– У меня маленькая дочь, – сказал он, – жена скончалась от родов, поэтому она сейчас в детском доме, когда я выйду, ей будет пятнадцать лет, себя не пощажу, все сделаю, чтоб встала на ноги.
У него была единственная пожелтевшая фотокарточка с обуглившимся краем, с трудом можно было разобрать, что на ней изображено.
– Пострадала от пожара в бараке, возле постели висела, когда мы вечером вернулись из леса, стояли только обуглившиеся стены, еще хорошо, дотла не сгорела.
Я взял у него карточку и перерисовал на тетрадный листок, хорошо получилось, когда он взглянул, у него засветились глаза: «Знай, не забуду тебе этого». Тот листок он потом всегда носил в нагрудном кармане. Каждые три месяца он писал письмо директору детского дома, спрашивал о дочери, но ответа не получал и грозился: «Увижу – морду набью».
Однажды он спросил:
– Кто такая Манушак?
– Откуда ты взял это имя?
– Ночью, когда спишь, ты часто произносишь его.
– А что еще я говорю?
– Кажется, по-грузински разговариваешь.
– У меня мать грузинка, а Манушак была моей невестой, после моего ареста она вышла замуж, – ответил я.
Вполне возможно, я сказал ему правду. Вот уже восемь лет Манушак ничего не знала обо мне, наверное, и в живых меня больше не числила, и если б ей встретился хороший человек, почему бы ей не создать семью. «Как она там, плохо ли ей, хорошо ли, как ей живется?» – тяжелые мысли не давали мне покоя.
Через два года в сапожной мастерской освободилось место. Меня вызвали в комендатуру, расспросили, и я вернулся к прежнему ремеслу. Вскоре дело пошло так, что сотрудники комендатуры доверяли чинить свою обувь только мне. Нас было трое сапожников, и я был, лучшим. Возрастом оба других были старше меня, завидовали и постоянно задирали. Один из них спустя шесть месяцев тронулся рассудком, оголился перед клубом и собственную мошонку и член приколотил к березе большими гвоздями, стоял так и распевал гимн Советского Союза. Кто видел, почти все смеялись, но мне от этого стало плохо: «Господи, если ты и вправду существуешь, что же ты делаешь с порожденными тобой людьми?»
Работы было и мне удалось устроить своего русского друга помощником. И он был доволен: «Сидеть здесь в тепле – это не топором махать в лесу». Сидел на низеньком стуле и резал старые покрышки по заданным меркам. Покрышками пользовались как материалом для починки сапог.
В лагере, как и везде в таких местах, на сторожевых вышках стояли солдаты с винтовками. По обе стороны забора была колючая проволока, правда, здесь по ней не проходил ток. Вместо него за забором начиналась тайга. Если заключенный оставался один на один с тайгой и его не съедали волки и медведи, то добивал голод, шансов на спасение почти не было. Но несмотря на все это, к концу весны, когда окончательно сходил снег, арестанты пускались в бега.
Беглецов преследовал спецотряд с немецкими овчарками, и если догоняли, кончали на месте. Трупы привозили и бросали у входа в лагерь, не хоронили, пока не сгнивали полностью и не обнажались кости. Большинство привыкло к этому зрелищу, и колонна заключенных как ни в чем не бывало проходила мимо, иногда даже слышался смех.
К этому времени я отсидел больше половины срока. Чувствовал себя почти спокойно, опасности вроде не было. И стоило ли бежать в такой ситуации, было под вопросом. Я устал от постоянного напряжения и как-то расслабился. К тому же за все эти годы я в конце концов свыкся с жизнью заключенного и однажды, к своему удивлению, обнаружил, что мысль о свободе вызывала во мне неосознанный страх, страх перед чем-то очень значительным, но забытым и чуждым. И махнул рукой – что есть, то есть, уж потерплю и умотаю отсюда с миром. Но где-то в глубине души время от времени подступала жажда побега, особенно в те минуты, когда думал о Манушак, и тревога за нее не давала мне покоя, да еще, если вспоминал про золото, погребенное под камином в Краснодаре. Вот и все, дальше этого дело не шло. Возможно, сейчас побег – это измена себе, будто оправдывался я.
В лагере была неплохая библиотека. Только о Восточной Сибири я прочитал больше тридцати книг. Это были в основном воспоминания охотников и бывших каторжников, писавших примерно об одном и том же. Прочитав о военном походе Ермака в Сибирь, я был поражен: как смогли всего шестьсот человек покорить такую территорию! Но больше всего меня заинтересовала толстая книга с фотографиями о тунгусском метеорите. Место его падения должно было быть, вероятно, недалеко от лагеря.
Благодаря тунгусскому метеориту я начал читать книги по астрономии. Сначала было трудно, я многого не понимал, но один заключенный из нашего барака, раньше работавший в обсерватории в Абастумани, с удовольствием отвечал на мои вопросы. Ему нравилась моя любознательность, и часто в хорошую погоду мы до рассвета стояли во дворе и наблюдали за усеянным звездами небом.
