Маме-то хотелось бы поехать куда-нибудь, где пожарче, чем в Осло, так, чтобы прошибало потом, где много солнца, вина и всякой жратвы. На греческие острова. На Корсику или в Северную Италию. В Египет. На Мальту. Каждый вечер она листает туристические проспекты, как будто это порнуха, и вздыхает так громко, что папаша начинает ерзать на стуле. Сейчас они с папашей уже давно катят в Дрёбак к парому на Хурум.
Солнце немного скисло. Висит себе наискосок над корпусом в противоположной части двора. Сёс говорит по телефону так тихо, что я не слышу ни слова. Но когда я собираюсь расположиться на тахте, мне строго объясняют, чтобы я убрался куда подальше.
И я убираюсь куда подальше. Сижу в своей комнате и смотрю в окно на Биркелюнден. Между деревьями я вижу крышу музыкального павильона. И меня гложет тревога.
Я только теперь это заметил.
Меня гложет тревога.
Тихая тревога сжимает сердце.
Она не отпускала меня весь день.
Но лишь изредка поднимала свою мерзкую голову.
Я думаю о чуваке на крыше элеватора.
Вижу, как он приветствует меня.
Оказывается, я думал о нем все время.
Только не хотел в этом признаться.
Я таскаю в себе какую-то гнусную тревогу.
И всеми силами стараюсь удержать ее под замком.
А она царапается и рвется наружу.
Чувак на крыше…
Я поднимаюсь, как привидение. Встаю, не отдав ногам приказа. Но все-таки встаю.
Живот, печень, почки, кишечник — все охвачено ужасной тревогой. Она когтит меня изнутри, и тело автоматически поднимается, будто кто-то дергает невидимые нити, прикрепленные к рукам и ногам.
Я выхожу в прихожую, и губы, которые вроде уже не мои, говорят, что я иду прошвырнуться. Привет! Глазами я пытаюсь сказать, что меня гложет тревога и что Сёс должна помочь мне освободиться от тела, которое обрело надо мной такую власть.
Но она, лишь зыркнув на меня глазами, продолжает вздыхать, шептать и повизгивать по телефону. Жалкий скулеж!
Как зомби, я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Машины и трамваи проносятся мимо с хриплым скрежетом. Я иду, и мне хочется кричать. Но крик словно умер во мне. Я иду, охваченный вцепившейся в меня тревогой. Иду, как одеревенелый, одеревенело смотрю вперед и одеревенело думаю, что я стал одеревенелым пленником тревоги.
Невидимый кукловод ведет меня по трамвайным путям. До самой Улаф Рюес Пласс. Я вижу своих ребят, сидящих на нашей скамье. Словно они никуда и не уходили оттуда с тех пор, как я видел их в последний раз. Только Рейдар выглядит неприкаянным. Он мечется между скамейкой и фонтаном. Словно его тоже гложет тревога.
Кукловод ведет меня вдоль парка так, что ребята меня не замечают. Наверное, он не хочет, чтобы они меня увидели и я мог бы попросить их о помощи. Я прохожу мимо павильончика «Старый Грюнер», где люди потягивают прохладное пиво. Они похожи на разморенных жарой мух. Я продолжаю идти своим деревянным шагом и подхожу к реке.
Теперь я понимаю, куда мы идем. К элеватору, куда же еще. Я бы, наверное, поднял крик, если бы помнил, как люди кричат.
Мы приближаемся к элеватору, и я чувствую, как тревога в моем теле усиливается с каждым метром.
Эта тревога бьется в каждой клетке моей кожи. Братья & Сестры, мне страшно. Кто-то или что-то взял надо мной верх. Я открываю рот, чтобы крикнуть.
Но не могу издать ни звука.
Ни слова.
Только беззвучное:
—————————
У меня есть рот, но я не могу кричать.
У меня есть тело, но оно безвольно подчиняется чужой воле.
У меня есть мозг, но он больше мне не принадлежит.
У меня есть только тревога, которая гложет и гложет меня.
Но чудеса все-таки существуют. Как только я вижу элеватор, я успокаиваюсь. Тело, рот, мозг снова принадлежат мне. Невидимый кукловод отпустил свои нити, и я снова становлюсь самим собой, испытав при этом немыслимое облегчение. Братья & Сестры, при виде элеватора меня снова охватывает сказочное ощущение счастья, которое я испытал во вторник.
Я иду к элеватору. И вижу его силуэт на фоне солнца.
Он похож на зуб.
Нет, вернее, на скалу.
Или на тюремную башню?
А может, на таинственный замок, где может случиться все что угодно?
Я подхожу к элеватору, иду по пешеходной дорожке к мосту. Сажусь в парке у Кубы [10] и смотрю на элеватор, а Солнце тем временем постепенно гасит свой небесный пожар. Так проходит часа два. Кругом бегают дети, они думают разве что о самой большой карамели в мире. Женщины с колясками то появляются в моем поле зрения, то исчезают, мысли этих особ заняты только их крохами, которые вырастут, станут подростками, а потом, подобно им самим, — программистами, или уборщиками, или учителями. Старики, легкие на ногу, как черепахи, ползут мимо в ожидании пенсии, смерти или чего-нибудь необычного. Кокер-спаниель бредет по дорожке, чувствуя себя большой, опасной собакой. Кошка гоняется за бабочками и плевать хотела на «Вискас».
