Квартира Судейкиных, просторная, старинная мебель, фарфор, среди картин из новых портреты Ольги Глебовой в платьях ее персонажей повсюду - то Феи, то Психеи, то Коломбины в нескольких вариантах... Одна из Коломбин оживает, это Ольга Афанасьевна выглядывает в окно; показывается девушка небольшого роста, горничная, которую именуют камеристкой.
КАМЕРИСТКА. Ольга Афанасьевна, вы уже на ногах и одеты?
ГЛЕБОВА. А ты не забыла, что нынче у меня интимный завтрак?
КАМЕРИСТКА. Интимный завтрак! Я думала, бывают лишь интимные обеды в отдельных кабинетах дорогих ресторанов. На худой конец, в кабачке «Бродячая собака».
ГЛЕБОВА. Не забывайся, Глаша. Ты не моя горничная, а камеристка Коломбины. Я твоя госпожа. Она пригласила Пьеро на интимный завтрак.
КАМЕРИСТКА. Благо, муж в отъезде.
ГЛЕБОВА. Это не твое дело. Да это всего лишь розыгрыш.
КАМЕРИСТКА. Репетиция? Так бы и сказали. Я охотно подыграю вам в роли маленькой камеристки. Так что потом и меня можно выпустить на сцену.
ГЛЕБОВА. Наконец-то! Ты меня смутила и чуть не сбила с роли.
Проносится звон колокольчика у входной двери. Камеристка уходит.
Коломбина в гостиной у высокого зеркала изъясняется знаками. И тут, как из зеркала, выходит Хор в маскарадных платьях, как с картин Ватто.
Входит Всеволод Князев во фраке, рукава и брюки явно коротки, что делает его, однако, похожим на Пьеро. Далее вольно или невольно разыгрывается пантомима.
КОЛОМБИНА в танцевальных па кружит вокруг Пьеро.
ПЬЕРО пытается приноровиться к ее движениям и закружиться с нею, но сбивается с ног и падает.
КОЛОМБИНА смеется и ставит ножку на его грудь. Вы побеждены, сударь!
ПЬЕРО приподнимается, касаясь руками ножки поначалу несмело, вдруг целует ее. Поцелуйные ножки!
КОЛОМБИНА с торжеством протягивает руку и помогает Пьеро подняться.
Объятия и поцелуи.
Проносится звон колокольчика. Входит камеристка с корзинкой цветов и письмом.
ПЬЕРО выхватывает письмо и рвет, а цветы бросает к двери, куда отступила в испуге камеристка.
КОЛОМБИНА выказывает всячески веселое недоумение и велит камеристке подать завтрак.
КАМЕРИСТКА с преважным видом приглашает к столику в зальце у дивана.
Интимный завтрак. Коломбина и Пьеро едят, пьют. Откуда-то доносятся звуки музыки.
КОЛОМБИНА встает, протягивает руку Пьеро и уводит его за собой, не обращая внимание на его явное нежелание идти куда-то.
Хор то возникает в зеркале, то исчезает.
ЕВГЕНИЙ. Куда они?
ЛАРА. В костел.
ТАТА. Собрались повенчаться?
ЛАРА. Нет, там концерт... «Реквием» Моцарта заполнил небеса...
ХОР
Любовь вселенская и смерть.
Зачем такая круговерть,
Когда иных миров достичь не в силах
Истлеет красота в могилах?
Земная красота,
Ее чудесные глаза, ее уста,
Всей неги чистой безмятежность,
Души безмерной нежность -
Все в бездну без возврата - ад иль рай,
И мук предсмертных через край.
И только музыка взыскует
Не плакать всуе,
Бессмертия залог,
Как Космос или Бог!
Возникают виды Санкт-Петербурга с приметами празднования 300-летия Дома Романовых, с царским выходом и затемнением.
Квартира Судейкиных. Спальня... Входят Ольга Глебова и Всеволод Князев и заключают друг друга в объятия.
КНЯЗЕВ. Ольга, наконец-то!
ГЛЕБОВА. Я Коломбина, вы Пьеро.
КНЯЗЕВ. Как! И «Реквием» Моцарта для вас всего лишь игра?
ГЛЕБОВА. Театр вселенский - что ж еще? Или Пьеро не способен любить Коломбину на вселенской сцене?
Любовная сцена за легким полупрозрачным пологом, за которым проступает Хор и выходит на первый план. Юноши и девушки под стать фигуркам Ватто в танце изображают негу любви.
ХОР
Здесь жизнь вся в розовом тумане.
Как сон, она его обманет?
Ведь для нее все это лишь игра,
А он-то горд и несказанно рад!
О, первая любовь! Одно смятенье
И в грезах пышное цветенье.
А женственность божественно нежна
И сладострастна, как весна.
И негой страсти дышат речи,
Как губы, поцелуйны плечи.
Какое счастье! Жизни высший миг!
Истома смерти заглушает крик.
Ночь Клеопатры? Танец Саломеи?
О, слава вам, гипербореи!
(Исчезает.)
ГЛЕБОВА. Милый мой, любовь - агония смерти. Люби меня, я хочу умереть в истоме любви.
КНЯЗЕВ. И воскреснуть! Любовь может быть и агонией рождения!
ГЛЕБОВА. Значит, ты в моих объятиях... на моей груди... рождаешься, как дитя, в то время, как я умираю. Хорошо, пусть так.
