Затем она сообщала мне, что отец наконец получил развод, но расписаться с Мазовецкой не успел, Мазовецкая умерла, и ее квартиру забрало государство, так что теперь он живет на чердаке, там, где ты жил. И в конце опять: люблю и, знай, жду, жду, жду!!!
Хаим писал: обрадовался, получив твое письмо, хорошо, что ты чувствуешь себя бодрым и здоровым. Мои дела теперь идут хорошо (чем занимался, не написал), надеюсь, найду время, приеду и повидаюсь с тобой; твой отец сидит в своей мастерской и чинит обувь. Адрес твой не взял, говорит, не знаю, что ему написать, если у него все хорошо, что может быть лучше этого. А Манушак, если сама не начнет по сторонам поглядывать, то будь уверен, никто не позволит себе лишнего.
Если бы он написал, что Трокадэро передает мне привет, я бы обрадовался, но тому, наверное, такое и в голову не могло прийти. А для чего Хаим стал бы врать.
Спустя некоторое время после этих писем моя жизнь изменилась. Тот доктор-грузин ухитрился перевести меня в литейный цех завода. Результаты труда десятка тысяч людей в конце концов попадали туда. Четырежды в неделю из мартеновской печи жидкое золото струйками по узкому желобу лилось в формы. Два пожилых чекиста взвешивали золотые слитки и проставляли номера специальным приспособлением. Затем эти номера записывали в три разных журнала, у журналов были зеленые картонные обложки. Я и еще один заключенный перевозили еще теплые слитки на маленькой тележке в упаковочный цех. Там вместе с другими чекистами мы укладывали их в специальные железные ящики, в каждом ящике умещалось сто восемьдесят килограмм. За целый день я был занят делом всего пять часов. Остальное время сидел у теплой печи и читал взятые из библиотеки книги либо стоял у открытого окна в коридоре, курил и глядел вдаль на серые холмы.
Два раза в день небольшие паровозы, громыхая, подвозили к лагерю открытые вагоны с землей и песком. Заключенные лопатами разгружали вагоны и на тачках подвозили землю и песок к конвейерам. Конвейеры были очень длинные, начинались рядом с рельсами и кончались в огромном помещении, где на специальных установках сортировали землю и песок и промывали. На заводе работало больше двух тысяч заключенных, за ними следили солдаты и инженеры, но некоторые все же ухитрялись украсть крупицы золота. Были зэки, у которых было припрятано до двухсот грамм золотого песка.
За один грамм золота давали пять грамм чая. Можно было и сигареты купить штучно, но дороже всего стоили порнографические картинки и фотографии актрис. Помню, как один киргиз продал азербайджанцу фото Мерилин Монро за пятьдесят грамм золота. Тогда у меня появилась идея, я начал рисовать порнографические картинки на тетрадных листах. Постепенно я набил руку, у меня получалось все лучше и лучше. Под конец я брал один грамм золота за рисунок, и у меня появился источник дохода. Однажды я взял в аренду фото Брижит Бардо на два часа, заплатив три грамма золота. Поставил перед собой и нарисовал. У меня получилось очень хорошо, всем понравилось, если б увидела сама Брижит Бардо, и она бы осталась довольна; я продал рисунок за двенадцать грамм золота.
20
Библиотекой в колонии заведовал седой чеченец, добрый и воспитанный человек, прочитавший огромное количество книг; он помогал мне подбирать книги для чтения. До ареста он был заведующим библиотекой в одном маленьком городке в Чечне. Однажды ночью в здании обкома партии случился пожар, здание сгорело.
– Знали, что я не жаловал коммунистов, вот на меня и повесили: «Ты поджег!» Я до последнего отрицал свою вину, но ничего не вышло. Нашлись и лжесвидетели, сначала хотели присудить расстрел, но под конец расстрел заменили пятнадцатилетним сроком и сослали сюда. Уверен, сами чекисты и подожгли, а затем провели расследование, как их устраивало. Взамен некоторые получили серьезное повышение, а некоторых – наградили.
– Я тоже понапрасну сижу, – без утайки рассказал я ему свою историю.
Когда встречаются люди с похожей судьбой, кажется, что они лучше понимают друг друга, и между ними легко складываются теплые отношения, мы почти подружились.
Однажды, когда я принес сдавать прочитанную книгу, он был один, угостил меня чаем и в разговоре вспомнил очень странную историю о том враче-грузине:
– В прошлом году, разбирая новые журналы, я обнаружил толстый конверт с сургучной печатью на имя коменданта лагеря; а тут за почту отвечает один сержант-пьяница, как ни завидит меня, так и материт, мерзавец. Знал, ему бы не простили такой ошибки. Я пошел в комендатуру, но секретаря коменданта в приемной не оказалось, он вышел. Тогда я решил лично передать коменданту конверт. Я слегка приоткрыл дверь и сразу услышал матерную ругань. Осторожно заглянул и глазам своим не поверил, там врач материл коменданта, съежившийся комендант испуганно глядел на него, можешь себе представить такое? Так и было. Я повернулся и ушел, дрожа от страха, что они заметили меня. Об отместке я уже и не думал, отнес тот конверт сержанту и бросил ему на стол.
