вне, это я знаю, но по какой причине? Ничего не могу сказать. – Потом добавил: – Холодно, – и вернулся в будку.
Я сидел и курил. Наконец защебетали птицы, вскоре рассвело. Во дворе появились санитары и больные. Я поднялся и пошел к дому для посетителей. Обойдя здание больницы, увидел, что Манушак снимает с веревки белье, девочка и Сурен помогают. Сурен уставился на меня, потом повернулся к Манушак:
– Это не Джудэ.
– Что за бред.
– Я тебе говорю.
– Это он, – засмеялась маленькая Манушак.
– Нет.
– А кто же тогда? – раздраженно спросила Манушак.
– Это вчера он был Джудэ, а сегодня это совсем другой человек, более несчастный и омерзительный.
– Я подожду вас под навесом, – крикнул я Манушак и пошел обратно, девочка пошла за мной.
Под навесом нас встретил старик, который тоже спал ночью в комнате для посетителей. В руках он держал старую фотографию и показывал ее сторожу:
– Вот этот ребенок с краю – я, а мужчина в очках в центре – Лаврентий Берия.
Затем спрятал карточку в нагрудный карман, встал и направился навстречу вышедшему из здания больному.
– Его сын, – сказал сторож.
Спустя некоторое время появилась Манушак, пустую сумку она держала под мышкой. Мы отправились в путь, прошли пригорок, оставили позади поле и вошли в лес. Стоял легкий туман, иногда мы даже не видели друг друга, но шли быстро, и около девяти я уже покупал билеты в киоске на автобусной остановке возле дамбы водохранилища ХрамГЭСа. Манушак показала мне на автобус, который довольно быстро спускался по серпантину с высокой горы. К полудню мы были уже в городе. В столовой около автовокзала навтлугского купили пирожки с рисом, сели на расшатанные алюминиевые стулья и начали есть.
– Тебе нехорошо? – спросила Манушак.
– С чего ты взяла?
– У тебя руки дрожат.
– Ничего, это пройдет. – Потом добавил: – Хочу как-нибудь устроить так, чтобы забрать тебя с маленькой Манушак из деревни.
Она перестала есть, в глазах появилась косинка, даже рот забыла закрыть, потом сказала:
– Не отпустят.
– Ну, не так уж это трудно.
– Если просто сбежать, потом не смогу туда возвращаться.
– А зачем это нужно? – спросил я.
Она отвела глаза и опустила голову:
– Моя дочь там похоронена, как же хоть раз в год мне не сходить на ее могилу.
Девочка подняла голову и взглянула сначала на меня, потом на Манушак.
– Ладно, я что-нибудь придумаю, найдем выход.
Маленькая Манушак обрадовалась.
– Бабушка, мы в городе будем жить? – спросила она.
Манушак испугалась:
– Смотри, там об этом – ни слова.
Девочка кивнула головой.
Потом я купил им билеты и проводил до дверей автобуса, погладил Манушак по голове и поцеловал в щеку. Она улыбнулась и сказала: «Я люблю тебя». Взяла девочку за руку, они поднялись в автобус, сели рядышком и помахали мне рукой. Я стоял и смотрел на них, пока автобус не скрылся за поворотом.
Прошло пять дней, и ранним утром, только я принялся за дело, показался Цепион Бараташвили, попросил в долг десять лари. Я дал.
– Вчера у поворота на Окрокану, в здании института ботаники, стрельба была, – сказал он, – говорят, легавые арестовали всех, кого застали в штабе братства.
– Мать их всех… – выругался я.
Спустя некоторое время после ухода Цепиона появился Тамаз, он был пьян, в руках держал смятую газету, остановился передо мной и бросил газету на стол. Затем повернулся, уселся на кирпичный кубик и уставился на меня зрячим глазом. Он показался мне расстроенным.
– Что случилось? – спросил я.
Он показал головой на газету: «Глянь». Я развернул и увидел во всю страницу фотографии убитого Трокадэро: во лбу две дыры от пуль, он наполовину был погребен в землю. Оказывается, его труп где-то в ущелье, довольно далеко от города, нашли пастухи. Тамаз горестно покачал головой.
– Расстроился? – спросил я.
– Все меньше и меньше остается в нашем поколении людей, которые срали на луне и заслуживали уважения, настоящего уважения. Тем более что таких всегда было немного.
– Где ты так нагрузился? – спросил я.
– Помог Жорику Момджяну отнести товар на базар, там он купил мне двести грамм водки. Что за груз для меня – двести грамм водки? Были б деньги, я бы еще столько же пропустил и даже слезу бы пустил из-за этого сукина сына Трокадэро. После четырехсот грамм водки жизнь прекрасна, кого хочешь пожалеешь, да только где она, эта распрекрасная жизнь?
Я сложил газету и отложил в сторону.
– А ты что думаешь? – спросил он меня.
– Я не горюю и не радуюсь. Но мне не наплевать, это уж точно; не знаю, как и назвать это состояние.
Он провел ладонью по лысой голове, прищурил косой глаз: «Понимаю».
Короче, так ли было, иначе ли, как, оказывается, говорили в таком случае в Древнем Риме, Трокадэро свел счеты с жизнью, и в день похорон во дворе церкви Кашвети и на окрестных улицах было не протолкнуться. И Тамаз, и я расспрашивали знакомых о Хаиме, мы были уверены, что встретим его на похоронах, и удивлялись, когда нам отвечали: «не видно его», «не видели», «наверное, не приехал». Наконец мы собрались войти внутрь церкви и встали в очередь, за нами пристроилась большая группа проституток. Было их, наверное, около тридцати, они несли большой венок. Одна старая проститутка сказала Тамазу:
– У нас идея: сделать на надгробном камне надпись «Конец сказки». Как думаешь, согласятся?
