ы позакрывались. Наконец, эти дурацкие войны, трудно стало доставать денег на хлеб. Я сделал фальшивые документы, и мне пенсию назначили – восемь лари, цена двух бутылок водки. А в это время какие-то сукины дети миллионы загребают. Не знаю, как им это удается. Так, как сейчас, я никогда не нуждался, по три дня в неделю голодаю.
– Трокадэро жив? – спросил я.
Тамаз кивнул:
– Его люди, те парни-головорезы, превратились в бизнесменов, на территории бывшего Союза завладели где рудниками, где нефтяными скважинами, где хлопковыми плантациями, десятками захватили фабрики и заводы. Говорят, Трокадэро везде в доле, владеет акциями на миллионы долларов. Если б ты знал, как изменилась жизнь – в прежнем правительстве пятеро бывших уголовников были министрами. Таких и в этом правительстве хватает. Ученые, образованные люди голодают, они вроде и не нужны больше. Не понимаю, что происходит, жизнь человека ничего не стоит, за время этих безумных войн столько женщин и детей погибло, не говоря уже о мужчинах, столько несправедливости люди пережили, как задумаюсь, на душе кошки скребут. И спросить не с кого, не знаю, что будет, что спасет эту страну.
47
Я очень долго спал, проснулся почти в полдень, Тамаза уже не было. Подошел к окну и выглянул: по улице шли люди. Я умылся, вытащил из ниши отцовский чемодан, поставил перед тахтой и открыл. Там было все, чем добывал себе на пропитание этот бедолага: ножи, клещи, тиски, ножницы, шила, иголки, катушки толстых ниток, молотки, примус, кастрюлька для варки клея, консервные банки с гвоздями разной величины, точильные камни, наждак, куски прочной кожи для подошв, а на дне лежала довольно толстая книга – «Письма к сыну» лорда Честерфилда.
Некоторое время я сидел, задумавшись, крутил в руках книгу, потом закрыл чемодан, унес в нишу и снова поставил рядом с сундуком. В этот момент с лестницы донеслись звуки шагов и голоса. Вернулся Тамаз, а с ним Нугзар Швелидзе, Грантик Саркозян и Цепион Бараташвили. Принесли кусок колбасы и водку. Чуть погодя появился Жорик Момджян, тоже принес бутылку водки. Они знали о моих делах, эти истории прибавляли мне достоинства в их глазах, поэтому, когда я твердо заявил, что не убивал ни того солдата, ни кого-либо еще, не похищал двадцать килограмм золота, они удивились, им это не понравилось. Им казалось мало того, что, я, оказывается, был невиновен, меня напрасно преследовали, но повезло – и я все-таки выжил. Они хотели видеть в моем лице криминального героя и были разочарованы. Но мне было все равно, что они подумают, я не собирался ничего рассказывать или объяснять. Отвечал на вопросы, как считал нужным, вот и все.
Прилично выглядел только Жорик Момджян, остальные были плохо одеты, у них не хватало передних зубов, это были жалкие пьянчуги. Водка закончилась, но они еще долго говорили, не уходили до темноты. Я глядел на них, слушал, и мне казалось, что они изменились не только внешне, за эти годы с ними как будто что-то произошло, я не мог сказать, что именно, но точно – ничего хорошего. Они несли всякую чушь, и мне было тяжело их слушать, но среди чепухи я услышал кое-что очень важное для меня.
Цепион вспомнил, что в прошлом году встретил Манушак на базаре, она вместе с азербайджанцами картошку продавала, даже подарила ему килограмм. Там же на мешке сидела маленькая девочка, лет трех-четырех, Манушак сказала, что это ее внучка. Да еще на вопрос Тамаза, не слышал ли кто-нибудь о Лейле, Нугзар Швелидзе сказал, что видел Лейлу дней десять назад возле старой киностудии, где старые шлюхи собираются по ночам, она стояла и клиента поджидала.
Жорик Момджян, уходя, подарил мне десять лари. Тамаз заметил и, когда мы остались одни, спросил: «Сколько он тебе дал?» Я сказал.
– У него дело налажено, туркам помогает, они завозят и продают здесь памперсы.
Он попросил у меня пять лари:
– Сыграю в рулетку, может, повезет.
Я дал, он взглянул и положил в карман.
– Когда вернешься? – спросил я.
– А почему ты спрашиваешь?
– Хочу Лейлу найти.
– А я тут при чем?
– Вдруг я ее не узнаю.
– Ладно, к двенадцати вернусь, – пообещал он.
Я убрал со стола, вымыл стаканы и выбросил мусор в бункер во дворе. Затем вышел на улицу и направился к площади. Шел быстро, через десять минут миновал сад, свернул за угол и подошел к дому Манушак. Фонарь слабо освещал стену и часть крыши. Старые кирпичные стены теперь были оштукатурены, а одно из окон вовсе было заложено. Дом выглядел по-другому, но это был все тот же дом, дом Манушак. Я долго простоял там. Рядом, на здании детского сада, висело объявление: «Продается».
Я пошел обратно и вошел в темный сад. Не было ни души, я сел на скамейку возле акаций, и вспомнился отец. Скупой был человек, копейкой прибавлял и к копейке умудрился скопить денег на черный день. Я радовался, что ему не пришлось побираться, да еще он оставил мне свои инструменты. Это было странно и удивительно, ведь тогда не было никакого шанса на мое возвращение.