Почти два года я увлекался астрономией – и наконец обнаружил, что и я, и несколько миллиардов подобных мне существ, то есть людей, не обладали для Вселенной никакой особенной ценностью. Ничего бы не изменилось, если бы мы исчезли, Вселенная и без нас прекрасно продолжала бы свое существование. А особенно я задумался о том, что, оказывается, реальная опасность этого была: если бы летевший с критической скоростью астероид столкнулся с Землей, всему бы наступил конец. Так что это несчастное человечество и впрямь было не в лучшем положении, чем я. Когда я это осознал, какое-то странное разочарование овладело мною и я потерял всякий интерес к астрономии, но к тому времени я уже мог ориентироваться по звездам в любом направлении. И это было неплохо, могло когда-нибудь пригодиться. Никто не знает наперед, что его ждет.
Так прошло три года жизни в этом лагере, когда осенью в одно прекрасное воскресенье сюда прибыла большая группа новых заключенных. Среди них мой русский кореш обнаружил своего старого подельника. Это был известный криминальный авторитет, который сразу оказался в центре внимания, вокруг него собрались самые отчаянные зэки и в лагере появилась новая влиятельная группировка. Воров «в законе» он не признавал: «С болтливыми суками мне не по пути, я свободный бандит, и мне плевать на правила и законы, будь то коммунистами писанные или ворами выдуманные».
Сотрудники администрации обращались с ним почти уважительно, а мой кореш и вовсе не отходил от него ни на шаг, умудрился перебраться жить в его барак. Даже характер у него изменился, он стал агрессивным. Почти не являлся на работу в мастерскую, из-за этого у меня со вторым сапожником начались нелады.
– Заявим в администрацию и потребуем нового помощника, – сказал он.
Но не смог меня уломать, в конце концов сам пошел и пожаловался, но у него ничего не вышло, я не подтвердил его слов:
– Не знаю, с чего он взъелся, работает человек честно.
Сказал бы я другое, моего кореша опять послали бы на валку деревьев, конечно, я не мог с ним так поступить. Когда он перебрался в другой барак, я пошел к заместителю коменданта и попросил: «Раз мне часто приходится работать до поздней ночи, может, разрешите и спать там же, в цехе». Не очень надеялся, что он согласится, но он кивнул: «Ладно, напишу приказ». И я, довольный, ушел.
Матрац и одеяло ночью я стелил у стены на пол, утром скатывал и клал подальше, садиться на них не позволял никому, кроме моего русского кореша. Тот стал правой рукой «авторитета», часто приносил мне сигареты и консервы. Однажды принес бутылку водки, половину я дал выпить второму сапожнику, но все равно не смог его задобрить. Опьянев, он заявил: «Знал бы ты, как я тебя презираю».
Манушак к тому времени снилась мне уже редко, а когда снилась, я не сразу ее узнавал. Она не говорила ни слова, смотрела на меня, и спустя некоторое время ее лицо начинало бледнеть, стираться и исчезало. «Как она, жива ли? Что с ней происходит, как она живет?» – переживал я. К тому времени я испытал столько страхов, тоски, отчаяния, что они подточили мое здоровье и психику. Случалось, у меня рябило в глазах, и я забывал, где я и кто я. На первых порах сознание быстро возвращалось ко мне, всего через несколько минут, но чем дальше, тем на большее и большее время я стал отключаться. Ясно было, если так продолжится, меня не ждет ничего хорошего.
34
До освобождения мне оставалось два года и семь месяцев, когда однажды в цех зашел среднего роста лысый арестант. Поздоровался, поднял ногу и показал рваный сапог.
– Выйдет из этого что-нибудь? – спросил он.
– Дай-ка.
Я уже взялся за дело, как вдруг услышал грузинскую речь:
– Парень, ты, случайно, не Джудэ?
Испуганный, я уставился на него, не издавая звука: «Кого это нечистая принесла?»
Он сказал сам:
– Я Арутин, брат Рафика. – Он так изменился, я еле узнал его. – Не помнишь Рафика, которому горло перерезали?
Мы были одни, второй сапожник отправился в столовую за обедом, но я все же поднес палец к губам и шепотом сказал ему:
– Мы не знакомы, парень, ты не знаешь, кто я в действительности, а не то меня расстреляют.
Он не удивился, внимательно оглядел меня и затем кивнул:
– Ясно.
Я дал ему сигарету.
– По правде сказать, не знаю, радоваться или горевать по поводу твоего появления, – сказал я.
Он заметил, что у меня тряслись руки, и смутился:
– Успокойся, за кого ты меня принимаешь? Я – могила.
– Сколько времени ты уже здесь?
– Два месяца будет.
В Тбилиси он мельком слышал мою историю. Майор Тембрикашвили говорил: «Из России пришли сведения, что он убил солдата, украл золото с завода и сбежал. Если кто его здесь увидит и сообщит мне, получит в подарок двести рублей».
– Так что суки в квартале ждали тебя с нетерпением, но ты не появился.
– Солдата другой убил, а на меня повесили. Я не мог доказать свою правду, что оставалось делать? Сбежал. А про золото – все вранье, ничего подобного не было. Не знаю, зачем ему понадобилось это говорить.
– А сюда как попал?