Тамаз пожал плечами. Потом он узнал эту женщину:
– Ты разве не Лида и уточнил? Ну, та самая, «Исполняет Лида!».
Женщина кивнула:
– Да, это я.
Я эту Лиду никогда раньше не видел, но песни ее слышал, она была очень популярна в шестидесятых годах пела похабные блатные песни, их записывали на рентгеновские снимки и продавали в городе нелегально.
Очередь двигалась медленно, наконец мы поднялись по лестнице и вошли в церковь. Из принимавших соболезнования я узнал только Романоза, его нос, как и много лет назад, был продавлен, будто он только что получил ногой в морду, глаза по-прежнему были выпучены, но теперь, он поседел, и его лицо было покрыто морщинами. К нему подходили и пожимали руку, он отвечал всем одинаково легким кивком головы. Тамаз тоже пожал ему руку, выразил соболезнования и фамильярным тоном, как у хорошего знакомого, спросил:
– Что слышно о Хаиме, где он? Почему его не видно?
Тот слегка откинул голову и быстро оглядел его с ног до головы, как это умеют умные бандиты, презрительно скривив губы.
– Не знаю, – отрезал он и отвернул голову.
Один из охранников подтолкнул Тамаза в спину:
– Проходи, не задерживай других.
Я отвел взгляд от Романоза, прошел мимо него вслед за Тамазом, миновал гроб, в этот момент проститутки начали пение, они очень хорошо пели. Мы слушали вместе с остальными, когда пение закончилось, вышли наружу. Во дворе я потерял Тамаза, он смешался с толпой, его не было видно. Я знал, что он собирался остаться на поминки, так что не стал его разыскивать, а остановился около лестницы и стоял там, пока не вынесли гроб, но Хаим так и не появился и я окончательно махнул рукой. Затем последний раз окинул взглядом толпу и ушел. В ту ночь мне приснился Трокадэро – Странным было то, что именно этот сон я уже видел много лет назад, когда ехал на поезде из Москвы в Тбилиси.
Он пришел и сел передо мной на кирпичный кубик, в руках держал сигарету, во лбу было две дырки от пуль. Я отложил работу и поздоровался. Он не ответил, глядел на меня и курил, когда выпускал дым изо рта, дымились и пулевые отверстия. «Тебе чего?» – спросил я. «Я-то думал, ты елка, а ты, оказывается, подводная лодка». – «Какая же я подводная лодка, когда и плавать-то не умею». – «И я так думал, но, оказывается, умеешь», – и он выматерил меня. Мне стало стыдно: «Как же так? Я – подводная лодка, когда, оказывается, мне следовало быть елкой». Расстроился, и страшно захотелось быть крокодилом, иметь толстую длинную челюсть и скрежетать острыми зубами.
К полудню появился Тамаз, в руках он держал полупустую бутылку.
– Хорошее вино, – сказал он, – я прихватил с поминок три бутылки, эта и две дома. Поэтому я готов быть добрым и даже от души пожалеть такого подонка, как твой старый дружок Романоз. Он один намного тяжелее переживал случившееся, чем пятьдесят сукиных детей – родственников Трокадэро, которые, скаля зубы, только и думают о том, как поделить огромное наследство. Так что я надеюсь на Романоза, тот никому ничего не спустит, вот увидишь, вскорости тут такое закрутится.
Когда он присел на кубик, показался брат Рафика Арутин.
– Ну, как поминки? – спросил он.
– На Святой Горе, перед старым домом Трокадэро перекрыли улицу, поставили столы и стулья и закатили пир. Самое меньшее тысячи три человек накормили и выпили четыре тысячи бутылок вина. Если в том квартале в этом месяце еще три богача скончаются, оголодавший народ придет в себя. Но откуда возьмется столько богачей? Так что вчерашний день надолго запомнится многим, и нашим пьянчугам тоже, так упились, еще ни одного не видно, спят, – говорил Тамаз.
Арутин смотрел на него с завистью.
– А тебя почему не было? – спросил Тамаз.
– Неудобно было перед людьми, знаешь, многие считают, что это он заказал Рафика. Увидели бы меня там и что подумали бы?
– А ну, попробуй, – Тамаз протянул ему бутылку.
Тот отпил.
– Что скажешь?
– Хорошее вино.
54
Так прошла целая неделя, что ничего особенного не происходило, дни почти не отличались один от другого. Во вторник вечером Тамаз принес полный мешок рваной обуви, поставил у стены в углу за моей спиной, вытер рукавом пот со лба и попросил пять лари: «Шапку куплю». Он добросовестно выполнял свои обязанности, в течение недели приносил не один, а два мешка старья, так что когда он иногда просил у меня мелочь, я ему давал, считая, что он заслуживает.
Минут через десять после его ухода я увидел, как из-за угла выехал черный «Мерседес», за ним ехал черный японский джип. Они описали полукруг на площади и остановились передо мной за кубиком из кирпичей. Из джипа вышли двое здоровенных парней, один подбежал к «Мерседесу» и открыл заднюю дверцу. Оттуда вышел пожилой мужчина, я только взглянул на него, сразу узнал: веснушки были все те же, и левый глаз был прищурен так же, как и много лет назад. Это был Хаим. Морщины на лбу стали глубже, почти полностью поседевшие рыжие волосы все так же густо росли на голове. Он обошел кубик и остановился: