– В остатный бы разок повидаться… – плакалась она себе, кошке, кочарге, которую катила в печь.
Тут Андрон надумал:
– Ладно, съездим. Там меня, может, кум на место куда поставит, в дворники… требуется теперь народ. А тут ты и одна управишься. Глухой подсобит.
– Спина-то у тебя… – пожалела старуха и вспомнила, как хорошо было, когда Андрон служил на газовом заводе, – каждый месяц посылал денег.
– Что и спина… в дворниках зиму прохожу, а там чего и объявится.
В Москве старуха не была, но слыхала, что там на каждой улице по две церкви, на каждом углу часовни, возят по улицам иконы в каретах на шести лошадях и много жуликов, – даже карманы режут. Андрон Москвы знал – четыре года выжил в сторожах на газовом заводе, но в смутные дни напугался и убежал в деревню, на лесопилку. Последний год подалась у него спина и стали прошибаться руки – сразу не могли ухватить, что нужно, с той поры как придавило его дровами.
Подумали: племянник старухин служит в городовых, можно у него пристать. Андрона тянуло к куму – служил кум на Ордынке у богатого мучника кучером.
– Каждый у них день пироги вон, хорошо живет. У него и принять есть где. А городовой, кто-е знает… нонче строго.
Наконец решились. Выехали задолго до свету – третьи петухи кричали, – чтобы попасть на машину к утру. Садясь в сани, старуха сказала:
– Я-то чего, дура, еду!.. Лучше бы уж Павлушке-то семь рублей отослать… ему-то нужней, сердешному.
– Сто разов будем разговаривать! – сказал Андрон.
– Чисто богачи какие… – корила себя старуха, подбираясь в санях и боясь: ну, скажет Андрон, что и вправду, лучше бы ей не ездить.
Повез их Глухой, старший сын, выделенный, которого по глухоте не взяли в солдаты. Заскрипели сани, заиграли в черном небе яркие звезды, и старухе вспомнилось, как лет пятнадцать тому назад так же вот она ночью в мороз ехала в Мокрый Луг, к первородящей дочери, которая никак не могла разродиться. И так же вот сосало тогда у нее сердце и мерзли глаза. Старый мерин бежал рысцой. С темного поля резало острым ветром и продувало старухе бок – зябло было в вытершейся овчине.
– Лезла бы под тулуп, озябнешь… – сказал Андрон.
– Тепло мне, – сказала старуха, подрагивая и подумала: «Чего ему раскрываться! Хорошо, что справил себе тулуп, – в дворниках-то как раз».
С полдороги пошел барский лес и напомнил Андрону, что не взяли его в сторожа на сменку ушедшему крестовому: перебрался бы он в теплую, новую сторожку, получал бы двенадцать рублей, и дело легкое. Для такого дела и рук не надобно.
У ворот усадьбы господ Ковровых ходили с фонарем: тоже, должно быть, собирались на машину.
– И барчуки воюют, – сказал Андрон. – Нонче все воюют.
Усадьба напомнила старухе про немцев.
«Здоровые они все да гладкие, – думалось старухе, потому что вспомнился ей толстый управляющий-немец, с рыжей, по брюхо бородой, который запрещал собирать в лесу хворост и которого недавно прогнали. – А Павлушка-то наш и худой, и слабый…»
И хотя ее Павел был крепкий и статный, теперь он почему-то казался ей и хилым, и бледным, похожим на Андрона.
– Глаза заморозишь, – сказал Андрон, по шмыганью носа понявший, что старуха плачет. – Адрест-то у тебя его?
– У меня, в валенке… От кума-то больница недалечко?
– Думается, по ближности… Я Москвы хорошо знаю.
И замолчали на всю дорогу.
За усадьбой опять началось поле, и опять низало в бок ветром. Андрон пригрелся в тулупе и задремал. Занемела с холоду и старуха, у которой даже через платок мерзли глаза. Поскрипывали сани, причмокивал, чтобы не задремать, Глухой, да покашливал на рысце старый мерин.
Уже начало голубеть в небе, когда подъехали к станции, на которой кричал паровоз. Уже просыпались и шумели галки.
Андрон покричал сыну на ухо, чтобы поприглядел за мерином, пока возворотится старуха, и она покричала, что привезет им из Москвы гостинцу, Глухой сказал: ладно, привязал мерина к коновязи у чайной, накрыл дерюжкой и бросил под морду на снег охапку сена. Потом трое долго сидели в холодном зальце и ждали поезд. Старуха сильно прозябла и все никак не могла согреться. Пришел станционный начальник, велел сторожу затопить печку. Приехала толстая барыня из усадьбы и прошла в особую половину. Привезли два тюка промерзшие ямщик с почтальоном.
Старуха попробовала попросить начальника, не разрешит ли им сесть без билета, – едут они проведать раненого сына, из последнего со стариком едут. Он смотрел на нее сверху вниз – такая была маленькая старуха, – оглядел ее бурый в зелень ударявший полушубок, из которого лезла шерсть, и сказал, что этого он никак разрешить не может. Старуха растерянно обсосала пальцы и пошла к сторожу, который стоял на коленках и растоплял печку, и стала жаловаться и рассказывать опять то, что говорила начальнику. Тот выслушал все и сказал, помешивая рукавицей:
– Ничего не поделаешь, без билетов у нас нельзя.
Старуха всплакнула, полезла под полушубок за кошельком и рассыпала завернутые в платочек медные. Потом все искала закатившиеся три копейки.
