Я оторвал лоскут от подкладки ватника, завернул в него золотые камешки и спрятал в голенище сапога. Потушил коптилку и пошел забирать припрятанный золотой песок. В сите я нес еще три камня, четвертый держал в руке и все время вертел головой, осматриваясь. Нашел спрятанный песок и через час, слегка пошатываясь, вернулся на настил, нарочно кашляя и вздыхая. Я обошел ряд дров, за которым лежали двое больных, подошел и прилег рядом с ними. «Вот так», – сердце бешено стучало. Одному из больных было совсем плохо, он тяжело дышал и кашлял, кровь шла горлом. Но как только он переводил дыхание, в отчаянии выл: «За что! Господи! За что?» У меня пересохло во рту, но спуститься к реке за водой боялся: как бы чего не вышло.
Заключенные шестым чувством определяли время прихода солдат и заканчивали работу. Я, опершись на локти, смотрел, как они постепенно собирались вокруг настила. Наконец, как только увидел свет фонаря в туннеле, вскочил и первым занял очередь. Когда человек со шрамом объявил: «Ну, начали», я поднялся на настил, развернул лоскут, вытащил спрятанный, найденный еще вместе с эстонцем песок, и осторожно положил на стол.
Мужчина с удивлением взглянул на меня и поправил весы.
– Сто двадцать четыре грамма! – объявил он и ссыпал золото с чашечки весов в медную шкатулку. Затем он отыскал в журнале мои имя и фамилию и сложил цифры. Выходило, что у меня сдано четыреста шестьдесят один грамм золотого песка.
Я достал из сапога золотые камешки, руки тряслись, когда разворачивал тряпку:
– Вот, у меня есть еще. – Наклонился и положил возле весов.
Мужчина взглянул, пощупал камешки рукой и усмехнулся.
– Поздравляю, – сказал он.
Заключенные за моей спиной зашумели, послышалась ругань. Один одноглазый взбежал на настил, обошел солдат и выкрикнул:
– Это золото не только ему принадлежит, это несправедливо.
– А кому же?
– Всем! – сказал он и показал рукой в сторону остальных.
– И почему?
– Потому что он не своим трудом это добыл, просто ему повезло, можете оставить ему сто грамм, а остальное поровну разделите на остальных.
– Как же ты попал сюда, такой благородный?
– По несправедливости.
– Претензии не принимаются, в уставе написано, кто найдет, тот и сдает, – затем посмотрел на солдата, и тот ударом приклада согнал бунтаря с настила. Внизу его встретили криками и свистом. Солдаты насторожились, раздалось лязганье затворов, гомон сразу стих.
Мужчина поделил золотые камешки на три части и взвесил. Вышло пятьсот тридцать шесть грамм. Пока он подсчитывал цифры на бумажке, я сосчитал в уме и уже знал, что дела мои плохи.
– До килограмма не хватает трех грамм! – объявил наконец, мужчина и злорадно улыбнулся мне: – Так что до скорой встречи.
– Подели это золото! – кричал одноглазый. – Для тебя же лучше.
Заключенные озлобленно уставились на меня, было ясно, меня не ждало ничего хорошего. «Удушат», – подумал я.
Я не мог двинуться с места.
– Свободен, – мужчина со шрамом перестал улыбаться.
Что было делать?
– Иди! – Солдат прикладом ткнул меня в спину, я зашатался.
«Надо поделиться, другого выхода нет», – решил я, и почему-то мне вспомнился сон – Манушак улыбалась, сверкая золотыми зубами.
В этот момент на настил поднялся «Колыбельная». В руках он держал кожаный мешочек.
– Вот три грамма! – объявил он. – Кладу за него.
Он бросил мешочек на журнал.
– Тут намного больше.
Все это было настолько невероятно, что сначала я подумал, уж не свихнулся ли я, не кажется ли мне это. Потом, когда все закончилось, я подошел сказать ему спасибо. Он махнул рукой и повернулся ко мне спиной.
«Почему ему захотелось сделать добро?» – удивлялся я, пытался понять, но не смог. Тогда я не знал, а теперь уверен, что в жизни у любого человека, кто бы он ни был, хоть раз возникает желание совершить добро. Повезло мне.
Я сидел на краю настила и смотрел, как полупомешанные люди в рванье сдавали крупицы золота, и мне было почему-то неловко.
Раздали еду, и человек со шрамом обернулся ко мне:
– Собирай свои пожитки.
Я побежал, взял сито, медную миску, сумку и вернулся к настилу. Там солдат взял у меня все это, положил на тачку и покатил к выходу. Другой взял со стола фонарь, остальные поправили винтовки и тронулись. Я шел за ними; ступив ногой в туннель, я остановился и оглянулся назад, заключенные готовились разжечь огонь. Мужчина со шрамом тоже остановился.
– Если хочешь, оставайся, – сказал он мне с серьезным лицом, и я смутился:
– Нет, о чем вы?
Он засмеялся.
19
С каждым шагом я ощущал, как меняется воздух, я знал, это было время белых ночей. Шесть месяцев я провел в темноте, и теперь даже слабый дневной свет был опасен моим глазам, но что я мог поделать? С закрытыми глазами я вышел наружу. «Вот и все», – сказал я себе. Борода отросла у меня длиной в ладонь, щеки чесались. Морозило, под ногами я почувствовал снег, нагнулся и пощупал рукой, потом умылся снегом. Спустя некоторое время послышался шум и топот ног, колонна заключенных возвращалась в лагерь после работ.
