– И вдруг тут будет роман! Не сдаст он тогда экзамена, помяните мое слово!.. Лучше скорей примите меры.
Потолковали мы с ним про жизнь, и Черепахин тут сидел, дремал. И увидел тут меня Кирилл Саверьяныч:
– А придется, должно, дело прикрыть… – и стал сурьезный.
– А что такое, почему?
– Невозможно! Мастеришки скоро по миру пустят. Какой теперь народ-то стал – зуб за зуб! У него штаны одни да фальшивая цепочка без часов болтается, а за горло хватает! Чтоб по восьми часов работать и прибавку! а? Наскандалили, два убора спалили и ушли гулять… И вот в праздник заведение запер…
А тут Черепахин голову поднял и бац:
– А вы машинами!
– Чего-с?
– Ничего-с. Заведите такие машины, как рассказывали, и не тревожьте людей. Или чтобы вам городовых прислали стричь и брить…
А Кирилл Саверьяныч потряс пальцем в его направлении и говорит:
– Вот оно, необразование-то наше!
– Ваш карман, – говорит, – очень образованный.
Но Кирилл Саверьяныч не обратил внимания и стал говорить рассказ про желудок и члены, которые отказались работать на него, и тогда наступила гибель всех.
– Все, – говорит, – производства прекратятся, тогда что будет?
А Черепахин ему:
– Головомойка!.. – и кулаком по столу.
А тот ему наотрез:
– Я не могу с необразованным человеком рассуждать. В вас, во-первых, спирт, а во-вторых – необразование. Тут надо в суть смотреть, а это не в трубу дуть!
И вдруг, смотрю в окно – подъезжает извозчик и на нем Колюшка. Что такое? Входит и говорит, что книги надо отправить, потому что жильцы квартиру покидают, едут в Воронеж. У барышни дядя помирает, и они сейчас прямо на вокзал, чтобы не опоздать, а он за багажом приехал.
Весь их скарб забрал и умчал. Еще Луша сказала:
– Не с места ли его прогнали… В лице даже переменился…
Что же делать!.. Велел я Наташе записку про комнату писать на ворота. Написала она записку, живо это оделась, перед зеркалом повертелась и шмыг. Куда? В картинную галерею.
А уж мне пора в ресторан – и так запоздал. Вышли мы вместе с Кириллом Саверьянычем и только повернули за угол, он мне и показывает пальцем:
– Глядите-ка, а ведь это ваша Наташа там…
Пригляделся я и вижу – в конце переулка идет моя девчонка под ручку с офицером. Так меня и ударило. Она, она… у ней беленькая эта самая буа из зайца. Я за ней. А они на извозчика сели и поехали. Добежал до угла, спрашиваю – мальчишка стоял – куда рядили?
– В театры…
А в какой – неизвестно. Кирилл Саверьяныч стал меня успокаивать:
– Это вы так не оставляйте, тут может очень сурьезно быть…
Побежал на квартиру, сказал Луше, а та – ах-ах… А Кирилл Саверьяныч еще накаливает:
– Это вы ее распустили… У меня тоже Варвара в голову забрала – хочу и хочу на курсы, так я ей показал курсы!.. И теперь очень хорошо за бухгалтером живет…
А Луша бить себя в грудь.
– Все-то ей косы оборву!.. – И на меня: – Ты все, ты! Ты при них про пакости ваши ресторанные рассказываешь…
А кто ей ленточки да юбочки покупал да кружева разные? А утешитель-то мой на ухо строчит:
– Опасно, ежели с офицером… У них особые правила для брака.
И Черепахин еще тут ко мне, чуть не плачет:
– Я вам говорил!.. Берегите!..
А Кирилл Саверьяныч так даже с торжеством:
– А может, они и не в театр? Вон в газетах было, как в номерах за шампанским отравились после всего… Драма может быть…
Вот тогда мне в первый раз ударило в голову, так все и зазвенело и завертелось… Скоро отошло. А Луша уж шубу надела, куда-то бежать с Черепахиным, отыскивать. Но тут Кирилл Саверьяныч рассудил:
– Все равно, если худое что, уж невозможно остановить. Положитесь на волю Творца. А если они в театр, так он должен ее довезти до места, откуда принял. Это всегда по-вежливому делается. Вот и надо их сторожить и указать на неприличие…
Так и решили. И Черепахин вызвался сторожить. И все мы к трем часам вышли и ходили по окружности, измерзли. И к четырем Поликарп Сидорыч усмотрел с конца переулка и рукой махнул мне. Вижу, слезли они с извозчика и офицер ей руку жмет, а она так и жеманничает и с жоржеткой играет перед его носом. Я сейчас выступил и говорю:
– Это что такое?
