– Постой так немножко.
– Почему?
– Так надо.
– Вот, посмотрите, – сказал врач и откинул одеяло.
Лучше бы мне не видеть этого – на постели лежали ошметки тела, обернутые бинтами и целлофаном. Удивительно, как в ней душа еще держалась.
Врач снова накрыл ее одеялом:
– Вот так. Что тут поделаешь?
– Что же мне делать? Как быть?
Он грустно улыбнулся и развел руками, потом спросил:
– Кем она вам доводится?
Я не смог подобрать слов, язык не ворочался.
– Ладно, попытайтесь взять себя в руки, – он потрепал меня по плечу.
– Спасибо.
Кивком головы он подозвал санитарку, и они вышли.
Девочка опять подошла к кровати и посмотрела на Манушак.
– Бабушка, – всхлипнула она.
Кроме кровати в палате стояли стол и два стула.
– Садись, – сказал я.
Она подтащила стул к постели и села.
Я увидел, как из уголка рта у Манушак потекла кровавая слюна, взял полотенце и вытер, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.
Водитель просунул голову в дверь:
– Можно на полчаса отлучиться, в столовую сходить? – почти шепотом спросил он.
– Иди.
– Вам ничего не надо?
Я достал деньги из кармана и протянул ему:
– Воду принеси и кока-колу.
Когда он ушел, мне стало совсем худо, я обливался потом и кружилась голова. Сел на стул и прикрыл глаза: «Боже, проснуться бы сейчас в своей норе, полной рваной обуви», – взмолился я. Нашел под одеялом ладонь Манушак, она была застывшей, как деревянная щепка, поцеловал ее и приложил к щеке.
Девочка неподвижно сидела на стуле. Она была настолько серьезна, что оставляла впечатление не совсем нормальной.
– Умрет? – спросила она.
Что я мог ответить?
– Не знаю.
Потом дверь открыла медсестра, красивая молодая женщина:
– Ребенок может лечь здесь в коридоре на диване, я принесу шаль.
– Не хочу, – сказала девочка.
– Большое спасибо, – сказал я женщине.
– Если что понадобится, я в комнате напротив, зовите, не стесняйтесь, – улыбнулась она и прикрыла дверь.
У меня были закрыты глаза, когда я услышал слабый голос Манушак:
– Джудэ!
Я приподнялся:
– Да, Манушак.
– Где я, Джудэ?
– В больнице.
– Проснулась, – обрадовалась девочка, соскочила со стула и приблизилась к Манушак.
– Что случилось? – спросила Манушак.
Пока я подыскивал слова, ответила девочка:
– Домик разрушился, на него трактор наехал.
– Трактор?
Мне показалось, что Манушак улыбнулась.
Девочка сказала, кто сидел за рулем.
– Правда? – Манушак как будто удивилась.
– Бабушка, не умирай, – попросил ребенок.
– А я умираю? – еле выдохнула Манушак. – Кто это сказал?
– Держись, Манушак, – подбодрил я.
– Плохо мне, Джудэ.
– Знаю, Манушак, но не знаю, как тебе помочь.
– Джудэ, – сказала она и потеряла сознание.
Мы с маленькой Манушак сидели на стульях и молча глядели на нее. Когда вернулся водитель, я открыл бутылку кока-колы и протянул девочке, она отпила, поставила бутылку на пол около стула. Затем всплакнула и замолчала.
Манушак опять открыла глаза.
– Манушак, я выкупил твой старый дом, теперь он опять твой.
Некоторое время она собиралась с силами.
– Правда? – как будто обрадовалась она и сказала что-то еще, но я не разобрал.
– Не бойся, Манушак!
Изо рта у нее пошла кровь, я вытер ей губы и подбородок полотенцем:
– Эх, Манушак, хорошая моя девочка.
Она еле перевела дыхание, потом сказала:
– Ты же присмотришь за моей внучкой?
– А как же иначе, Манушак?
– Обещаешь?
– Обещаю, Манушак.
– Я люблю тебя, Джудэ.
– Я тоже люблю тебя, Манушак, – я с трудом сдерживал слезы.
– Бабушка, я тоже тебя люблю.
– Дай мне твою руку.
Девочка поднесла ладонь к ее губам, Манушак обессиленно поцеловала ее и попыталась улыбнуться, потом закрыла глаза, и у нее участилось дыхание.
– Манушак, ты слышишь меня? – позвал я ее.
Она не слышала.
Я попросил девочку выйти в коридор:
– Ложись там на диван и поспи. – Мне не хотелось, чтоб она видела, как умирает Манушак.
– Нет, – упрямо замотала она головой.
– Прошу тебя.
– Почему?
– Ну, пожалуйста.
Вдруг она сникла, вся съежилась, пошла к двери, открыла и бросила на меня взгляд, полный упрека, потом вышла в коридор и закрыла за собой дверь. Остались мы с Манушак.
Через некоторое время она вдруг заговорила:
– Где она? – спросила про внучку.
Я ответил.
Она закрыла глаза, дыхание стало еще чаще, на мои вопросы она не отвечала. Так прошло часа два. Затем на несколько минут к ней вернулось сознание.
– Умираю, Джудэ, – сказала она, – но это, может, и не так плохо? А? Как ты думаешь?
Что я мог сказать?
– Не знаю, Манушак.
– Не хочу, чтоб того несчастного человека наказали, уверена, не хотел он. Ты же понимаешь меня?
