долго не мог уснуть: все думал, как переделать вертолет на пастуший, где там поставить телевизор. Многое было непонятно. И непонятно, наверно, потому, что на вертолетах Гриша никогда не летал.
Несколько раз мальчик приподнимался, хотел кое-что выяснить у Семена Николаевича. Но тот лежал далеко, и ползти к нему через спящих Гриша не решался.
«Ну, ладно, утром все расспрошу», — решил он и натянул на голову одеяло.
13
А утром, когда Гриша проснулся, геологов уже не было. На столе лежал пакет, завернутый в полиэтиленовую пленку, на пакете — записка:
«Ребята, здесь письма. Как будете дома, унесите их на почту. Счастливого полета!»
Не было в избушке и Василия Терентьевича: ушел, видать, провожать геологов.
— Ух, проспал! — досадливо почесал Гриша затылок. Подбежал, заглянул в окно.
Мимо плыли клубчатые пряди тумана. За ними то видно было изгородь у сарая, то не видно, и Гриша с минуту всматривался в эту завесу, под которой вилась к изгороди тропинка. Нет никого, ушли.
— Проспал! — горестно повторил Гриша.
Обулся, вышел на улицу. Возле дома бродил по луже в новых сапогах Петя. Осматривал глянцевитые голенища, любовно хлопал по ним ладошками. На лавке у стола сидел Миша Калач.
— Давно ушли? — спросил Гриша.
— В шесть или семь, — неопределенно ответил Петя, продолжая разглядывать сапоги.
Гриша присел к Мише Калачу, обидчиво напомнил и ему:
— Уж не могли разбудить!
Миша не ответил. Он наблюдал, как Петя «плавает» по луже.
— Не промокают? — любопытствовал Миша.
— Хоть бы капля! Вчера весь день в воде, сегодня…
— А я вот как знал, что мне эти придется донашивать, — сказал Миша и стал разуваться — Все клеил, клеил за Витьку…
Стянул один сапог, сунул в него руку. Портянка с ноги сползла, и Петя с Гришей увидели на пятке у Миши большой волдырь.
— Что у тебя?
— Мозоль, не видите? Подкладка там мешается.
Петя сдвинул белесые брови, прикусил губу. Подошел ближе, еще раз посмотрел на Мишину мозоль и стал разуваться.
— Скидывай другой сапог!
— Зачем?
— Скидывай, раз говорят! — И, не дожидаясь, когда Миша проморгается, надел его заклеенный сапог.
— Будешь носить новые, они не трут…
Было еще рано, но солнце уже выбралось из-за гор, обрушило потоки дымных лучей на луга. Туман заволновался и, редея, потянул в скрытую от солнечного света долину Цепёла. Там он устоится и в полдень всплывет над Кваркушем новым облаком. Так и рождаются здесь облака.
День начинался блеском, птичьим гомоном, звоном ручьев.
Вышли из домика и Нина с Наташей. Прежде чем сесть, Наташа провела пальчиком по скамейке — нет ли чего мазучего — и лишь после этого осторожно присела, поддернув на коленках брюки.
Нина посмотрела из-под ладони припухлыми со сна глазами на прозрачную светлынь утреннего неба, на дымящиеся от солнечных лучей луга, сказала печально:
— Только разведрилось — и уезжать. Обидно как-то…
— Куда это ты собралась? — подозрительно прищурился Петя.
— Как куда? Сегодня прилетит вертолет и увезет нас домой. Погода-то ведь летная!
— Летная… А телят кто за тебя пасти будет?
— Телят… — Нина об этом не подумала. — Тогда-тогда никуда я не полечу… Пускай летит Валя. И еще кто соскучился по дому.
Наташа тряхнула кудряшками, испытующе посмотрела на Нину.
— А сама не соскучилась?
Нина ответила не вдруг. Потеребила зубами петельку фуфайки, села рядом с Наташей.
