07. ЖИЗНЬ КАК КАЛЕЙДОСКОП
ХАЛТУРА
12 июня, понедельник.
С утра позвонила мама:
— Оля, запиши номер!
Я весь вечер писала статью про иватушников, потом полночи читала очередную книгу, поэтому девять — было критически рано, и соображала я плохо. Дошла до комнаты, пока нашла ручку и бумагу, более-менее проснулась.
— И что это за номер?
— Это Альбины Константиновны.
— Это которая сейчас вместо заведующей в шестьдесят втором саду?
— Да! Позвони ей, срочно! Она тебе всё объяснит.
Мама в своей излюбленной манере отключилась прямо на полном ходу. Я тупо посмотрела на пикающую трубку и подумала, что если я умоюсь, то всем это пойдёт только на пользу. Как минимум, соображать начну.
Я включила чайник (проверить спираль!), совершила утренние процедуры (практически, извините за подробности, уснула в туалете, но треснуться лбом в дверь — это, знаете ли, бодрит), налила себе горячего чаю и набрала записанный номер. Из трубки строго сказали:
— Ясли-сад номер шестьдесят два, слушаю вас!
— Альбина Константиновна?
— Да.
— Это Ольга, Галины Николаевны дочка.
— А-а-а, Олечка! — голос сразу перестал быть официозным. — Скажи пожалуйста, ты же на художника-оформителя училась?
— Ну-у… было дело.
— Оля, у меня для тебя есть работа…
Короче, чтоб не утомлять вас пересказом: в саду сделали основательный ремонт. С обдиранием старой штукатурки, выравниванием стен и прочими процедурами. И теперь он стал равномерно бежевый. А они хотят, чтобы снова всякие картинки — центральный коридор расписать, и стены лестничных пролётов, и ещё этот угол и тот… Объём, короче, масштабный. И всё за три недели. Но не бесплатно же! На вопрос «сколько денег?» Альбина Константиновна несколько сдавленным тоном ответила, что четыре миллиона, но если получится, то может быть ещё тысяч триста-пятьсот сверху.
Ценники на оформительские и исполнительские работы мы, пока на этих художников учились, от преподавательницы примерно узнали. Понятно, что такой объём за такие деньги никто из опытных оформителей не взялся бы делать. Тем более, они теперь все дизайнеры(новомодное слово!), а это ещё дороже. Да ещё в сжатый срок. Но ведь мне на каникулах всё равно заняться особо нечем. Да и денежка нужна. Боюсь только, не успею…
— Альбина Константиновна, если точно пятьсот сверху — то можно и поработать с вами. Но по времени боюсь не успеть. Давайте я сейчас узнаю, если моя подруга сможет мне помочь, я возьмусь.
— А она тоже художница?
— Да, мы с ней вместе учились у одного преподавателя.
— Ну, хорошо.
— Я сейчас выясню и вам перезвоню.
Аня, как порядочная немка, ночами спала по расписанию, и поэтому с утра соображала гораздо быстрее меня.
— До двадцатого могу.
— А потом?
— Оля-я, ты забыла что ли? Я же говорила: со своими католиками в Новосибирск уезжаю.
Точно, Анька же католичка! И в те годы появилась у них такая штука: вывозить молодёжь типа в образовательно-общительные лагеря, названия которых я никак не могу запомнить и называю то реконкистой, то реформацией.
О! Реколлекции же!
— Ну хоть до двадцатого. А то ведь не вывезу я одна.
В итоге мы договорились встретиться в тринадцать ноль-ноль в садике, и я понеслась отдать своему институту последний долг — обещанную статью. Ломы были ужасные, но обещала же…
В деканате нежданно-негаданно столкнулась с нашей старостой, Олеськой. Олеська страшно обрадовалась и затрясла своими бумажками. Когда её ни встреть — всегда с кипой бумажек, самых разных.
— О! Привет! На ловца и зверь! Расписывайся!
Я взяла ручку и подозрительно уточнила:
— За что опять?
— Ты чё⁈ Стипендия!
Я расписалась в ведомости, и Олеська отсчитала мне четыре бумажки от тощей пачки: три по десять тысяч и одна — пять. Тридцать пять кусков.
— Держи! Повышенная!
— Ой, спасибо! Палку копчёной колбасы себе куплю, на кружки́ порежу и буду раз в день посасывать.
Олеська посмотрела на меня со значением:
— Радуйся, вчера половину группы срезали — сплошь тройбаны, теперь им и двадцать восемь не видать.
