– Помиримся, извини меня, уж и не знаю, что на меня нашло.
– Ладно, мир, – ответил я, не стал усложнять.
– Есть хочу, – сказал он.
– Просто так кормить больше не стану.
Он беспокойно заерзал, но ничего не сказал, кивнул головой и глянул в сторону гастронома.
– Дело тебе дам.
– Какое дело?
– В неделю раз будешь приносить мне мешок старой обуви, какую найдешь, – я собирался использовать ее как материал для починок.
Он задумался.
– Походишь по дворам и соберешь.
– А что взамен?
– Семь раз в неделю обед и один раз двести грамм водки.
– Согласен, – сказал он.
Я дал ему три лари и предупредил:
– Это аванс.
Он купил колбасу и хлеб, сел на кубик и стал есть. После еды он закурил и начал жаловаться:
– Зубы бы мне вставить надо, да что поделаешь, денег нет.
В это время подошел человек с такими старыми ботинками, которые давно уже следовало выбросить, подошва вся прохудилась, каблуки полностью стерлись, к тому же он не мог заплатить больше лари. Пожалел я его, согласился, сказал ему, когда забирать ботинки, и он ушел. Тут только я заметил около хлебного магазина крепкого старика, который злобно меня рассматривал. На нем был черный плащ и довольно новая шляпа. В ответ я тоже принял строгое выражение лица. Но это его не смутило, он смотрел на меня, смотрел, затем повернулся и пошел по тротуару.
– Узнал? – спросил меня Тамаз, усмехнувшись.
– Это еще что за черт? – спросил я.
– Майор Тембрикашвили, специально пришел на тебя взглянуть.
– С чего ты взял?
– Он постоял, посмотрел на тебя и ушел обратно, что же тут гадать.
– Чем он теперь занимается? – спросил я.
– Он консультант начальника полиции нашего района.
– Правда? – Мне это не понравилось.
– Когда коммунисты ушли, этот подонок остался безработным и с голоду помирал, пенсия у него была четырнадцать лари. Но когда времена снова изменились и здесь у нас нового начальника полиции назначили, тот вызвал его и предложил место консультанта. Никто этому не удивился, потому что новый начальник, как говорят, – сын официантки Терезы. Терезу помнишь? Любовницей майора была да все глазками постреливала по сторонам и других не обижала. Напьется, бывало, Тембрикашвили да изобьет ее. Хотя и хорошие деньки у них бывали. Сам видел, как они все вместе катались на трехколесном мотоциклете: Тереза сидела в коляске, ее сынок за спиной у Тембрикашвили, обеими руками вцепившись в его широкий ремень, и выглядели они очень счастливыми. Для пятилетнего мальчишки прогулка на мотоцикле была большим удовольствием.
Мне тоже приходилось видеть такое: «Боже мой, когда же это было?!» – подумал я.
– Когда после убийства Рафика, – продолжал Тамаз, – арестовали Хаима, на Терезу с одной стороны давил Трокадэро: не ври, скажи правду, вспомни хорошенько все подробности, а с другой – Тембрикашвили: скажи, что в ту ночь в глаза Хаима не видела. Тембрикашвили защищал интересы милиции, ведь если бы алиби Хаима не подтвердилось, с евреев взяли бы большие деньги. Но Тереза сказала правду и навсегда завоевала сердце Хаима. Оснований для торга у легавых оставалось немного, взяли, что им предложил Трокадэро, да и махнули на это дело рукой.
Тамаз слышал, что Тереза вроде бы некоторое время получала письма от Хаима из Израиля и отвечала на них. Потом в одну из холодных зим, когда в городе не было ни газа, ни электричества, она простудилась и умерла. Но, говорят, успела написать Хаиму письмо: «Может, твои влиятельные друзья присмотрят за моим сыном». Вот Трокадэро и присмотрел за ним, посадил начальником полиции нашего района.
Я выматерил эту суку, сколько лет прошло с тех пор, как он избил меня зимой и я блевал кровью, а я все еще не мог забыть.
Тамаз бросил окурок, встал, сказал: «Дела у меня», – и ушел. Через некоторое время зашел пожилой седой мужчина, спросил, куда Тамаз ушел и когда вернется.
– Не знаю, – ответил я.
После него появился Цепион Бараташвили с подвязанной щекой: у него болел зуб. Он оглядел новую стенку и в знак одобрения показал поднятый вверх большой палец. Затем предложил:
– Могу продать тебе шерстяной матрац и одеяло, укутаешься и будешь в тепле.
– За сколько? – спросил я.
– За сорок лари.
– Да ты что?!
– Ладно, за тридцать пять.
– За тридцать, – сказал я.
– Идет.
– Да только нет у меня сейчас денег.
– Ничего, когда будут, тогда и отдашь.
– Ладно.
– Вечером занесу, – сказал он.
– Если не понравится, обратно заберешь, – предупредил я.
– Понравится.
Уже темнело, когда он принес в мешке плотно скатанные одеяло и матрац, я посмотрел, мне понравилось, они были почти новые.
– Откуда у тебя это? – спросил я.
– Квартирант у меня был, иностранец, уезжая, мне оставил, что не смог продать.
Мы договорились, что раз в неделю я даю ему три лари, пока не расплачусь.
Показался Тамаз, шатаясь, он брел по тротуару. Цепион, взглянув, позавидовал.