— Если говорить по правде — здорово соскучилась. Но телушек я не брошу, пока не придут пастухи. А ты?
Наташа не ожидала такого вопроса, опустила глаза. Тонкие губы ее дрогнули.
— А я хочу домой… Мама у меня хоть и смешная, а хорошая… Все думаю о ней.
— Эх ты, неженка! — неожиданно вскипел Миша Калач. — «Думаю, думаю»! Правда, что тебе только в артистки, а не телят пасти! — И, все больше распаляясь, Миша понес без остановки: — Ну и уматывай, никто не заплачет! Правильно говорил Витька, нечего было с девчонками связываться…
Далеко за лесом глухо застрекотало.
— Летит! — прошептала Нина.
— Летит! Летит! — забыв Мишины упреки, закричала Наташа.
Все, кто оставался в домике, высыпали на улицу. До нытья в ушах прислушивались к слабому стрекотанию, но оно не приближалось. А вскоре и совсем затихло.
— Вот тебе и «думаю», — передразнил Миша Калач Наташу.
Ребята приуныли. Не ослышались ли? Увидев учителя, побежали навстречу.
— Да-да, вертолет, — подтвердил Василий Терентьевич. — Другим курсом заходит. С той стороны, откуда он летел, самый крутой подъем к полянам.
Второй раз услышали вертолет, когда уже выгнали на луг телят. Хоть и ждали этого звука, а возник он так неожиданно и так отчетливо, что даже телята и лошади пугливо запрядали ушами. Ровное гудение росло, ширилось, заполняя гулкие долины.
— Сюда! Сюда! — кричал Гриша-младший, размахивая над головой шапкой.
Издали низко летящий вертолет до смешного походил на головастика — брюхатого, с длинным тонким хвостом. Ребята видели в воздухе вертолеты не раз, но чтобы вот так низко — не приходилось. И не отрывали глаз от быстро приближающейся машины.
Облетев поляну, «головастик» повис над избушкой, покачиваясь, чуть приспустив хвост, словно бы разглядывая, куда присесть. Вращающиеся лопасти подняли ветер, и тот разметал вывешенные на просушку порожние мешки, одежду. Телята сумасшедше бросились к Цепёлу.
— Ни шагу к дому, пока вертолет не сядет! — приказал Василий Терентьевич. — А ну, поворачивать телят!
Не очень-то хотелось в такую минуту бежать за телятами, но Василий Терентьевич уже мчался им вслед, махая вицей. За учителем кинулись Витя Пенкин, Миша Калач. И вот уже все ребята бегут заворачивать животных, растекаясь широким полукружием, огибая стадо с боков и спереди.
Вертолет приземлился, сбавил газ и, почихав, заглох. Открылась бортовая дверь, на траву выпрыгнули люди. Ребята неслись к домику, не чуя под собой ног, далеко позади оставив Василия Терентьевича. Зеленый тупоносый головастик, утомленно свесив лопасти, стоял, просев колесами в сырой грунт, в двадцати метрах от избушки. Сильным завихрением воздуха от винта приподняло и скособочило левый скат ветхой крыши.
Летчики в черных тужурках, в фуражках с серебристыми кокардами уже расспрашивали о чем-то Наташу — она оставалась с Валей. Перепуганная, бледная Наташа бестолково твердила, показывая на крышу:
— Как затрещит, как затрещит!..
— Привет полярникам! — приложив к козырьку руку, энергично поздоровался с ребятами стройный, как гимназист, летчик с веселыми глазами и тонкими усиками-стрелками по краешку губы. Кажется, он считал подбегавших ребят. — Сколько же вас здесь?
— Много, двадцать три человека! — засмеялась Нина, снимая шапку и поправляя рассыпавшиеся волосы. — И еще Василь Терентьевич.
— Учитель?
— Ага.
— А сколько больных?
— Больных… — Нина поискала кого-то глазами, — больных — одна Валя. Она простудилась.
Подошел Василий Терентьевич.
