Я усмехнулся.
– Что? Разве нет?
– То, что меня отправили к белым медведям, – его заслуга.
– Правда?! – она забеспокоилась.
– А ты что же, и вправду поверила, что я прикончил тех двух ублюдков на Кукии?
Она глядела на меня, будто пытаясь что-то припомнить.
– Не знаю, что и сказать.
– Это парни Трокадэро убили их, а меня заставили взять вину на себя.
– Почему?!
– Я не мог ничего сделать, у меня не было выхода.
Она призадумалась:
– Больше не куплю газет с его портретом.
Газет было, наверное, не меньше двадцати, но я посмотрел только несколько. Ни на одном портрете Трокадэро не улыбался, он был толстым и серьезным, выражение лица делового человека. Очень стал похож на того постаревшего Трокадэро, что приснился мне много лет назад в поезде, когда я возвращался из Москвы. Я просмотрел одну из статей, его восхваляли как крупного бизнесмена, жертвующего на благотворительность. Наверняка и в остальных газетах было то же, меня это больше не интересовало. Я оставил газеты и посмотрел на Манушак в окружении кур и гусей. В одной руке она держала ведро, другой горстями брала оттуда кукурузные зерна и рассыпала их в воздухе. Потом принесла мне из постройки мацони в глиняной миске:
– Сама сделала.
Я нахваливал:
– Вкусно.
Тут она вспомнила:
– Твой аттестат у меня. Заберешь?
– Какое время мне теперь учиться?
– А что мне с ним делать?
– Пусть пока побудет у тебя. – Выбрасывать все-таки было жаль.
Манушак смотрела на меня и радовалась:
– Джудэ, если б ты знал, как ты хорошо выглядишь!
А у меня не было ни волос на голове, ни зубов во рту, я даже шепелявил.
Уходя, я подарил ей пятнадцать лари:
– На пять лари купи ребенку конфет, десять – отдай мужу, может, смягчится его сердце и он помирится с тобой.
Она улыбнулась:
– Ты не ошибся, деньги он любит.
Потом вместе с девочкой она проводила меня до мостков. Они стояли и глядели мне вслед. Сколько ни обернусь, они все машут мне рукой.
Я шел, шел, прошел деревню, вышел на шоссе, стало темнеть. Время от времени появлялись машины, я голосовал, но никто не останавливался. Шел по обочине и, когда наконец окончательно стемнело, в свете автомобильных фар заметил большие стога сена на противоположной стороне. Я перешел дорогу, прошел скошенное поле, подошел к первому стогу, лег в него и заплакал.
50
Проснулся рано утром, выбрался из сена и отряхнулся. Откуда ни возьмись появилась худая пестрая собачонка. Увидев меня, слегка вильнула хвостом, не посчитала достойным большего. Я тоже едва заметно кивнул, и мы разошлись, она пошла налево по краю дороги, я – направо. К полудню я приехал в город на грузовике, был не в настроении. Поднялся в свой квартал, переоделся, умылся и начал работать, вспомнил встречу с Манушак и на сердце было тяжело, то шило падало из рук, то молоток.
Примерно через час появился Тамаз с забинтованной головой был расстроенный:
– Сосед сказал, наш почтальон пропил наши пенсии в ресторане «Калакури», под сопровождение народных инструментов, так что в этом месяце, говорит, на пенсию не надейся.
Затем спросил:
– А ты где был вчера, не видно было тебя?
– С Манушак повидался.
– Где?!
Я рассказал.
– А как нашел?
Я ответил.
– Как она?
– Ничего.
Он замолчал на несколько секунд.
– Да-а, тебя, брат, приворожили, – сказал он наконец.
Я искоса посмотрел на него.
– А что же ты до сих пор не смог забыть эту Манушак?
– Заткнись! – рявкнул я.
Он уставился на меня.
– Ну, так и есть, – кивнул он головой. Потом зевнул и сказал: – Есть хочу.
– Когда за дело возьмешься?
– Вот голова заживет, тогда и начну.
Мы взяли в долг в гастрономе рыбные консервы, сыр и пиво в бутылках, разложили на моем столе. Когда покончили с едой, закурили. Потом Тамаз взял пустые бутылки, консервные банки и грязную бумагу и отнес в соседний двор, там стоял большой деревянный мусорный бак.
В это время передо мной появился парень лет двадцати пяти. Он был хорошо одет, в темных очках. Заговорить не спешил, губы презрительно кривились. Он отвел полу пиджака и показал рукоятку засунутого под ремень пистолета:
– Ты что это о себе возомнил, расположился тут и ни с кем не считаешься? – засверкал он глазами.
Я сплюнул в сторону и стал пристально на него смотреть. Он почувствовал, что я не испугался, и это ему не понравилось. Закинул правую ногу на мой стол, наклонился вперед и процедил сквозь зубы:
– Оглянись вокруг, свинья ты эдакая. В этом квартале серьезные уважаемые люди живут. Ты понял, что я сказал – уважаемые.
Я толкнул рукой и сбросил его ногу со стола. Он опешил. Затем попытался придать лицу еще более свирепое выражение и заскрежетал зубами. Я усмехнулся. Он достал пистолет, перезарядил его и прицелился:
– А ну, встань, наклони голову и извинись за свой выпендреж, а не то прикончу на месте.
