оворят, что конъюн-ктура. Пройдет год-другой, и кончится эта… конъюн-ктура. И уж не дождаться такой растряски. И задумался под напев мотора: по именьям да по лесам надо; стройка большая будет, как накорежили! Вытащил записную книжку и пометил.
— Что ты записываешь? — полюбопытствовала Зойка.
— А чтобы Зойке потеплей было… — наклонился он к ней и крикнул в ухо такое, что она сделала большие глаза и назвала бесстыжим.
— Ужо поговорим! — крикнул он в душивший его ветер, а ей послышалось: «В Рим!» — и она крикнула:
— Поедем в Рим?! да?!
— К черту на рога! — во весь дух крикнул он и хлопнул шофера по плечу: — Ходу! предельную!!
Шофер отмахнул затылком — весь ход! Теперь это был не ход, а свист и мельканье. Крутилось и мчалось все, а что — не видно. Острой сечкой било в лицо дождем. Сизое впереди было уже — вот, и дали пропали в мути. И только хотел Карасев крикнуть — ходу! — дрогнуло и осело под ним. Шофер взял в тормоза и уверенно свел до останова.
Лопнуло колесо под Карасевым.
Шофер молча вылез, молча достал из ящика инструменты и полез чиниться.
— Ужасно хочется есть… — сказала Зойка. — Должно быть, я промочила ноги.
Сильней и сильней сек дождь, и струйки стекали в ковш, напитывая войлочную подстилку. Уныло кричали кружившиеся в дожде грачи и галки.
— Ничего, с нами коньячок есть. На заводе согреемся.
Карасев представил себе пылающую печку. Можно и ночевать, а подумают там чего — черт с ними! — поласкал он глазами Зойку. Ветер упал, и теперь поливало настойчиво. Попадало за воротник, и пришлось поднять капюшон.
— Ой-ой-ой… — истерично засмеялась Зойка. — Ужасно ты похож на моржа!
— А ты на кого похожа!
Она топотала, кончик носа у ней покраснел, а подкраска смазалась и открыла пятнышки на щеках. Карасев хмуро взглянул на нее, и ее лицо теперь показалось самым обыкновенным, как у горничной Маши.
— Ну, скоро ты там?! — крикнул он распластавшемуся на серой грязи шоферу.
— Выдумали катать в какой-то калоше! Только мальчишкам ездить в ваших коробчонках…
— Эта «коробчонка» стоит восемнадцать тысяч! — обидчиво сказал Карасев. — Ее и сандуковская не накроет.
— О господи… Да у него салон, спать можно!
— Только о постелях и думаете…
— Ах, вот что!..
Она толкнула его и хотела сойти, но он ухватил ее и посадил силой.
— Нечего дуру строить… погляди на себя!
Она поглядела на лужи, в которых плясали серые пузыри, и закусила губы. А тут подошел мурластый странник с клеенчатой сумкой за плечами, пытливо пригляделся и попросил басом:
— Капните пятачишко, господа аристократы…
Карасев поглядел свирепо в прыщавое лицо в жирных космах, плюнул и обругал дармоедом.
— Еще потягаюсь, кто дармоедней… — сказал странник и тоже плюнул. — Мочиться вам сорок дней, сорок ночей!
Шофер уныло сказал — готово, прыгнул, и опять стал сечь дождь. Карасев злился: давно бы уже был у генеральши!
— Чего болтал тебе Сандуков?
Зойка вызывающе повела мокрыми глазами, с собравшейся к носу синевой карандашика, поджала тонкие губы и крикнула:
— Это еще что?!
— А вот знать желаю! Чего этот толсторожий тебе хрипел?
Она посмотрела на него, как на грязь. Летевшие спереди брызги сменились грязью, и в Карасева ляпнуло целым комом. Теперь хлестало со всех сторон, пороло дождем, лепило. Машина бешено заносилась в заворотах, выла и скрежетала. Они осели в ковше, уцепившись за петли. Мчало, не давая дышать и крикнуть.
— Тише!.. — пытался Карасев крикнуть, но шофер не слыхал за ветром.
И вдруг загремело, словно застучали железные кузнецы, шофер ахнул и перевел скорость. Рыкнуло, резко толкнуло, и машина остановилась.
— Что еще?!
Стояли в низине, у мосточка. Шофер спрыгнул, словно хотел убежать, сорвал капот с машины и сунул голову.
— Какого еще черта…
— Ехать дальше нельзя… — объявил шофер, дернул шеей и высморкался в пальцы.
— Почему нельзя?! — крикнул Карасев, грузно подымаясь в ковше.
Шофер опять юркнул головой, по локоть запустил в картер руку, пошарил и показал что-то на ладони:
— Баббит…
— Что это?! — спросил Карасев, косясь на блестящие кусочки.
— Баббит… — растерянно повторил шофер.
— Так исправляй, черт возьми!
Шофер только пожал плечами. Перегрелись подшипники, и баббит растекся… Надо тащить лошадьми… Засорилась масленка и не подавала масло… Перегрелись подшипники, и баббит растекся…
— Значит, совсем болван?!
И опять повторял шофер, что ехать никак нельзя, объяснял про подшипники и опять повторил — баббит. А тут наползла густая, как дым, туча, закрыла белое небо и полила потоки.
— У меня лужа под ногами! — крикнула Зойка. — Вот ваша проклятая ловушка!..
Дело было совсем плохо. Она промокла, сидела с зеленоватым лицом и подрагивала губами. Ее шапочка с птичкой съехала набок, и птичка висела вниз головой, распушив перышки.