— Рад… вас видеть, — сказал он с сильной одышкой. — А то мы… уж к геологам подались. Чертовски нас тут погода прижала…
— Знаем, Василий Терентьевич, — сказал летчик с усиками. — Двое суток дежурили в порту, не могли вылететь. От телефонных звонков устали…
И протянул письмо.
Быстро прочитав его, Василий Терентьевич непонимающе посмотрел на летчиков:
— Так это что же получается? Мы, значит, поехали, а телята с кем?
— Завтра в Кедрачи зайдет другая машина, возьмет на борт пастухов. А пока готовьте двенадцать-тринадцать человек.
В это время, к немалому изумлению ребят, из дома, в белом халате поверх пальто, с саквояжем в руке, вышла врач.
— Девочку перенесите в машину. Потеплее укутайте. У нее явные признаки пневмонии… Есть еще больные?
Ребята растерянно заоглядывались друг на друга.
— Ну-ка, герой, покажи доктору свое плечо, — Василий Терентьевич нацелился взглядом в Петю. — С медведем тут воевали…
Пока врач осматривала распухшее Петино плечо и накладывала на синяк чем-то пропитанный пластырь, ребята рассказывали о ночном происшествии. Вспоминая подробности, они смеялись, а летчики и врач — нисколечко. Когда Петя с помощью Наташи натянул рубаху и телогрейку, врач подвязала его больную руку на широкий бинт.
— Вот так и держи до самой больницы, — строго наказала она. — Ни в коем случае не снимай повязку!
Потом подошла к Василию Терентьевичу.
— Неужели этот мальчик не жаловался на боль?
— Не жаловался, но я знал, что рука у него болит.
— И работал?
— Работал.
Врач покачала головой:
— Удивительно! Просто удивительно! И это. — дети!..
Настало время занимать места в вертолете. Кто полетит? Нина, ни на кого не глядя, пошла к телятам.
— Ты куда? — обернулась Наташа.
— Белке трилистника давно собираюсь нарвать. Забываю все…
— А я путо с ноги у Буланки забыл снять, — вдруг вспомнил Витя Пенкин и пошел за Ниной.
Заторопился куда-то Миша Калач, тоже вспомнив про что-то важное. Сторонкой, по-за домом, направился к телятам Гриша-старший. И, может быть, все так и ушли бы, придумывая причины, если бы не Василий Терентьевич.
— Ну-ка, назад! Полетишь ты, ты и ты… — указывал он на Петю, Наташу, Гришу-младшего, Мишу Калача и еще восьмерых. — Живо собирайте рюкзаки — и в вертолет! Остальные — к стаду!
Миша Калач появился на пороге с рюкзаком и одеялом, свернутым в трубку, уныло посмотрел на луга, в которые уходил Витя Пенкин, и неуверенно попросил:
— Можно я останусь, Василий Терентьевич? Я же с Витей…
— Нет, не останешься! Я знаю, кому надо домой в первую очередь.
Василий Терентьевич никогда не менял своих решений, и Миша, зная это, пошел на последнее:
— Тогда можно я сбегаю к ребятам и… быстро вернусь?
— Валяй! Только сейчас же обратно!
Миша бросил у порога рюкзак и одеяло, хлюпая большими сапогами, кинулся за ребятами. Догнал Гришу-старшего, остановил его. Прыгая на одной ноге, придерживаясь за Гришу, начал стягивать сапог.
— Разувайся!
— Ты что? — удивился Гриша.
— Давай быстрей, некогда.
— Дак, дак… — растерялся Гриша-старший, — мои сапоги еще хорошие.
— А мои — новые. Снимай давай! Петькины ведь это утром были!
И Гриша-старший, повинуясь настойчивости Миши, разменялся с ним сапогами.