КНЯЗЕВ. Нет, ты не умираешь. Любовь - воскресение к новой жизни.
ГЛЕБОВА. Да, в первые моменты влюбленности, а когда дело доходит до страсти, тут и конец неминуем в судорогах оргазма.
КНЯЗЕВ. Восторг радости.
ГЛЕБОВА. Восторг отчаяния. Довольно! (Отталкивает его.)Мне кажется, мы обговариваем чьи-то мысли... Я где-то читала...
КНЯЗЕВ. Это из статьи Александра Бенуа «Ожидая гимна Аполлона»... «...Нечто похожее на... агонию происходит в настоящее время. И мы чувствуем приближение какой-то общей смерти...»
ГЛЕБОВА вскакивает на ковер в сорочке, словно в поисках спасения от грядущих перемен и смерти, выражая это в пляске под «Реквием» Моцарта.
КНЯЗЕВ (приподнявшись, простирая руки). «Мы тоже переживаем агонию, в которой таится великая красота (и прямо театральная пышность) апофеоза... Но все же мы не совсем уверены, переживаем ли мы восторг радости или восторг отчаяния».
ГЛЕБОВА ( в изнеможении). Довольно!
КНЯЗЕВ (вскакивая на ковер, закутываясь в покрывало). «Нас что-то закутывает и пьянит, мы все более и более возносимся. Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, и мы сами далеко не уверены в том, не спалят ли нас лучи восходящего солнца, не ослепит ли оно нас. Наконец, коварно вырастает вопрос: доживем ли?!» (Заключает в объятия Ольгу, закутывая ее в покрывало.)
ГЛЕБОВА (высвобождаясь). Вы слишком уж увлеклись, Всеволод. Бывает, и на сцене партнер увлекается и за кулисами не может отстать, но это уже противно.
КНЯЗЕВ. Как! И это для вас было всего лишь игрой?! О, Боже!
Снова «Реквием» Моцарта...
Эмблема кабаре взвивается. В гостиной Князев, рассеянный и грустный до отчаяния, и Кузмин.
КУЗМИН. Что такое акмеизм? Да еще с адамизмом? О преодолении символизма я заявил раньше в статье «О прекрасной ясности». В ней я обращался к вам: «Друг мой, имея талант, то есть умение по-своему, по-новому видеть мир, память художника, способность отличать нужное от случайного, правдоподобную выдумку, - пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог...»
КНЯЗЕВ. Хорошенькое дело - «имея свой слог»! Я помню ваши слова: «будьте искусными зодчими как в мелочах, так в целом, будьте понятны в ваших выражениях».
КУЗМИН. Да, « в рассказе пусть рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, - и вы найдете секрет дивной вещи - прекрасной ясности, которую назвал бы я «кларизмом».
КНЯЗЕВ. Нет, я мечтаю о пронзительном счастье в стихах и в любви... Мне ближе Северянин и Бальмонт, чем Пушкин с его прекрасной ясностью, недостижимой в наш век...
КУЗМИН. Я вас понимаю, вы проявляете нетерпение юности.
Входит Гумилев с надменным видом, но тут же улыбка трогает его губы.
ГУМИЛЕВ. Мишенька!
КУЗМИН. Коля!
Князев поспешно уходит, весь в ожидании явления Ольги Афанасьевны.
За пианино Цыбульский импровизирует. Рукоплескания.
На фоне цветов по стене за столиком Ахматова и Недоброво. Публика посматривает на Анну Ахматову.
ГОЛОСА. Анна Андреевна! Анна Андреевна, прочтите что-нибудь?
Анна Ахматова встает без улыбки, не уходит, а прямо проходит на сцену.
АХМАТОВА
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.
А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса -
Ты первый раз одна с любимым».
Недоброво встает, идет навстречу Ахматовой и уходит с нею.
Пауза.
ПАЛЛАДА. Восхитительно!
МАНДЕЛЬШТАМ. Вполоборота...
Хор взволнованно сбегается.
СЕРГЕЙ. Что это было?
ЛИКА. Импровизация?
ЛАРА. Признание в любви!
Пауза.
Пронин, чтобы заполнить паузу, по своему обыкновению, берет в руки гитару, перебирает струны, переходя с одной мелодии на другую. Звучит один из популярных романсов...
В буфете среди уже веселой к ночи публики два немолодых актера за отдельным столиком. Кузьмич поглядывает на них с издевкой и с восхищением. К стойке подходит Цыбульский и жестом показывает: как всегда.
КУЗЬМИЧ. Это я понимаю. А кто платит?
ЦЫБУЛЬСКИЙ. Не знаю. Но кто-то звал меня в буфет.
ПЕТРОВ. Если это был голос свыше, я охотно исполню волю Господа Бога.
КУЗЬМИЧ. Не богохульствуйте, Коля Петер.
ПЕТРОВ. Ничего подобного. Любимого вина старца Распутина!
КУЗЬМИЧ. Мадеры, значит.
Два немолодых актера.
СЕРАФИМ. Приятно пахнет кошелек.
ГАВРИЛА. Спрячь! Заподозрят нас еще в краже.
СЕРАФИМ. С чего? Сама отдала.
ГАВРИЛА. То-то и оно. Милостыню так не подают.