– Вот же везунчик, каждый день пьяный, – сказал он и собрался уходить: – Не могу его пьяные бредни слушать.
Подойдя, Тамаз спросил:
– Этот трезвый был ведь, так?
Я кивнул.
– Он, когда трезвый, пьяных не переносит. Настоящий аристократ, бессовестный, испорченный негодяй. – Он подошел к кубику и присел.
– Ты где был? – спросил я.
– Университетские профессора пригласили, люблю иметь дело с образованными людьми.
– Откуда ты их знаешь?
– В тюрьме познакомился, во времена коммунистов, их обвиняли в печатании антиправительственных прокламаций.
Он оглянулся на шум. На той стороне площади показались парни лет двадцати – двадцати двух, они были на взводе, о чем-то спорили и матерились.
– Пойду-ка объясню им, что к чему, – решил Тамаз и встал.
– Оставь их в покое, – предупредил я, но он не послушался. Уж не знаю, о чем они говорили, но его благие намерения закончились тем, что эти ублюдки бросились на него с кулаками. Я и еще одна пожилая женщина не из робких стали разнимать их. Тамаз до последнего стоял на ногах, они не смогли его свалить, и не потому, что он был здоровяком, просто никто из них толком и кулаками махать не умел. Но Тамазу хватило – лицо распухло, шла кровь, да еще напоследок, когда мы вели его во двор умыться, в него бросили камень прямо в голову, он заскрипел зубами от боли, вдруг стал религиозным, вспомнил о Боге и забормотал:
– Господи, прости им, ибо не ведают, что творят.
Мы смыли у него кровь с головы и лица, ранки прикрыли салфетками. Потом появился его сосед и отвел его домой. Я вернулся в мастерскую. Женщина, которая помогала мне унять драку, оказывается, пришла ко мне с обувью. Она достала из сумки туфли: «Сколько это будет стоить?» На туфлях надо было заменить подошву.
– А сколько вы можете заплатить? – это был мой стандартный вопрос.
– Двух лари хватит? – спросила она смущенно.
Я был благодарен ей за помощь и ответил:
– С вас и одного достаточно.
Она обрадованно сказала:
– Спасибо большое.
Нарисованный на обложке портрет Манушак висел на стене. Женщина наклонилась к нему, чтобы рассмотреть.
– Это Манушак? – спросила она.
Я кивнул.
– Я была у них квартиранткой, замуж вышла в тот год, когда вас арестовали.
– Вы помните меня?
– Да, – кивнула она.
– А как вы меня узнали?
– Мне сказали, кто вы.
– А-а-а, – улыбнулся я.
– Бедняжка Сусанна и Манушак очень переживали из-за вашего ареста.
Что я мог сказать? Только невесело улыбнулся в ответ.
– Она знает о вашем возвращении?
– Не думаю.
– Вот обрадуется.
– Когда вы видели ее в последний раз?
– В прошлом году вместе ехали в автобусе, сама я из Кахети, ездила туда навестить брата и племянника.
– А куда ехала Манушак, не припомните?
– Домой. Она сошла у поворота на Иормуганло.
– Она там живет?
– Да, мы и раньше встречались в этом автобусе.
– Как она выглядела?
– Очень хорошо, с ней был муж вместе с остальными женами. Она со всеми меня познакомила.
Когда женщина ушла, я был на взводе и не смог больше работать, заперев мастерскую я пошел в баню: помылся и побрился. Вернувшись, привел в порядок одежду и обувь, потом постелил постель и лег, но не уснул, напряжение не спадало. Было еще темно, когда я оделся и отправился на автовокзал.
В восемь часов утра я первым поднялся в автобус, следовавший в направлении Кахети, и занял место за водителем. Вскоре салон заполнился, мест не хватало, люди садились на тюки и мешки. Когда мы тронулись, я достал из нагрудного кармана портрет Манушак, встал и громко объявил:
– Кто узнает эту женщину и укажет, где она живет, получит десять лари.
Это вызвало интерес. Портрет Манушак переходил из рук в руки, и вскоре меня позвала моложавая женщина, которая сидела через пять рядов от меня:
– Это моя соседка, я покажу вам ее дом. – Затем она повеяла на себя картонкой с портретом и напомнила мне: – Так что можете передать мне десять лари.
– Когда вы видели ее в последний раз?
– Неделю назад, она коров гнала.
Через два часа мы остановились у поворота на Иормуганло. Больше половины пассажиров вышли из автобуса, взвалили на себя поклажу и направились к деревне. Я шел за женщиной, узнавшей Манушак, мы разговорились:
– Когда ее привезли сюда, я маленькая была – лет семь или восемь. К тому времени у ее мужа уже было три жены и четырнадцать детей, так что дел дома было невпроворот, и на самом деле ему больше нужна была дармовая служанка, а не жена.
– Сколько у нее детей?
– Одна дочь была, умерла, теперь вот внучку растит.
49
Мы дошли до деревни и потом еще долго шли по ней. Иормуганло – самая большая азербайджанская деревня в Грузии. Там живет по меньшей мере полторы тысячи семей. Наконец женщина остановилась.
– Я пришла, – сказала она и объяснила, куда мне идти: – Свернешь направо – покажется речушка, перейдешь через мостки, оттуда уже близко, увидишь двухэтажный дом с балконом, выкрашенным в синий цвет; легко найти.