Наконец я замерз встал и ушел. На площади я остановился на том месте, где когда-то была отцовская мастерская, внимательно осмотрелся вокруг. Я уже знал, что надо делать, и почувствовал прилив энергии. Для начала мне понадобятся маленький стол и стул, достать их – дело нетрудное.
Потом я увидел Тамаза, он пришел на площадь и был в хорошем настроении.
– Ну что? – спросил я.
– Выиграл тридцать лари, хватило ума вовремя уйти. – Он вернул мне пять лари.
– Пошли, – сказал я.
Он замедлил шаг возле дома медсестры Элико, протянул руку в сторону окон: «Соседи рассказывают, эта бедняжка Элико непрерывно смеялась целых двенадцать часов и наконец испустила дух».
– Да ну?
– Правда хорошая смерть?
До киностудии мы доехали на автобусе. Несколько раз прошлись мимо стоявших там проституток, Лейлы не было видно. Тамаз купил две бутылки пива в ларьке, выпили. Потом стояли со стороны челюскинского моста и ждали. К двум часам ночи улица почти опустела, машины тоже появлялись редко, оставалось всего несколько проституток. Тамазу надоело ждать. «Нет смысла здесь стоять», – сказал он. Я помедлил: «Еще немного – и пойдем». В этот момент я увидел худую пожилую женщину в очень короткой юбке, она переходила через дорогу.
– Вот она, – обрадовался Тамаз.
Я никогда не подходил к ней близко, просто знал, кто она. А она, оказывается, хорошо знала Тамаза, засмеялась:
– У тебя что, еще встает?
– Я сейчас к тебе по другому делу.
– Что «другое» тебе надо?
– Помнишь Манушак, дочь парикмахера Гарика, одно время она с тобой и Джигаро жила?
– Та дебилка? Как же, помню.
– Может, вспомнишь, как называется деревня, куда вы с Джигаро, так сказать, выдали ее замуж за какого-то старика.
– Тебе зачем?
– Да вот, мой друг ищет ее.
Женщина повернула ко мне голову, вгляделась, потом приблизилась и внимательно посмотрела мне в глаза, подняла брови, будто оторопев, и присвистнула. Тонкая интуиция старой бляди помогла ей догадаться, кто я.
– Уж не тот ли ты, что из тюрьмы сбежал, которого Манушак ждала?
Я кивнул: «Да, это я». У нее странным образом изменилось лицо, несколько секунд она стояла неподвижно, рот был открыт. Затем будто улыбнулась, уставилась в асфальт и застыла.
– Может, скажешь название той деревни? – опять попросил Тамаз.
Она молчала.
– Тебе говорю.
Женщина подняла голову:
– Не пойму, о какой деревне ты говоришь.
Тамаз разозлился:
– Куда вы отвезли Манушак и ребенка на машине Миши Нерсесова. Эту историю вся округа знает. Лучше будет, если вспомнишь.
– Так иди и спроси у Миши Нерсесова.
– Миша мертв.
– Правда? Да ты что? Очень жаль, – злобно рассмеялась она.
Тамаз выматерил ее:
– Может, сбросить тебя с моста?
Женщина выматерилась в ответ и замахнулась сумочкой. Глупо угрожать шестидесятилетней проститутке, вышедшей ночью на улицу в надежде заработать на хлеб. Такие уже ничего не боятся.
– Послушай, – сказал я, – вот тебе десять лари, и тут еще двадцать два русских рубля. Это все, что у меня есть, бери и попытайся вспомнить название деревни.
Она опять уставилась на меня, подбородок задрожал, с морщинистых щек посыпалась пудра.
– Ты думаешь, кому-нибудь нужен нищий, как ты, у которого даже брюк нет?
– Очень хочу ее увидеть, вот и все. Будь добра, возьми, – сказал я.
Она не тронула деньги, повернулась к нам спиной, пошла и прислонилась к стене возле афиш, опустила голову и опять уставилась в асфальт.
– Завидует, – сказал Тамаз, – Манушак завидует, жаба ее душит, несчастную.
Женщина достала из сумочки пачку сигарет и присела на корточки. Начала разминать пальцами сигарету, потом попыталась закурить ее, но пламени в зажигалке не было. Тамаз подошел, чиркнул спичкой и поднес поближе к лицу. Женщина жадно затянулась и оглядела улицу. Я тоже подошел, некоторое время мы все трое молчали. Наконец она произнесла, не взглянув на нас: «Не знаю я, как называется деревня, не помню, я там только раз была, тех азербайджанцев Джигаро знала».
Что было делать? «Большое спасибо», – кивнул я. Положил деньги в карман, и мы пошли. Дойдя до моста, я оглянулся, женщина все так же сидела на корточках у старых афиш.
Автобусов не было. Мы шли пешком, и когда дошли до дому, до рассвета оставалось совсем чуть-чуть. По дороге я сказал Тамазу, что хочу вернуться к отцовскому ремеслу. Он удивился: «А получше ничего не смог придумать?» Ему это пришлось не по душе.
– Я больше ничего не умею, – ответил я.
– Восстановим духанчик Кития, я подсчитал, для этого нам понадобится всего шесть тысяч долларов, на все хватит. То, что ты заработаешь в месяц починкой обуви, там за день получим, поделим и будем жить припеваючи.
– А эти шесть тысяч долларов откуда взять? – спросил я.
– Хаим тебе не откажет, денег у него куры не клюют, даст нам взаймы, а мы по частям выплатим.
– Забудь о Хаиме.