ГЛЕБОВА. Но это ему не мешает донжуанствовать.
АХМАТОВА. Что делать, если любовь во всех ее проявлениях и есть предмет поэзии! Он не слышит моих обид и тревог, кроме как в стихах.
ГЛЕБОВА. Мир не видит твоих слез, а только жемчужины.
АХМАТОВА. Такова участь женщин. И поэтов.
ГЛЕБОВА. Мы не станем обсуждать сплетни, но мне передали, со слов Высотской, не женщина, а мужчина, что...
АХМАТОВА. О Высотской я давно знаю.
ГЛЕБОВА. О том, что он предложил ей выйти за него замуж?
АХМАТОВА. Нет. Но вряд ли это так.
ГЛЕБОВА. Я огорчила тебя?
АХМАТОВА. Напротив. Ты помогла пережить мне мои предчувствия и сняла боль. Мне уже ничего не страшно.
ГЛЕБОВА. Меня находят какой-то особенной. Но, по-моему, это ты по-настоящему особенная, без всяких выкрутас и выходок.
АХМАТОВА. Да, мы с тобой двойники. Как две куклы, очень похожие и разные, одна романтическая, другая классическая.
ГЛЕБОВА. Мы здесь засиделись. Идем к гостям.
В небольшом зале с роялем Судейкин, Кузмин, Князев...
Кузмин у рояля, он поет один из своих романсов - «Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем...»
Закатное небо над Финским заливом. С колокольни у Тучкова моста несется звон. У высокого окна за столом, заваленном книгами и бумагами, Гумилев что-то пишет с усердием настоящего школяра.
Входит Ахматова. Гумилев вздрагивает, хмурится и вскакивает на ноги с веселой улыбкой.
ГУМИЛЕВ. Ты не уехала?
АХМАТОВА. Надо поговорить, Коля.
ГУМИЛЕВ. Аня, ты лучше увиделась бы с сыном и поговорила с ним, к его радости.
АХМАТОВА. Он теряет не мать, а отца.
ГУМИЛЕВ. Ах, вот о чем! Мои любовные истории его не касаются. И тебя тоже. И ты влюблялась и любила, о чем пропеть в стихах ты не постыдилась.
АХМАТОВА. Как и ты, Коля. Не о том речь.
ГУМИЛЕВ. Нет, я любил одну тебя.
АХМАТОВА. А та особа, ради которой ты стрелялся с Волошиным?
ГУМИЛЕВ. Это он стрелялся из-за нее, а я лишь обрадовался случаю...
АХМАТОВА. Быть убитым на дуэли. Это не мужество, а глупость. И тебя постоянно тянет на глупости, как мальчика, который вне себя.
ГУМИЛЕВ. Аня, не надо мне доказывать, что я такой-сякой. От этого я не стану иным, если не хуже. Я же не позволяю себе говорить тебе ничего плохого. Будь такой, какая ты есть. И позволь мне быть таким, каков я есть. Я не хочу быть хуже или лучше других, я хочу быть таким, каким меня создал Бог. В этом мое предназначенье.
АХМАТОВА. А я вижу, Коля, ты свое предназначенье, быть может, высокое, свел к тому, чтобы разыгрывать из себя Дон Жуана.
ГУМИЛЕВ. Никого я не разыгрываю. Я играю себя, каков ныне. Я главный синдик Цеха поэтов. Мы создали издательство «Гиперборей». Мы выпускаем журнал «Гиперборей». И это в то время, когда я возглавил литературный отдел журнала «Аполлон».
АХМАТОВА. Ты еще, Коля, студент Университета.
ГУМИЛЕВ. Да.
АХМАТОВА. И муж. И отец.
ГУМИЛЕВ. Да.
АХМАТОВА. И Дон Жуан.
ГУМИЛЕВ. Это же превосходно!