Так и села.
– До свидания… – говорит.
И пошла. А тот на меня так строго:
– Позвольте!..
– Нечего, – говорю, – позволять, а вам стыдно! Порядочные люди с родителями знакомятся, если что, а не из-за угла! И прошу вас оставить мою дочь в покое!
Повернулся и пошел, а он за мной. Смотрю, и Черепахин тут, поблизости, у фонаря стоит. А офицер в волнении мне сзади:
– Виноват, позвольте… Я требую объяснения… Вы должны…
Я нуль внимания, иду к квартире. Тогда он настойчиво уж:
– Позвольте… моя честь!.. Я должен объясниться!
И публика стала останавливаться, а он мне уж тихо, но с дрожью:
– Я требую на пару слов! Я не могу на улице… Или я вас ударю!
Обернулся я тут к нему и говорю:
– Вы что же, скандалу хотите? Вы еще так поступаете и мне еще грозите? Ну, ударьте! Ну?
А кровь во мне так вот и бьет. Только бы он меня ударил! Я еще никого не бивал, но, думаю, мог бы при своей комплекции это дело сделать не хуже другого. А Черепахин совсем близко и руки в карман засунул, трепещет.
– Прошу двух слов, наконец! Вот на бульвар…
А мы уж и квартиру прошли, и как раз тут бульвар. Сели.
– Говорите, а потом я вам скажу! – говорю ему.
– Вот что… Вы ошиблись… Это ваша дочь?
– Дочь, и я не позволю безобразия допускать! Вы не имеете права…
А он мне:
– Виноват… вы всё узнаете… Я познакомился на катке, и мы познакомились… Говорю, как офицер… тут ничего позорного для вашей дочери нет… Я хотел с домом познакомиться…
– Вы, позвольте узнать, – спрашиваю, – подругин брат?
Тут он завертелся:
– Да… то есть нет… Но я хотел с вами познакомиться, только не было случая…
Так я тут осерчал! А Черепахин наискосок присел, меня охраняет. И говорю:
– У вас случая не было? Так вы, – говорю, – меня можете каждый день в ресторане видеть, где я таким вот, как вы, господам кушанья подаю. Не рука вам будет-с знакомиться!..
А он так издалека на меня посмотрел и поднялся.
– А-а… Вот как…
– Да, – говорю, – вот как! А если вы еще раз посмеете к ней подойтить, у нас с вами другой разговор будет!
А он мне гордо так, с высоты:
– Не забывайте, с кем говорите! Я вас в участок могу отправить!
– Пойдемте, – говорю. – Желаете?
А он мне вдруг:
– Нахал!.. – И пошел большими шагами, а я ему вослед:
– Так, помните, господин!
Но он как не слыхал. А меня Черепахин за руку, как клещами.
– Хотите, я сейчас с ним скандал? Я ему покажу!..
Не допустил я его. А как пришел на квартиру – содом, чистый содом! Луша стоит с иконой и кричит не в себе:
– Перед Казанской клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не путалась ты, поганка, шлюха!
А та вся встрепанная, плачет, и крестится, и дрожит. И покатилась в истерике.
– Замучили меня, истерзали!
А кто ее терзал? Ей же все готовое, все… А мать опять к ней:
– Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы нас за тебя? Кому ты нужна, трепаная?
Но тогда я это безобразие устранил. Лушу в комнату запер и Наташке все объяснил. Утихла она и ко мне на шею кинулась.
– Папаша, я не знала… Он мне понравился…
А Луша за дверью кричит:
– Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!..
А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами:
– Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается…
Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнату в жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его, – что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко:
– Сдавайте!..
И задумался. А Луша мне:
– Это он по той скучает. И хорошо, что уехали… А лучше бы совсем не приезжали…
XIV
И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша:
– Дым у нас в квартире, пожар!..
Вскочил я – полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется.
– Лампу, – говорит, – оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть.
И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и – марш.
Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое:
– Что-то они это путают, сдается мне… Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась…
Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился.
– Что, – говорю, – у тебя за маскарад?
Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался. И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из темноты вытащил.
– Что вы, – говорю, – как чумовые какие по норам сидите?
Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел – нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку:
– Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то!
Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит и говорит:
– Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил.
– Почему такое – не говорить?
– А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения… Могут быть неприятности… И вообще лучше ничего не говорите.