– Из сил выбились, а нельзя не поехать.
– Как не съездишь, – говорил сторож. – Ничего не поделаешь.
Рассказала старуха и ямщику с почтальоном и все пытала, как же ей быть теперь. Ямщик снял шапку и почесал в голове, а румяный белоусый почтальон вздохнул и сказал решительно:
– Сажайтесь прямо безо всего, вот и все.
Андрон сидел в уголке, руки в рукава и пережидал, когда отпустит поднявшаяся в спине ломота. А она все не отпускала.
– Не буду я выправлять билетов, – сказала ему старуха. – И Павлушке-то ничего не отделишь…
Присела к нему и стала плакать.
Пошел и позвонил в колокол сторож. Потом открылось окошечко, подошел сторож, взял билет для барыни из усадьбы, и тогда Андрон стал было пугать старуху: обязательно надо выправить билеты, а то их, гляди, возьмут и высадят в чужом месте. Но старуха теперь надумала, что надо непременно оставить рубля четыре для сына, бегала маленькими глазами по желтым стенам и все чего-то ждала. На нее смотрел из окошечка начальник, словно ждал, будет ли она выправлять билеты. Но старуха не подходила. Глухой сидел с думающим лицом и молчал. Андрон смотрел на плакат с красной барыней за швейной машинкой и ждал, что будет.
Но прошло время, заиграл на путях рожок, поволокли тюк ямщик с почтальоном, вышла на платформу толстая барыня. Прогромыхал промерзший, тяжелый поезд.
– Пойдем, что ж… – сказала, крестясь, старуха. – Может, господь даст, пустят.
Они полезли в вагон, сперва старуха с мешком, за ней Андрон, путаясь нетвердыми ногами в тулупе. Старуха прихватила его за рукав, а Глухой подсадил сзади. Вышел проводить поезд начальник и смотрел на них от стеклянной двери.
Когда тронулся поезд и пошел обходить вагон кондуктор, высматривая пассажиров, старуха всплакнула и стала рассказывать кондуктору, что у нее старик вовсе больной, что сын ее лежит раненый, и они к нему едут проститься. Кондуктор слушал, посматривая на пассажиров, а когда старуха сунула ему сорок копеек, отмахнулся:
– Это – как контроль, я тут ничего не могу.
И ушел, щелкнув дверью.
А старуха плакалась и просила стоявшего в проходе какого-то рыжего с поклеванным носом и в форменной фуражке, чтобы их не высаживали, – нет у них ни копейки денег, только что самая малость – сыну. Потом прошел, попрыгивая и поводя широченными плечами обер-кондуктор, а за ним – высокий, гнущийся контролер, с завороченной на левой руке перчаткой, и им опять рассказала старуха все, и опять плакала. Контролер похмурился, ворчнул что-то обер-кондуктору и прошел. Тут сидевший против старухи пожилой торговец, в серой на баране поддевке, сказал:
– Баушка, не бойся… никто тебя не ссодит. Раз ты к сыну по такому делу, тебе должны уважить. Больше ничего.
И когда и другие голоса поднялись и стали говорить, что вовсе бедная старуха, и даже и полушубок у нее в дырьях, а старик – больной и дрожит, старуха рассказала, что у нее другой сын – глухой и отделился, и стало ей так горько от своих слов, что принялась плакать. И пока она плакала, закрывшись рукавом полушубка, все смотрели на нее и молчали.
– Как можно! – сказал строго торговец. – Закон законом, а в таком деле – надо уважение сделать. Все под богом ходим.
Тут он достал папиросы и угостил Андрона. Тот засуетился всем тулупом, дернулся к папиросе, сперва коснулся пальцами рукава торговца, потом перевернулся до кисти, откачнул руку в сторону и никак не мог поймать папиросу. Тогда старуха взяла Андронову руку и навела.
– Руками вот прошибается… – сказала она болезно.
И все видели – и по слабой улыбке Андрона, и по впадинам на щеках, и по темным кругам у глаз, и по тому, как он совал папиросу в рот, – что он тяжело болен.
– В дворники определиться думает, – плакалась старуха уже с радости, что тепло ехать и что их не ссаживают, сколько уж остановок проехали.
– Да-да… – отозвался торговец, и опять все оглядели Андрона.
– Мне бы за харчи, да пятерку бы положили… я не жадный, – говорил Андрон, сладко затягиваясь и выдувая дым через оттопыренную губу: нравилось ему разговаривать и курить в тепле. – Дорогу бы оправдать да сыну малость – повеселить… У ворот могу подежурить, одежа у меня теплая. На газовом заводе когда жил – каждую ночь дежурил.
– Спина-то его и-изводит… – говорила старуха.
– А так я весь крепкий, по всем статьям… – хвалился Андрон.
Так они хорошо доехали, и никто их не беспокоил.
II
В Москву приехали к ночи – звонили по церквам ко всенощной. Старуха было потерлась в суете, прихватила Андрона за тулуп, но он ее обнадежил:
– Не бымши-то тут, цельный день никуда не дойдешь… а ты иди за мной смело, мне тут все известно.
Он шел, вихляясь в долгом тулупе с овчинным воротником, закрывавшим половину спины, а старуха катилась за ним с мешком. Кругом разливалось морозным звоном, а церквей не было видно. Они шли и шли в этом чудесном звоне бесконечными переулками и пришли в знакомое Андрону место, к газовому заводу.