Когда мы вошли в морг, доктор спросил меня:
– В чем дело?
– С телеги упал, – ответил я.
Он, казалось, поверил. Но на другое утро, узнав правду от коменданта, угрожающим тоном сказал:
– Учтите, ведите себя правильно, а не то пожалеете!
Мы пообещали, что такого не повторится, поляк протянул мне руку, и я пожал. Потом доктор добавил:
– Если не хотите быть друзьями, то хотя бы немного уважайте друг друга; когда люди с голоду мрут, мы миллионы зарабатываем, подумайте об этом и будьте благодарны судьбе.
Примирение не помогло, наоборот, поляк вообще наплевал на работу, сидел и смотрел, как я обливаюсь потом. Наконец я сказал ему:
– Это уж слишком.
– Так надо, – ответил он. Мы уговорились, и утром после еды, когда мы вышли во двор, я взял камень, подкрался и врезал ему по голове. Он упал и потерял сознание. Санитары привели его в чувство, потом перевязали ему голову.
В полдень меня вызвал доктор:
– Ты же дал слово. Почему не сдержал?
– А что делать? Я работаю, а он сидит и смотрит, к тому ж материт и угрожает избить, знай, если так и дальше будет, убью его.
Он долго смотрел на меня, потом сказал: «Ладно, иди», не предложив мне, как обычно, сигарету из своей пачки.
Когда я увидел поляка, тот прищурил левый глаз.
– По-моему, ты лишку хватил.
– Теперь мы квиты, – ответил я.
Разговором с доктором он остался доволен: «Страшно злился, говоришь, тогда, значит, порядок». После этого он стал работать нормально, почти не отлынивал.
Сопровождавшие нас на кладбище солдаты часто менялись. Большинство соблюдали устав, держали ружья наготове и только приказывали. Но были и такие, которые вели себя свободно, иногда и спиной к нам поворачивались, не боялись нас, да и разговаривали с нами по-человечески. С одним из них мы даже подружились, и поляк прозвал этого солдата «наш побратим». Однажды он попросил меня: «Может, нарисуешь меня вместе с Брижит Бардо». Я нарисовал, как он, одетый в военную форму, трахает голую Брижит Бардо, и на спине у него висит ружье. Он взглянул и в восторге сказал мне: «Ты великий художник!»
Недалеко от дороги, ведущей к кладбищу, находился маленький поселок. В основном там жили геологи и работавшие в лагере офицеры с семьями. Там были хлебный завод, медпункт, школа, магазин, кинотеатр и столовая. Когда с нами бывал наш побратим, мы сворачивали с дороги, заезжали в поселок, заходили в столовую и выпивали по кружке пива. Затем забирались на телегу и ехали на кладбище. Доктор знал об этом, я попросил его: «Если разрешишь, мы иногда заедем в поселок пива выпить». Он и сказал коменданту записать в пропускном листе: «В случае необходимости могут заехать в поселок». Необходимость не разъяснялась и на самом деле означала желание. Деньги у нас были, каждую субботу вечером доктор давал нам по десятке на мелкие расходы.
По субботам в поселке устраивалась ярмарка. Приезжали местные жители, чукчи, как их называли, и площадь заполнялась санями и оленьими упряжками. Продавали рыбу, шкуры, оленину, ватники, сапоги и еще много всякой всячины. Исподтишка и золотым песком торговали. Сами чукчи мешками закупали ячмень и пшеничную муку.
Однажды оленям чем-то не приглянулась наша Моника, они стали ее бодать. Из окна столовой мы увидели, как испуганная Моника рванулась и потянула за собой телегу. Мы выбежали на улицу и бросились вдогонку. Телега летела, а гроб на ней подпрыгивал. Поляк поскользнулся и упал. Прошло порядочно времени, пока мы с солдатом вернули телегу. Поляк встретил нас, сидя на ступеньках магазина с разбитым коленом и в порванных штанах. Он нарочно поставил Монику вблизи оленей – знал, что за этим последует, – чтобы остаться одному и купить бинокль. Когда мы усаживались на телегу, он подмигнул – «все в порядке», – бинокль был спрятан под ватником.
В здании больницы на втором этаже был туалет. Если залезть на туалетный бачок и выглянуть в форточку, то прямо метрах в ста были окна кабинета коменданта. Я уже говорил, что на стене в кабинете висела специальная карта округа, и заключенные об этом знали. Бинокль нам и нужен был, чтобы срисовать карту. Идея пришла в голову поляку. Вначале я не очень-то верил, что получится, но оказалось, что в бинокль действительно был виден даже самый мелкий шрифт.
Я условно поделил карту на десять частей и принялся за дело. По частям переносил на тетрадные листы озера, реки, автомобильные и пароходные пути и, что было самым главным, патрульно-сторожевые пункты. Эти пункты на карте были обозначены красным цветом. Дважды в день на десять-пятнадцать минут я запирался в туалете, дольше было опасно. Затем шел в конюшню, прятался там за стогом сена и переносил наспех сделанный рисунок на чистый лист. У меня так хорошо получалось, что трудно было отличить от оригинала на стене кабинета. Поляк был очень доволен. Спустя четыре месяца у нас была своя карта, и мы начали планировать маршрут. До ближайшей железнодорожной станции было тысяча восемьсот километров. Нам надо было туда добраться.