АХМАТОВА. Я теряю о тебе представление. Ты существуешь в яви или нет. Или ты вовсе еще не мужчина, а подросток, который еще весь пребывает в фантазиях. Для него мир - одни романтические цветы и жемчуга.
ГУМИЛЕВ. Я поэт. Кстати, и ты поэт, Аня. Не надо играть тебе роль жены. Она к тебе не пристала.
АХМАТОВА. И даже матери. Ты прав.
ГУМИЛЕВ. Просто мы еще молоды, чего же лучше. Слава Богу, моя мама заботится о нас и у нее есть еще кое-какой капитал. Лучших дней у нас не будет. Но ты невесела, как пленница, хотя ты свободна и вольна жить, как хочешь.
АХМАТОВА. Я свободная пленница? Это правда. Но я такой росла и в своей семье. То пленницей смертной доли человека, то пленницей муз и Феба, то пленницей любви...
ГУМИЛЕВ. Здесь твое призвание, Аня, и счастье, и мука.
АХМАТОВА. Я знаю.
ГУМИЛЕВ. Да, нет измен. Это игра, которой все упиваются в «Бродячей собаке». Тебе там не нравится, я знаю, но это свет без аристократических и буржуазных условностей; высший свет и богема всегда сливались у театральных подмостков.
АХМАТОВА. Почему же? Мне в «Бродячей собаке» нравится бывать, как в театре за кулисами. Только и там я ощущаю себя пленницей своих и чужих желаний. И смертной доли человека, как на сцене бытия.
ГУМИЛЕВ. Это я понимаю. Ты поэт.
АХМАТОВА. Но ты-то ведешь себя иначе.
ГУМИЛЕВ. Как?
АХМАТОВА. Ненасытным Дон Жуаном.
ГУМИЛЕВ. Опять!
АХМАТОВА. Это ты опять. Хочешь оставить? Так и скажи. Надоело мне быть кукушкой на часах.
ГУМИЛЕВ. Я еще успею на поезд. А ты оставайся кукушкой на часах.
Гумилев поспешно выходит из комнаты, Ахматова бросается за ним; вскоре хлопает входная дверь; Ахматова возвращается со свечой.
АХМАТОВА
Проводила друга до передней.
Постояла в золотой пыли.
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.
Брошена! Придуманное слово -
Разве я цветок или письмо?
Вдруг являются ряженые - это гипербореи (Осип Мандельштам, Кузьмина-Караваева с мужем, Лозинский...) Среди ряженых и Гумилев...
АХМАТОВА. Кто такие? А, узнаю... Гипербореи!
ГОЛУБАЯ МАСКА. В праздники нелепо сидеть в вашей студенческой конуре.
АХМАТОВА. Это похищение?
ГУМИЛЕВ В МАСКЕ. Мы уедем туда, где исстари обитали гипербореи.
АХМАТОВА. В Царское Село?
ГОЛУБАЯ МАСКА. Может статься, дальше «Бродячей собаки» не доедем.
МАНДЕЛЬШТАМ В МАСКЕ. Вперед!
АХМАТОВА. Постойте! А почему вы не спрашиваете, где Гумилев?
МАНДЕЛЬШТАМ В МАСКЕ. Это похищение Сафо, в котором участвует, уж конечно, и Алкей!
Уходят, и возникают виды вечернего Петербурга в рождественские дни.
Крупным планом эмблема кабаре «Бродячая собака», спадающая, как занавес. Один из новогодних вечеров с елкой и ряжеными, с чтением стихов поэтами... На сцене мы узнаем то Сергея Городецкого, то Алексея Толстого, то Осипа Мандельштама, между тем Хор девушек и юношей составляет публику на просцениуме.
СЕРГЕЙ. Вчера здесь была разыграна мистерия Михаила Кузмина в постановке Николая Евреинова...
ЕВГЕНИЙ. Это серьезно.
СЕРГЕЙ. «Вертеп кукольный».
