Я пошел вдоль стены, поднялся на крыльцо и попытался открыть дверь, было заперто. Прошел по сухой траве, обошел дом и с задней стороны напротив деревянной будки туалета увидел маленькую дверь. Осторожно приналег, тоже было заперто, но чувствовалось, что задвижка была слабая. Я налег плечом сильнее, винты вылетели из подгнивших досок, задвижка развалилась, и дверь распахнулась. Ощупывая рукой стену, я поднялся на пять или шесть ступеней и услышал музыку, вышел в коридор и увидел полоску света, падавшего из открытой двери, на пол, звуки музыки доносились оттуда же. На цыпочках подошел к двери и заглянул в комнату.
Комната была без окон, слева в углу стояла чугунная печь, на стене висела зажженная керосиновая лампа, возле письменного стола на полу стояли две сумки с продуктами. Справа на железной кровати лежал парень в майке, вены на обеих руках были все исколоты, на губах пена, он был в глубоком кайфе, приоткрытые глаза почти закатились – он ничего не осознавал. На полу валялись пустые ампулы и использованный одноразовый шприц. Там же на стуле рядом с маленьким транзистором лежал пистолет. Транзистор был включен. «Мон амур», – пел какой-то француз. На спинке кровати висел короткий «калашников». Я подошел и снял его, пистолет засунул за пояс и вернулся в коридор.
Осторожно приоткрыл дверь с другой стороны лестничной площадки и заглянул. Окна наполовину были зашторены, но очертания стола и стульев ясно различались, здесь никого не было. Потом я зашел в большую комнату около кухни, там стояли пустые ящики и железные бочки, там тоже никого не было. Я вернулся по и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж и обошел четыре пустые комнаты. Наконец вышел на балкон и взглянул на здание психиатрической больницы. Там спала Манушак со своей внучкой. Если б мне не приснился Сурен, я бы тоже мирно проспал до утра в своем стоге, но он приснился – и сейчас я стоял на балконе с «калашниковым» в руках.
Затем я спустился вниз и начал искать вход в подвал. В той комнате, где стояли ящики и железные бочки, на стене возле камина висела пестрая занавеска, я подошел и откинул ее, показался вход в подвал. Спустился по ступеням и очутился в довольно большом помещении. Посередине на железном опорном столбе висела керосиновая лампа. Возле лестницы была угольная печка, она не горела, но была еще теплая и стоял запах гари. Подальше в углу на большой железной кровати лежал седоволосый мужчина. Увидев меня, приподнялся, спустил связанные ноги и сел на кровати, на руках у него были наручники.
– Воды принеси, сука! – крикнул он.
У меня перехватило дыхание, я узнал его, это был Трокадэро.
Я приблизился к нему на три шага и остановился. Вокруг пояса он был обмотан длинной цепью с двумя тяжелыми замками, цепь тянулась по полу и другим концом была припаяна к опорному столбу.
– Я что сказал, воды принеси! – закричал он опять.
Я кивнул: «Сейчас». Бегом поднялся по лестнице, прошел коридор и вошел в комнату, где все так же неподвижно лежал на кровати парень под кайфом, протер автомат носовым платком, чтоб не оставлять отпечатки пальцев, и прислонил к стене за дверью. В ящике письменного стола нашел свернутую капроновую веревку и связку ключей, один из трех ключей был от наручников, помедлил секунду и положил их в карман. Веревкой основательно связал по рукам и ногам парня на кровати и натянул ему на голову бумажный пакет. Взял бутылку пепси-колы и вернулся в подвал.
Трокадэро сидел на кровати, злобно сверкая глазами. Я открыл бутылку и подал ему. Он опустошил ее, бросил и выматерил меня: «Чего уставился, мать твою уродливую…»
Я достал пистолет и перезарядил, пуля, которая была в дуле, выскользнула и упала.
– Трокадэро, как ты, братан? – спросил я.
Он уставился на меня:
– Кто ты, парень?
– Джудэ я, Андроникашвили, сын сапожника Гогии.
Некоторое время он сидел неподвижно, затем как-то странно усмехнулся:
– Да-а? – сказал он и сплюнул.
Я не ответил.
– Как ты нашел меня здесь?
– Шел по их следам, – рукой я показывал на потолок.
– Что у тебя общего с ними?
– Ничего. Просто знаю, кто они такие.
– А что происходит? Как ты тут так свободно разгуливаешь?
– Сторож в отключке под кайфом.
Он кивнул и так на меня посмотрел, что я понял – он прикинул расстояние между нами. Я достал из кармана связку ключей и бросил ему: «Сними наручники и цепь убери». Он уставился на меня, на лице выразилось удивление. Я не хотел убивать его в наручниках и связанного, как собаку.
Он понял это и замер на несколько секунд.
– Спасибо, – сказал он наконец.
– Не за что.
Он не спеша снял наручники с рук, потом – с ног, открыл замки, цепь с грохотом упала и скользнула по полу. Я будто пришел в себя и поневоле отступил на шаг.
Он размял запястья и попросил:
– Может, дашь закурить?
Я положил зажигалку в полупустую пачку и бросил ему.
Он поймал.
– Когда появился?
– Да уж пять месяцев.
– Хаим знает?
– Нет.
Он закурил, был абсолютно спокоен, в нем не ощущалось ни капли страха. Взглянул на свои ботинки.