– Понимаю.
– Ты тоже прости его.
Перед глазами встало отупевшее от тяжелого труда, взбудораженное лицо старика, он, возможно, был намного лучше всех остальных, с кем имела дело Манушак, оставшись на улице. «Ладно, черт с ним», – сказал я. Она еле заметно улыбнулась, на этом все и кончилось. Больше в сознание она не приходила, уже светало, когда она вздохнула в последний раз.
Окаменевший, я сидел на стуле и сдерживал слезы. Где-то в глубине души меня мучила совесть, ведь этот трактор купили на мои деньги. А как же я должен был поступить? Не знаю, была ли это случайность или чья-то невидимая рука расставила все по своим местам? Но реальность была беспощадна. Я положил руку на голову Манушак и погладил ее по волосам, затем встал и вышел в коридор. Девочка спала на диване, покрытая шалью. «Боже мой, что мне теперь с ней делать?» – подумал я.
Прошел по узкому коридору и увидел врача за полуоткрытой дверью, он сидел за столом, пил чай и читал лежавший перед ним журнал. Из вежливости он спросил: «Скончалась?» – «Да». Мы договорились, что они присмотрят за покойной, сделают все необходимое, а потом на больничной машине мы перевезем ее в город. Я дал ему деньги и вышел в коридор. На диване никого не было, лежала только сложенная шаль. Маленькая Манушак была в палате, стояла возле кровати.
– Не дышит, – испуганно и растерянно сказала она.
Я погладил ее по голове:
– Не бойся, я здесь.
Она заплакала.
Мы стояли и смотрели на Манушак, потом вошли санитары и попросили нас выйти. Я взял девочку за руку и вышел в коридор. Там были толстуха и парень с огненными волосами.
– Если не заявите на нас, мы вернем деньги, – сказала женщина.
– Деньги мне не нужны, оставьте себе, для легавых понадобятся.
Они удивились.
– Ты, оказывается, добрый человек, – сказала женщина.
– Никакой я не добрый, Манушак благодарите, она простила его.
В коридоре возле стены стоял старый черный чемодан.
– Это чемодан Манушак, – показала женщина рукой, – она собрала вчера, хотела с собой взять.
– Немного угол помялся, а так ничего, внутри все цело, – добавил мужчина.
62
Строители за два дня наскоро привели дом Манушак в порядок, оклеили стены обоями и повесили во всех комнатах новые яркие лампочки. Манушак положили посередине комнаты, пол был застлан ковром, стену c одной стороны закрыли черным бархатом. Тамаз помирился со мной и ни на шаг от меня не отходил, к алкоголю не прикасался и действительно очень помог.
В чемодане Манушак я нашел свой школьный аттестат и фотографии. На фотографии, которую я выбрал, Манушак семнадцать лет, у нее высоко поднята голова и она смеется. Фотографию увеличили, и она висела на фоне бархатной драпировки.
На панихидах играл известный оркестр, играли так, что заставили бы рыдать даже самого легкомысленного человека, но я умудрялся сдерживаться. Маленькая Манушак стояла рядом со мной, одетая в черное платье, и деловито кивала головой соболезнующим. Пришли почти все из старых соседей по кварталу, кто только мог ходить на своих двоих.
В день похорон мы перекрыли улицу и поставили столы, они заняли ее всю. Тамаз нервничал: «Это что за расшатанные столы они привезли, завтра пойду и заберу назад половину уплаченных денег, пусть только попробуют не вернуть». Ему хорошо было известно, что никто ничего не вернет, просто душу отводил.
Манушак похоронили на старом армянском кладбище рядом с родителями. Был солнечный день, тепло. Священник молился, люди крестились. Маленькая Манушак с серьезным лицом взглянула на меня снизу вверх. «Перекрестись», – строго сказала она. Я послушался, перекрестился и вдалеке в небе увидел стайку журавлей, вытянувшуюся в сторону Ходженванк. «Боже милостивый, зачем ты нас придумал, несчастных людей, на что мы тебе понадобились?» – подумал я тогда.
Наконец, когда могилу стали засыпать землей, я взял девочку на руки, и мы спустились вниз. Идя к выходу с кладбища, я раз десять, не меньше, оглянулся назад – там, высоко на пригорке, осталась Манушак.
Вернувшись с кладбища, люди поспешили к накрытым на улице столам. Много было и таких, кого и я, и Тамаз видели впервые; Тамаз их понимал и принимал, как своих: «Пусть едят, пьют, на всех хватит». Фотография Манушак висела теперь снаружи, на стене дома, и была видна с любого стола. За столами сидели в основном мужчины и женщины с седыми волосами и остатками зубов, пили за Манушак, стараясь сказать что-нибудь хорошее; поминали добрым словом Гарика и тетю Сусанну. Большинство дивилось изобилию на столах. Мельком я услышал, как одна женщина сказала: «Не сравнить с поминками какого-нибудь депутата». Тамаз не пил, следил за ситуацией и каждый раз, подходя ко мне, говорил одно и то же: «Все идет хорошо».
Маленькая Манушак почти неподвижно просидела рядом со мной целых два часа, бледная, она не ела, даже лимонад не пила. Под конец у нее уже закрывались глаза.
– Ну, теперь мы можем идти, – сказал я.
– Ты уверен? – У нее было обостренное чувство ответственности.