— Вот… — сказал Карасев растерянно, — придется идти пешком.
Она взглянула на него с ненавистью. Ее губки, умевшие так впиваться, чуть вывернутые в уголках, потеряли всю кровь и подернулись пленочками, и стала она похожа на больную и скучную, будничную портнишку. Они начали говорить колкости, злить и обвинять друг дружку:
— Мало иметь машину, надо уметь ею пользоваться!..
— Надо уметь одеваться, когда едут в дорогу, а не наворачивать тряпчонок, в которых таскаются по бульварам! Знайте свое дело и не суйтесь!
Карасев вылез из машины.
— Я вам докладывал, где брать масло… — плаксиво сказал шофер. — Я вам докладывал, жульническое пошло масло…
Карасев поднес красный крутой кулак к его носу и потыкал:
— Я тебе до-ло-жу! Там где-нибудь поездишь… там тебе будет масло!
Надо было выпутываться. До завода оставалось верст двадцать, до ближайшей деревни — Труски или Хруски — верст восемь. Место было унылое. По сторонам тянулось болото в осинничке. Вперед уходил подъем, и на нем темнел лес. Карасев знал, что здесь начинается княжеское имение, где он прошлой зимой был на волчьей облаце, потом Хруски или Труски, потом Кустово и имение генеральши.
— Придется пешком. В Хрусках возьмем лошадей…
— Никуда не пойду! — крикнула из-под пледа Зойка. Шофер предложил добежать до деревни и пригнать
телегу. Карасев подумал.
— Постой… Какого черта нам на дожде! Там еловый лес на горе? а здесь мы останавливались недавно…
— Так точно-с, — сказал шофер. — Пили из речки.
Теперь было ясно. Если подняться к лесу, с дороги видна сторожка, где останавливались у Никиты, на облаве.
— Останешься при машине, — сказал Карасев шоферу, — а мы дойдем до сторожки и возьмем лошадей. А за машиной пришлю с завода.
Пока стояли, начинали сгущаться сумерки. Черный лес на бугре едва маячил. Даже кустики на болоте затягивало мутью.
— Вылезай, — сказал. — Там обсохнем.
Зойка покорно вылезла из машины, теперь похожей на ласточкино гнездо, — так заляпало ее грязью, — и отряхнулась, как выкупавшаяся индюшка. Шофер конфузливо отвернулся. Карасев только уныло покосился на ее мокрую зеленую юбку, общелкнувшую ноги. В другое бы время он пошлепал ее играючи, но тут только поморщился и помурлыкал.
— Дернул же черт меня… — ласково начал он, беря под руку, но она вырвала руку и толкнула. Он пожал плечами и крикнул:
— Да погоди… взять же надо!..
Вытащил чемодан и компактный завтрак — теперь он был очень кстати — и побежал догонять Зойку. Приостановился и послушал — может быть, едут? Не было ничего слышно, — только шуршал по болоту дождик.
— Вот проклятая сторона… как передохли!
Путаясь в долгополой непромокайке, давно промокшей, догнал он наконец Зойку. Она попрыгивала, как болотная курочка, бежала на каблучках, не разбирая луж, вывертывая тонкие ноги в захлестывавшей, такой недавно чудесной и вольной, юбке.
— Ничего, дудуська… — одобрительно замурлыкал он, — сейчас у Никиты обсушимся, возьмем лошадей — и айда! А уж у меня досохнем. Там и каминчик есть… А чертовски хочется жрать!
— Ужасно, — примирительно сказала она. — Даже кофе не успела выпить… Сандуков еще этот… Послушай, как они жвакают… Теперь все испорчено…
— Да уж собьемся как-нибудь, справим… — в тон ей плаксиво сказал Карасев. — Ах, хитрая ты какая! Сейчас коньячку хватим, омарчиками подзакусим… — продолжал он смачно, поглядывая на баульчик. — А эту калошу к черту!.. Скоро настоящий салон придет, на нем хоть в Крым жарь. Ничего, дусечка… время какое! миллионы мокнут! и коньячку нет. А мы еще в приличных условиях… маленькое приключение, забавно даже… А как же вот, в Альпах каких-нибудь будем странствовать! Знаешь, там как?! Надел мешок, взял палку с крюком — и катай по горам, по пропастям! Сколько народу погибает!
— Замолчите, глупо! — крикнула Зойка, убив ногу о камень. — Вот простужусь из-за вас и потеряю голос… Да держите же меня наконец! Ну, что вы можете?! Вам только махинациями заниматься… с этими жуликами вашими!
— Вы no-тише… вам эти «жулики» деньги платят!
— Деньги!.. — крикнула она вне себя. — Смеете еще говорить… какие-то жалкие гроши!
— Халда — халда и есть, — крикнул Карасев, отшвыривая ее руку.
Они остановились в луже и переругивались, припоминая все гадости, какие знали. Она швырнула ему, что прикрылся какими-то подковами, которые без него сделает всякий дурак, что он дрянь и трус. Он в бешенстве назвал ее ужасным словом. Не будь он такой дурак, так бы и таскалась по грязным садишкам в Екатеринославе, с обсаленными актеришками и лакеями, со всякими котами!
— Смеете оскорблять меня?! актрису?! — крикнула она, распахнув плед, словно хотела разорвать платье.
— Трагедию не разыгрывайте… тут одни вороны! Да в тебе и искусство-то одно, что…
Она ударила его по щеке. Он рванул ее за руку и толкнул.
— Ну тебя к черту!
Так они постояли под неустанным дождем, поругиваясь, а над ними тянулись трескучей вереницей грачи и галки с чуть видных теперь полей.