23
Так прошел почти еще год, и вдруг однажды явился старшина из комендатуры: «Посетители ждут!»
Хаим писал мне в каждом письме: «Приеду обязательно», ну вот и приехал, подумал я. Такие встречи проходили в длинном одноэтажном строении недалеко от главного контрольно-пропускного пункта, здесь было десять или пятнадцать комнат. В комнатах, где останавливались и ночевали приезжающие, стояли стол, стулья и простые деревянные кровати.
Я побежал сломя голову; дежурный показал мне комнату. Я вошел и остолбенел – отец с женщиной лет около пятидесяти сидели за столом на длинной лавке. Завидев меня, женщина привстала. Я вдруг понял, кто это, и совсем растерялся. Сколько себя помню, я мечтал об этой встрече и должен был бы обрадоваться, но я ничего не чувствовал, кроме смущения. Почему? Что со мной происходит?
Она попыталась улыбнуться, но у нее не вышло, задрожал подбородок, она подошла ко мне, наклонилась и обняла за колени:
– Сынок, прости меня, прости, – и заплакала.
Я не знал, что сказать, не мог же я спросить: «Где ты была столько времени?» Я осторожно приподнял ее, она все причитала:
– Как же я виновата перед тобой.
Я подвел ее к скамье и усадил.
Отец показался мне постаревшим.
– Возмужал, – сказал он мне.
Что я мог ответить? Пожал плечами. Мать отерла платком слезы и улыбнулась. Улыбка ей шла. Отец взглянул на нее и тоже улыбнулся, потом сказал:
– И Хаим собирался ехать вместе с нами, но перед отъездом у него появилось какое-то важное дело, и он не смог.
Мать вспомнила о Манушак:
– Очень хорошая девушка, часто нас навещала, – она хотела сделать мне приятное.
– Наверное, знаешь об их семье, – продолжал отец, – когда у парикмахера руки трясутся – его дело кончено, кто же сядет к нему бриться.
– А как твои дела? – спросил я.
– С божьей помощью. Клиентов много, не жалуюсь, тружусь, твоей матери обещали место медсестры в детской больнице, если примут, что ж – хорошо. А нет, так еще что-нибудь появится. Спешить некуда, на хлеб хватает.
Теперь, когда я глядел на них обоих вместе, я почувствовал к отцу особенное тепло и любовь. Сколько же ношеной обуви ему нужно было починить, чтобы собрать денег на такую дальнюю дорогу. Догадывался, что сделал он это ради матери, и мне это было по душе. У матери было измученное лицо, в глазах тревога. Ясно было, как она нуждалась, раз вернулась к отцу, и он ее принял.
К вечеру санитар принес жареную оленину, озерную рыбу, вареную картошку и разведенный в воде спирт в бутылке.
– Это все прислал тебе доктор, – сказал он, – узнал, что к тебе родители приехали.
Отец был доволен:
– О такой еде многие на воле мечтают, видно, уважают тебя здесь, но не понимаю, чем ты заслужил такое уважение?
Мать думала, что в бутылке вода, а когда поняла, что это, глаза у нее заблестели, но больше одного стакана она не выпила. Мы ели и разговаривали. Оказывается, целых четыре месяца они ждали разрешения на въезд в закрытую зону. Они вспоминали, как пересаживались с поезда на поезд, как летели над ледяной пустыней. Две ночи провели в зале ожидания аэропорта близ океана, была пурга, нельзя было выйти наружу. До лагеря добирались на грузовике с геологами, сидели в кузове, промерзли. Рассказывала в основном мать:
– Сильно намучились, но теперь я рада, что мы здесь и я смотрю на тебя.
Когда мы покончили с бутылкой, отец уже клевал носом, они легли вместе на деревянную кровать, укрылись пальто и почти сразу уснули. Я сидел на стуле и курил, было страшно тяжело на сердце. Хотелось плакать, но я сдерживался.
На другое утро я объяснил им, где надо меня ждать за лагерем, когда я проеду на телеге. Отец не понимал:
– К чему это? Ведь повидались уже.
Я бы сказал ему, что собираюсь сделать, но не рискнул, не был уверен, что нас не подслушивают:
– Очень прошу, обязательно приходите, хочу еще раз с вами повидаться.
– Ладно, придем, – пообещала мать.
Вечером, доехав до поворота на поселок, я увидел их, они стояли на обочине дороги и ждали. С нами как раз был наш солдат-побратим. Я сказал:
– Это мои родители, увижусь с ними еще раз и догоню вас.
Он кивнул, и я спрыгнул с телеги.
Отец сердился:
– Проклятая земля, промерзли до костей.
Мать, ничего не сказав, улыбнулась. Я взглянул в сторону телеги, Моника, тяжело ступая, прокладывала путь. Я достал из кармана ватника консервную банку с золотым песком и протянул отцу. Банка была завернута в марлю.
– Что это?
– Там золото, – у них округлились глаза, – откройте сумку, я дам еще, – сказал я.
На несколько секунд они застыли в изумлении, затем мать открыла сумку. Я еще раз взглянул на телегу и начал складывать банки в сумку. Я уже говорил, что хранил свое золото в консервных банках, в каждую входило по четыреста грамм. Я захватил с собой пять банок, это была половина моих запасов.
– Сколько? – спросил отец.