ЛИКА. Это еще серьзнее, хотя куклы - народ несерьезный, неживой.
ЛАРА. «Вертеп кукольный» - это на сцене. Младенец Христос и все такое. А в зале была «Тайная вечеря».
Два немолодых актера заглядывают в зал и переглядываются.
СЕРАФИМ. Мы сидели, разумею, апостолы, за длинным столом при свечах, и чудо, тут явились ангелы с серебряными крыльями и с горящими свечами в руках...
ГАВРИЛА. И пели ангелы серебряными голосками... Апостолы возрыдали. Я был прямо счастлив.
СЕРАФИМ. Детишки из приюта... Я думаю, все это на грани ереси... Даже веру горазды превратить в театр для потехи публики...
ГАВРИЛА. А что сейчас?
СЕРАФИМ. Свой вертеп представили поэты. Читают стихи. Важный народ, а играют словами, как дети. Лучше пойдем выпьем. Поэзия без вина меня не пьянит. Возраст не тот.
ГАВРИЛА. А может быть, поэты не те. (Декламирует.) «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...». Вот это фокус! Падаешь замертво.
СЕРАФИМ. Эй! Не падай, ты еще не пьян.
ГАВРИЛА. Я пьян от Блока. «Я послал тебе черную розу в бокале // Золотого, как небо, аи...».
Уходят.
Князев выбегает из зала, за ним выходит Ольга Глебова.
ГЛЕБОВА. Почему вы убежали?
КНЯЗЕВ. Стихи стихами, но заговорить стихами с вами, да при всех, оказалось свыше моих сил.
ГЛЕБОВА. Но все прозвучало хорошо. Хотя, признаться, я ничего не поняла; возможно, ваше волнение передалось мне, и я не слышала слов, кроме звенящего вашего голоса... Запомнила только - «поцелуйные плечи».
КНЯЗЕВ. Я заволновался до дурноты...
ГЛЕБОВА. Ничего. Это бывает. Волнение на сцене - это и есть то, что передается в зал. Владеть собой еще научитесь.
КНЯЗЕВ. Я люблю вас. Вот чего я уже не в силах вынести. Между тем разлука близка.
ГЛЕБОВА. Вы возвращаетесь в полк?
КНЯЗЕВ. Обязан. Я и так просрочил все сроки. А зачем мне возвращаться в полк? Кто меня там ждет? Друзья мои здесь. Оставить службу я могу. Я ведь все еще вольноопределяющийся. Таков я и в поэзии... Но я должен знать, ради чего. Я люблю вас и вся моя жизнь в вас.
ГЛЕБОВА. Боже! Предостерегала я вас: нельзя так серьезно. Здесь богема, а не высший свет.
КНЯЗЕВ. Сердцу не прикажешь. Я люблю вас. Разве я не заслужил, по крайней мере, приглашения на интимный завтрак?
ГЛЕБОВА. Пожалуй, заслужили. На прощанье.
КНЯЗЕВ. Чудесно! Вы вернули меня к жизни.
ГЛЕБОВА. Там на сцену выходит Анна Андреевна. Послушаем?
Входят в зал.
АХМАТОВА
Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по небесам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморозь или гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
Рукоплескания не без недоумения и удивления.
ЛИКА. Нам-то здесь весело.
ЛАРА. Жестокая искренность.
ПРОНИН. Если бы здесь было объявлено состязание поэтов, как в древности, победительницей вышла бы Анна Ахматова. Ей венок!
ГЛЕБОВА. Ах, пророчица! Не меня ли ты посылаешь, как твой Данте, в ад?
АХМАТОВА (смеется). Не одна ты танцуешь на свете. Да и не за танцы попадают в ад. Во всяком случае, ты так хорошо танцуешь, что апостол Петр залюбуется тобой и отпустит все твои грехи.
За пианино усаживается Кузмин, все весело окружают его. Он поет один из его романсов «Дитя, не тянися весною за розой». Затемнение.