Меня поставили в колонну, я наталкивался то на одного, то на другого, но никто не ругался. Человек, вернувшийся из этой преисподней, вызывал уважение и сочувствие к себе. Они по очереди держали меня за плечо, так мы и добрались до лагеря. Там солдат отвел меня в больницу и сдал с рук на руки санитару. Санитар грубо ухватил меня за воротник, не повел, а потащил.
– Осторожнее, парень, – сказал я.
– Мать твою, – выматерил он меня.
Что я мог сделать или сказать, глаза у меня были закрыты. Он поднял меня по лестнице в комнату, посадил на стул и вышел. Потом вошел какой-то мужчина.
– Я врач, – обратился он ко мне, спросил имя, фамилию, я ответил и услышал скрип пера. Спустя некоторое время он кашлянул и спросил: – Ты грузин?
– Да, грузин, – ответил я.
– Я тоже грузин, но говорить по-грузински мне трудно, мне было двенадцать лет, когда наша семья переехала на Украину, там и вырос.
Он обернул мне глаза толстым слоем марли.
– Почувствуешь дневной свет, – сказал он, – привыкнешь, через четыре дня вечером снимешь. – Затем проверил легкие. – Еще немного – и тебе была бы хана, вовремя вырвался оттуда.
Я спросил его:
– Что тебя забросило в такую даль на работу?
Он ответил:
– Я здесь не по своей воле, я тоже заключенный. – Он оставил меня в больнице, назначил уколы и посоветовал: – Пока ты здесь и тебе делают уколы, неплохо будет, если воздержишься от курения.
Когда я снял повязку и побрился, зашел к нему в кабинет. Он оказался довольно симпатичным, крепким мужчиной лет сорока. Предложил мне чаю и расспросил о подземелье, я рассказал.
– Хорошо говоришь по-русски, без акцента, – похвалил он меня.
– Я говорить начал по-русски, мать у меня русская.
– Прочел твое дело, уважаю таких людей.
– Кто дал тебе мое дело?
– У коменданта попросил, тот и дал.
Я промолчал, но удивился, к чему было ему читать мое дело и как он рискнул обратиться к коменданту с такой просьбой, а тот к тому же согласился.
Он сидел за убийство жены, застукал ее вместе с любовником и убил, в любовника семь раз всадил нож и все переживал: «Как я мог предположить, что он выживет, но ничего, выйду, разыщу». Вот поди и скажи такому человеку, что меня одурачили и я сижу без вины; так ничего и не сказал, пусть думает, как думает. Пробыл в больнице десять дней, мне делали уколы, глотал какие-то таблетки. Немного пришел в себя.
Когда закончил лечиться, старшина отвел меня в комендатуру, там меня определили в сто одиннадцатую бригаду и дали место в бараке. Ранним утром нас выводили на работы, и мы в мороз копали землю до наступления ночи. Было нелегко, но после той преисподней все казалось мне раем. С едой было лучше, спал на постели, и не было страха, что кто-то прошибет мне голову.
В две недели раз выдавали зарплату. Зарплата была символической, не больше семи рублей, но заключенные все равно были довольны. В лагере было десять торговых ларьков. Торговали они только по воскресеньям, продавали сигареты, рыбные консервы, принадлежности для бритья, мыло, тетради, карандаши и чай. Хотя чай бывал редко. Торговля начиналась в десять утра, и к вечеру уже ничего не оставалось, полки были пустые. На первую зарплату я купил тетрадь, карандаши, конверты и три пачки сигарет «Памир». На это ушли все семь рублей.
Потом отправился в библиотеку, сел за стол и написал два письма. Манушак я написал: у меня все хорошо, люблю тебя, скучаю, как-никак пройдет это время, выйду отсюда и женюсь на тебе, у меня же есть аттестат, выучусь, покручусь, как-нибудь не пропаду, у нас будут дети, и мы тоже в люди выбьемся. Второе письмо я написал Хаиму, рассказал ему свои приключения. Потом попросил его: надеюсь на тебя, присмотри за Манушак, чтоб никто ее не обидел, поддержи ее, будь рядом, если понадобится помощь.
Я сдал письма на отправку, вернулся в барак и рядом со своей постелью на дощатой стене химическим карандашом нарисовал Манушак. Кто ни посмотрел, всем понравилось. «Это моя жена», – говорил я. Открывал утром глаза, и тут она мне улыбалась со стены. И вправду хороший получился рисунок, да и не удивительно, ведь я так скучал по ней.
Отправлять и получать письма разрешалось раз в три месяца. Говорили, что где-то далеко, в секретных отделах Министерства внутренних дел, их вскрывали и читали, а после не особенно беспокоились о том, чтобы снова заклеить конверт, большинство конвертов были открыты или порваны. Спустя три месяца я получил ответы. У меня сердце сжалось, когда я открыл письмо Манушак, в котором буквы расплывались от пролитых слез. «Люблю тебя, – писала она и рассказывала новости. – У Гарика все так же дрожат руки, Сурен опять в психиатрической. У мамы ноги опухают, ходить трудно, поэтому теперь по вечерам я хожу в детский сад и убираюсь там. Мы нуждаемся, лекарства для Гарика и лечение Сурена обходятся недешево. Оставленные тобой деньги почти все потратили. Мама говорит, когда Сурен выздоровеет, то будет работать и вернет их, но сомневаюсь, что ему когда-нибудь станет лучше».