Летчики поторапливали, и вскоре все, кто улетал, расположились в вертолете. Валю усадили на откидное сиденье, набросили на плечи одеяло, ноги укрыли шубой. Двое летчиков поднялись в кабину, а тот, что с усиками, — это был бортмеханик — и врач остались с ребятами в салоне. Бортмеханик накрепко закрыл дверь на защелки.
Ребята помахали Василию Терентьевичу. Он тоже поднял руку.
Взвизгнув, зарокотал мотор, завертелся, набирая скорость, винт. На земле замелькала от него мельничным ветряком тень. Все быстрее, быстрее раскручивался винт, машина начала мелко подрагивать и наполняться тягучим гулом. В круглые окна-иллюминаторы было видно, как от скорости вращения словно расправляются мощные лопасти, как полощется вокруг трава.
Василий Терентьевич отступил к самой стене дома, придерживая фуражку.
Дрогнув, качнулась лобастая махина, приподнялась, осела, будто разминая ноги перед прыжком, и плавно стала набирать высоту. И все как-то сразу переменилось, отодвинулось, измельчало. Убегающий домик сделался похожим на спичечную коробку, а телята на лугу — как букашки. Ребята — того меньше. Стоят с поднятыми руками, должно быть, машут, но движений уже не различишь. И только альпийские луга — покатые, взгорбленные, выгнутые в лощины, лишь кое-где разделенные куртинами овражного леса — по-прежнему удивляют и поражают своими необжитыми, суровыми пространствами.
Но вот уже и луга позади, вертолет летит над тайгой. Машину плавно покачивает, звеняще стрекочет над головой винт. Необыкновенную легкость чувствуют в себе ребята. Словно, оторвавшись от земли, они оставили на ней и все тяготы многотрудного похода. Так и хочется вздохнуть поглубже, посвободнее.
Уже все освоились в новой обстановке и никто не чувствует той скованности, какую испытывали в первые минуты полета. Бортмеханик только что объяснил Грише-младшему, что вертолет вполне можно приспособить под пастуший, и даже показал место за желтым бензобаком, куда удобнее всего поставить телевизор…
Ребята не отрывали глаз от иллюминаторов. Благодать-то какая — смотреть на горы сверху! Среди хребтов и отрогов, в глубоких распадках, синими лентами обозначились реки. С такой высоты они и на реки не похожи, будто ручейки какие. И тайга — не тайга, травушка-муравушка, да и только! Не верится, что там, внизу, — нехоженый дикий лес, с буреломами, болотами, медведями…
Наташа, осторожно запрятав под шапочку кудряшки, прижалась лбом к холодному стеклу и все старалась разглядеть внизу выруб, по которому гнали на поляны телят. Иногда она мельком посматривала на Петю. Он никак не может приноровиться к собственной руке, непривычно висящей на бинте, поворачивает ее так и этак.
Петя, Петя! Ничего-то ты не знаешь! Все бы только что-то мастерил да придумывал. А того и не подозреваешь, как хотелось Наташе сходить в поход именно с тобой. И как переживает она всегда, когда ты, Петя, не замечаешь ее, не обращаешь внимания…
Смутное, непонятное ей самой желание сказать ему что-то очень-очень важное все чаще овладевает Наташей. А сейчас, когда они летят, и вовсе. Но ведь опять получится шутка, и опять Петя смутится… Нет, пусть уж будет все как есть…
Валя сидит напротив и смотрит в одно окно с Гришей-младшим. Гриша держит на коленях пакет с письмами геологов. Очень скоро, может быть, через час, он унесет письма на почту. Гриша чувствует горячее Валино дыхание на своей щеке. Он тоже ищет глазами выруб. Нет, не видать его. То ли потому, что летят над другими местами, то ли оттого, что уж шибко большая эта тайга-парма. Хоть куда, хоть сколько смотри — ни конца ей нет, ни края.
— А почему наша тайга называется пармой? — повернувшись к Наташе, спрашивает Гриша.
Наташа помедлила и, вспомнив, ответила Ниниными словами:
— Парма — это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…