– Эти ботинки надели на меня эти выродки, и брюки и сорочка не мои, – он брезгливо усмехнулся, – с самого детства я не был так плохо одет.
Тяжелые ботинки на толстой подошве были надеты на голые ноги, он снял их, подвигал пальцами одной ноги, потом другой, он вел себя так, будто сидел на берегу реки и собирался поплавать.
Потом он опять положил зажигалку в пачку сигарет и бросил мне: «Большое спасибо», бросил и прыгнул следом за пачкой. Завис в воздухе, коснулся пальцами дула пистолета, но схватить не смог, самой малости не хватило. Я отскочил назад, и он грохнулся на пол. Это был уже не тот Трокадэро, который на одной руке подтягивался тридцать три раза и мог перепрыгнуть через мчавшуюся легковушку.
Он злобно взглянул на меня снизу вверх, вот тут-то на несколько секунд по нему и стало заметно, что значило для него все это – во взгляде блеснула такая беспощадность и ярость, даже не знаю, с чем это сравнить. Помню, голова закружилась и я испугался: «Не выронить бы из рук пистолет». Он медленно встал, подошел к кровати, пнул ногой ботинки и присел. Потом поднял голову, выражение лица снова стало равнодушным.
Я догадался, он для того и снял ботинки, чтобы легче было двигаться.
– Знаешь, где новый дом Хаима? – спросил он.
– Знаю.
– Я продиктую тебе банковский код, ты должен запомнить и отправить Хаиму по почте. – Замолчал, будто задумался, потом продолжил: – Я должен был позвонить и сообщить ему, не успел; без этого кода у него могут возникнуть серьезные финансовые проблемы.
– Говори.
– Двенадцать, минус, икс, двадцать восемь, только напиши это все буквами, не цифрами.
– Это все?
– Внизу припиши мое имя.
– Ясно.
– Сначала двенадцать, потом двадцать восемь, не перепутай.
– Не перепутаю.
– На конверте с одной стороны поставь крест, а с другой – нарисуй шестиконечную звезду, тогда ему обязательно передадут.
– Понятно.
Он сплюнул:
– Ладно, прощай, там свидимся.
– Посмотрим, – ответил я.
– У ворот ада такая очередь стоит, ждать нам придется, наверное, тысячу лет, пока впустят.
Я промолчал.
Он опять сплюнул и презрительно усмехнулся:
– Видишь, что творится на свете, рай пуст, я уверен, там нет ни души.
Я поднял пистолет, взглянул ему в глаза и выстрелил пять раз, целился в лицо, две пули попали в лоб, остальные три – мимо. На миг он будто выпрямился, потом наклонился, крутанулся и упал на спину, правая нога осталась согнутой в колене. Так он и лежал там. Почти целую минуту я тоже не двигался и почувствовал, как в груди что-то оборвалось, все-таки когда-то он был моим кумиром. «Вот и все», – я вздохнул.
Он был началом всех моих бедствий, он отнял у меня мою собственную жизнь и заставил жить чужой проклятой жизнью. И вот теперь, спустя много лет, настала моя очередь.
Я хорошенько протер пистолет и положил там же, на железную бочку. Наклонился, взял брошенную пачку сигарет и зажигалку и поднялся по лестнице. Прошел комнату, заставленную ящиками и бочками, затем коридор и вышел во двор. Ворота были заперты на засов, я открыл засов, подождал, пока луна не спряталась за облаками, и бегом спустился к больнице, пролез через дыру в заборе во двор и прошел под навес. Луна будто поддержала меня, я сел на скамейку, и только потом она медленно выплыла из-за облаков. Было ощущение, будто не я, а кто-то другой совершил все это, а я тут ни при чем. Вот так все и было.
Я глядел на ржавые листы жести и подсознательно догадывался, что где-то в глубине души я и сам хотел, чтобы Хаим знал обо всем этом. Почему? Наверное, по многим причинам; не существует однозначного ответа на этот вопрос, и у меня его тоже не было. Но если бы он так не старался докопаться до правды, я бы промолчал. Это было непросто для меня, я прекрасно понимал, что риск был очень велик.
В ту ночь я спал всего два часа и наутро с трудом заставил себя взяться за дело. Но как только слышал звук проезжающей машины, ладони становились мокрыми. Так продолжалось до полудня, потом постепенно успокоился и немного поднялось настроение. «Наверное, он пожалел меня, а не то за мной бы уже приехали», – думал я.
Часам к двум появился Арутин, он был с похмелья, в руках держал наполовину выпитую бутылку с пивом: «Вчера был замечательный день, – сказал он, – Тамаз пригласил нас, пять человек, в хинкальную внизу на набережной, у него было сто долларов, и все потратил, давно так не пировали, и не помню, как до дома добирался». Потом стал расхваливать Тамаза: «Не то что другие, денег нароют, и только их и видели. А он достойный человек, с сердцем».
К вечеру и сам Тамаз заявился, присел на кирпичный кубик и заныл: «Кажется, я вчера отравился, всю ночь рвало, и сейчас все время в пот бросает». Я не ответил. Он задумался, вспомнил, что разругался со мной, и предложил: «Что было, то было, извини меня, помиримся». Я только взглянул на него и продолжал работать. Некоторое время он сидел молча, уставившись на меня покрасневшим глазом. Потом, разозлившись, спросил: «Как Хаим?»