С трудом верилось в услышанное!
– Не знаю, в чем дело, но одно ясно – это не обычный арестант.
– Ладно, брат, ты ничего не говорил, а я ничего не слышал, – сказал я.
К тому времени прошел уже год моего заключения, и однажды вечером один из санитаров зашел за мной в барак:
– Идем в больницу, тебя доктор-грузин зовет.
«Интересно, чего ему надо?» Когда я вошел, он привстал и поздоровался со мной за руку:
– Как ты?
– Ничего.
У него было включено радио, транслировали футбольный матч.
– Тбилисское «Динамо» играет с ереванским «Араратом», – сказал он.
Футбол совсем не интересовал меня, да что было делать, я сидел и слушал. Тбилиси выиграл со счетом 5: 0, настроение у нас было хорошее. Он подарил мне пакет чая и предложил:
– Может, перейдешь сюда санитаром, место освободилось.
Будто в моей воле было остаться либо перейти на другое место.
– Я в этом деле ничего не понимаю, – ответил я.
Он усмехнулся:
– Сложного ничего нет.
– Ладно, как скажете.
Так я стал санитаром.
Длинное двухэтажное здание больницы находилось в центре лагеря всего в ста метрах от комендатуры. Оно было рассчитано на двести человек и часто бывало так переполнено, что кроватей не хватало, больным стелили на пол прямо в коридорах. Заключенные приходили с разными жалобами: сердце, печень, отравление; много болели воспалением легких. Часто случались несчастные случаи на заводе и в карьерах, так что в хирургическом отделении на первом этаже, где работали два врача-арестанта, дел было хоть отбавляй. Для туберкулезных была выделена отдельная палата на чердаке. Смертность была высокой, ежемесячно умирало по меньшей мере человек десять.
С задней стороны к больнице была пристроена маленькая конюшня, там стояла старая телега, и кобыла по кличке Моника свободно разгуливала по конюшне. Фельдшеры и санитары близко не подпускали к ней других заключенных. У стены конюшни была наполовину врыта в землю большая железная бочка, взобравшись на нее, легче было пристроиться к кобыле, которую в день трахали как минимум раз десять. Лошадь так привыкла к этому делу, что, завидев вошедшего в стойло, шла и сама становилась перед бочкой.
За конюшней, телегой и Моникой следил один долговязый санитар. Санитар был поляком по национальности, меня сделали его помощником. До меня там работал украинец, но однажды ему стало плохо с сердцем, и он умер. А оставалось ему до освобождения всего две недели. «Очень хороший был человек, его смерть расстроила меня», – сказал доктор-грузин. Почти весь медицинский персонал, около сорока человек, включая работавших на кухне, состоял из заключенных. Главврач в чине майора сидел в кабинете и целый день пил разведенный водой спирт. Вечером, пьяный в стельку, садился в машину, и водитель отвозил его в поселок неподалеку от лагеря, где он жил с женой и детьми. Реально больницей руководил этот самый грузин, его слово было законом.
Дважды в неделю мы с поляком на телеге вывозили за пределы больницы собравшийся мусор. Относили в морг покойников, измеряли рост и заказывали в столярной мастерской гробы по размеру. Затем клали их в гробы и везли хоронить на кладбище. В основном это и были наши обязанности. Так казалось со стороны. Но на самом деле происходило нечто совсем другое.
Поляк был скуп на слова, все время ходил нахмурившись, когда же узнал, за что я сижу, как-то странно, кисло усмехнулся.
Мне стало неприятно:
– В чем дело?
– Я тоже из-за друга сижу.
Я задумался:
– А украинец из-за чего сидел?
– И тот из-за друга.
И я понял, доктор выбирал таких, которые, по его мнению, были способны хранить верность.
На следующий вечер после того, как я надел белый халат, он вызвал меня в свой кабинет и начал разговор так: «Комендант очень долго колебался, пока согласился на это дело». Говорил он со мной целый час и закончил словами: «Когда выйдешь отсюда на свободу, получишь один миллион рублей, не всем так везет, но ты достоин этого, раз принадлежишь к числу тех людей, которые знают цену дружбе, поэтому я доверяю тебе и хочу, чтоб и ты мне верил», – встал и протянул мне руку, я пожал. Что мне оставалось, другого пути не было.
Дважды в неделю, по вторникам и субботам, около пяти вечера, мы с поляком проезжали на телеге контрольно-пропускной пункт и ехали на кладбище. С нами был солдат, который сидел верхом на гробе с ружьем на коленях. Кладбище было в семи километрах от главного входа в лагерь, в свободной зоне, куда мог прийти любой. Мы рыли могилу, хоронили покойника и возвращались назад. В лагерь приезжали поздно, солдат оставался на контрольно-пропускном пункте, мы ехали дальше: мимо бани, клуба, потом переезжали рельсы и ехали вдоль глухой стены завода. Затем, миновав высокую железную ограду, сворачивали налево и проезжали еще метров пятьдесят. Там стояло одноэтажное строение – отделение внутренней охраны завода, дорога между ним и горами заводских отходов так сужалась, что телега иногда задевала оштукатуренную стену.