Я почувствовал – он и вправду мог выстрелить. Какой у меня был выход? Я поднялся, наклонил голову и еще поднес правую руку к груди:
– Прошу прощения.
В этот момент я услышал рассерженный голос Тамаза:
– Ты почему извиняешься?
– Потому что он держит пистолет.
Парень взглянул на разбитое лицо Тамаза; уж не знаю, что он подумал, но мне показалось, он улыбнулся. Заткнул пистолет за пояс и сказал:
– Завтра в десять утра ты должен быть в штабе братства, не опаздывай, не то нос отрежу.
– Где это? – спросил я.
– Спросишь и найдешь, – прорычал он в ответ и повернулся.
– Я знаю, – сказал Тамаз, – они внизу, в здании пожарной охраны.
Парень сел в «BMW» синего цвета и уехал. На глаза мне попался номер машины – 767, сумма этих цифр равнялась двадцати, а двадцатку я считал хорошей приметой, но сейчас, видно, дело было плохо: на меня собирались наложить дань. Я слышал, что все магазины, ларьки и мастерские в округе выплачивали им дань. Они до того обнаглели, что брали долю даже с одиноких старушек, торговавших семечками.
Теперь я коротко расскажу вам об этих братствах.
Во время войны почти во всех районах города были созданы вооруженные отряды добровольцев, их называли братствами. Эти братствах вместе с частями регулярной армии сражались в двух войнах и обе проиграли. Потом вернулись назад и взяли в оборот свои районы. Ругали политиков и не торопились складывать оружие, им было наплевать и на полицию, и на криминальные авторитеты. Так было вначале, но со временем эти группы стали постепенно распадаться, занялись кто чем мог, жизнь была тяжелой, многие подались искать счастья в чужие края. Так что остатки некогда всесильных братств дышали на ладан всего в нескольких районах города, превращаясь в криминальные группы наркоманов.
На другое утро Тамаз разбудил меня затемно, голова у него все еще была перевязана и болела, заплывшего косого глаза почти не было видно. Одним словом, вид был еще тот, я не хотел брать его с собой, но он упорствовал:
– Это все меня тоже касается, с тех пор как ты занялся здесь делом, я больше не голодаю.
Так что к десяти часам мы вместе направились к зданию пожарной охраны.
Перед зданием стояло шесть машин, одна из них – та самая «BMW» с номером 767, мне опять попались на глаза эти цифры. Мы поднялись по лестнице и вошли в приемную. Комната была довольно большой, стоял терпкий запах «плана». За столом сидел молодой человек, на рукаве у него была повязка дежурного. Рядом с телефоном лежал короткий «калашников».
– Нас вызвали, – сказал Тамаз.
Он равнодушно окинул нас взглядом:
– Если есть оружие, оставьте здесь.
– Не захватили с собой, – сердито процедил сквозь зубы Тамаз.
Парень не остался в долгу.
– Ну, мы спасены, – презрительно рассмеялся он и указал нам на дверь: – Проходите.
В комнате было пять человек. Самому старшему было лет тридцать, он стоял возле скульптуры Будды и, лаская, протирал ее тряпкой. Мутными от наркотиков глазами он уставился сначала на Тамаза, потом на меня и снова на Тамаза. Оказалось, он знал Тамаза, вернее, знал, кто он такой.
– А этому бездельнику что здесь надо? – спросил он кучерявого парня, сидевшего на стуле рядом с ним.
Тот напрягся, соображая, тоже был под кайфом, и зарычал на Тамаза:
– Понял, что он сказал, чего тебе здесь надо?
– Вот, с другом пришел, – Тамаз показал на меня, – он сапожник, ваш человек вызвал его.
У окна в кресле сидел светловолосый парень с детским лицом, он не расслышал и переспросил:
– Кто он?
– Я сапожник, – уточнил я.
Худой мужчина в белом пиджаке, до сих пор стоявший к нам спиной, повернулся и надтреснутым голосом спросил:
– В неделю сколько остается? – У него тоже были красные глаза, но в отличие от остальных он выглядел более трезвым.
– Пятьдесят лари, – ответил я.
Он повернулся к кучерявому и сказал:
– Считай – втрое больше.
Он был прав, но не мог же я сказать: «Молодец, братан, и как только ты догадался».
– Врешь, дядя? – кучерявый будто расстроился, на нем была сорочка разрисованная синими обезьянами и красными лошадьми, обезьяны, оседлав лошадей, мчались вперед.
– Я правду говорю, – сказал я и почувствовал, как от злости у меня перехватило дыхание.
Сидевший за столом бородатый парень поднял голову и медленно, с расстановкой произнес:
– А помочь воевавшим парням не хочешь? – При этом у него опускались веки.
– Не хочет! – выкрикнул Тамаз.
– Что за мерзкий старикашка, – рассердился кучерявый, – тебя не спрашивают, – сказал он, засунул пальцы под сорочку и принялся чесать себе живот.
– Будешь выплачивать сто лари в месяц, – приказал тот, в белом пиджаке, строго глядя на меня.
В детстве я видел, как из ружья прикончили бешеную собаку, так вот, он был похож на ту собаку.
– Нет. – Я отрицательно помотал головой.
– Почему? – спросил бородатый.