Но все это меня не касается. Я невозмутимо сижу скрестив ноги. Прислушиваюсь к тому, как растет мое тело, и в голове у меня бродят только самые простейшие мысли. Я не хочу мешать тому небольшому чуду, которое должно произойти в ближайшие недели, начиная с этой минуты. В каком-то смысле я забеременел самим собой. Это, конечно, извращенная мысль. Но тревога, терзавшая меня, превратилась в семечко, которое проросло где-то у меня в груди.
И я по-прежнему думаю, что тот чувак на крыше элеватора имеет определенное отношение к этой тревоге. Я жду до темноты, но он так и не приходит. И все равно легко он от меня не отделается. Пусть не в этот вечер. Но я не сдамся.
Я возвращаюсь домой, Сёс все еще болтает по телефону. Однако уже не воркует, как прежде. Перед ней стоит чашка кофе. Похоже, кофе остыл, не дождавшись, чтобы к нему прикоснулись. Сёс бросает на меня мрачный взгляд, но заговаривает со мной, только когда я собираюсь сесть на тахту.
— Исчезни, болван! — шипит она.
Я тебя тоже люблю, — отвечаю я, ухожу на кухню и шарю по полкам. Мамаша оставила нам чипсы, шоколад и два больших «Сникерса». Я быстро сметаю все. Сёс, очевидно, намерена лишь увеличивать наш телефонный счет. (Ха-ха-ха-ха!)
Уединившись у себя, я ставлю Kjøtt. И вздрагиваю, когда они начинают исполнять хит «Чувак на крыше». Я слышал эту песню раз сто, но ни разу не вникал в текст. Начинается это так:
Маньяк улыбается прессе,
Приговор его не страшит.
Вчера он был неизвестен,
Сегодня он знаменит.
Он с крыши стрелял спокойно
В детишек, идущих в школу.
Но, видно, друзья ошиблись,
Смерть на стуле считая веселой…
Но человек, о котором думаю я, не такой. Я в этом уверен.
Или почти уверен.
Он не за тем поднимается на крышу. Я чувствую, что мы с ним родственные души. Чтобы убедиться в этом, я разрабатываю план.
И засыпаю, обмозговав его.
Несколько часов спустя я просыпаюсь оттого, что Сёс трясет меня за плечо.
— Ты что, сожрал все сладкое? — недоверчиво спрашивает она.
Я улыбаюсь, чувствуя в уголках рта вкус шоколада, и засыпаю снова, успев сказать Сёс:
— Разве тебе не говорили, что тебе надо похудеть?
Злобное замечание, каюсь. Но как приятно сказать такое сестре…
Суббота, 6 июля
На крыше элеватора я пишу новое письмо Каролине. Одного мне показалось мало. Пишу и смеюсь. Ясное дело, я валяюсь у нее в ногах, называю ее «своей великой любовью»: я «никогда не перестану тебя любить» и «умру холостяком, если ты меня отвергнешь». А в конце прошу ее проявить ко мне доброту и ответить, есть ли у меня хотя бы крохотная надежда на взаимность.
Письмо получается длинным.
Я пресмыкаюсь, как могу, — Адам Жаба, ничтожнейший из всех ничтожных, валяется в пыли и погружается в ил еще на полметра.
Я, Адам Дурак, отдаю ей сердце и вручаю свою судьбу.
По крайней мере, в письме.
До сих пор при мысли о Каролине у меня покалывает в груди, но это терпимо.
Ведь сердце нового Адама защищено теперь черепашьим панцирем. Душа в замше и сердце в панцире. Я готов ко всему.
У Солнца сегодня свои планы. Оно тоже решило отдохнуть в выходные. Сегодня оно осыпало небо легкими облаками и изображает из себя рождественского ниссе, то прячась, то выезжая в своих санях из-за облака, похожего на оленя Пера Гюнта, но тут же снова скрывается за облаком, похожим на «Черепашек ниндзя». Прогноз обещал, что жара немного спадет, и это заметно.
— Ну, ты доволен? — спрашивает меня Солнце.
— Не жалуюсь, — отвечаю я.
— Стал взрослым?
— Взрослею понемногу. Я это чувствую, — отвечаю я и понимаю, что стал равнодушным к мелким шпилькам всех Каролин в мире.
Уже подписав письмо, я вспомнил одну важную вещь. И добавляю P.S., в котором прошу подробного ответа. Важны все даже самые мелкие детали. Нужно расставить все точки над i.
Адрес я пишу так: Каролине Венере Мадонне Памеле Гюндерсен. Из-за чего, очевидно, и сегодня получаю десять баллов по шкале ребячества. Письмо я посылаю без марки. Пусть раскошелится, чтобы прочитать весь этот бред.
У меня есть своя постоянная скамья на Улаф Рюес Пласс. Разумеется, сегодня она занята. Поэтому я сижу спиной к Солнцу и лицом к Турвалд Мейерс-гате вместо того, чтобы смотреть на Марквейен.
Потом уже я допер, что это было неспроста. Ясно, что Солнце дергало за свои нити. Мой главный крутой бог.
Но это я сообразил гораздо позже. А пока что я проклинаю мужика, который удобно расположился на моей скамейке и, похоже, не намерен уходить с нее по доброй воле. Вокруг валяется не меньше трех сотен бычков. Как ни странно, рядом с ним на скамейке лежит плащ. У мужика густые черные волосы, отдающие в синеву. Он не улыбается, но не видно, чтобы он был чем-то удручен. Как и не видно, чтобы он кого-то ждал или ему было скучно. Сидит себе и сидит. Точно монумент, установленный на века. Я понимаю, что любимая скамейка для меня на сегодня потеряна, и мне придется расположиться с другой стороны фонтана.