— Да ты чё?
Подробности расспросить я не успела, дверь в кабинет деканши начала тихонько открываться — оттуда кто-то выходил, и всё никак договорить не мог. Я подумала, что больше никаких ответственных заданий получать не хочу, и предпочла ускоренно скрыться в туман.
Ровно в час мы с Анной сидели в кабинете у Альбины Константиновны и обсуждали фронт работ. Договорились, что начнём мы с самой масштабной и ответственной части — со входов. Входов в садике, вообще-то, было три, но центральный, посередине длинного коридора между блоками, всегда стоял закрытым. Заходили с боковых дверей, сразу в блоки, если по карте посмотреть — с западного и восточного. В блоке два этажа. Стены лестничных клеток между ними следовало расписать, часть рисунка располагалась на скошенной поверхности, часть — на высоте, и в этом была особенная сложность. И именно с этого места мы начнём вдвоём. Сделаем до двадцатого сколько успеем — посчитают нам напополам, остальное я по мере сил буду одна колупаться.
Бонусом обещали кормить, выдать рабочие халаты и окружить практически материнской заботой. Вот вам список с образцами иллюстраций, разместить вот в таком порядке, начать можно прямо сейчас, материалы готовы, забрать у завхоза.
Вот такое я люблю! Конкретика. Хотим вот это за такую цену. И нам не париться с выбором, и клиент потом не скажет, что не то нарисовали.
Мы переглянулись.
— Ну, чё, сразу пошли?
— Да пошли!
Вот так внезапно короткая фаза безделья сменилась интенсивным созидательным трудом.
Мы нарядились в синие рабочие халаты и сразу стали похожи на Винтика и Шпунтика из сказок про Незнайку.
— Знаешь, Ань, когда детство заканчивается? — философски высказалась я, перебирая выданные нам картинки.
— Когда появляются свои дети?
— Не-ет. Когда ты понимаешь, что летом людям тоже надо работать…
И мы начали впахивать, потому что время реально поджимало. Задерживались часов до девяти — пока ещё домой идти относительно нестрашно — и сторож отмыкал для нас запертые с семи вечера ворота. Утром садик открывался тоже в семь, но мы приходили к половине девятого, иначе прибывающий сплошной поток людей грозил снести нас своим напором. Это мы во вторник поняли. Пришли к семи — ну, вплоть до самого завтрака работать решительно невозможно. Мало того, что люди непрерывно идут, а мы пол-лестницы заняли. Они ведь ещё и пытаются с вами разговаривать, советы давать, указания… Так что на следующий день мы пришли к завтраку, поели питательной манной кашки с сырными бутербродами и какао, и с бодрой душой принялись за работу.
В среду вечером я вернулась домой как раз в тот момент, когда шли вечерние новости. Бабушка стремительно как никогда открыла мне дверь и бегом вернулась в зал.
Телевизор равномерно бормотал. Баба Рая страшно ругалась.
Она вообще из тех людей, которые при виде несправедливости не тушуются, а выхватывают шашку из ножен. Это она сейчас, конечно, старенькая, а когда война началась, ей было тридцать. Дед, директор сельской школы, сразу ушёл на фронт. Она осталась одна с четырьмя малолетними детьми и практически неходячей свекровью на руках.
В посёлке почти не осталось мужчин, разве что старики.
Бабушка стала:
— директором школы,
— народным депутатом,
— председателем колхоза.
Они пахали на коровах и всё до последнего зёрнышка отдавали на фронт. Да, не голодали, потому что были большие хозяйства, но тосковали по хлебу — пекли из тёртой картошки. Вы пробовали дрожжевой хлеб из картошки? Он плотный и синий, как-то раз бабушка испекла нам, чтобы вспомнить…
Её старшему сыну, Саше, было десять лет. Дочке Заре восемь. Они ездили в лес, заготавливать на зиму дрова, потому что больше было некому…
Дед вернулся после ранения под сердце. Счастье было, что пришёл. Но война догнала его через восемь лет — поехал на обследование в Омск, на пароходе, и в дороге сердце остановилось. Саша, тот самый, первенец, который уехал учиться (тоже на учителя) пришёл встречать отца, а получил тело.
А бабушка осталась, беременная последним своим ребёнком, моей мамой. Ей было всего сорок. Ушедшему деду — сорок два.
Моя матушка была десятым ребёнком. ДЕСЯТЫМ. Каково их было всех поднять? Но это были железные люди.
Надо. Такое вот короткое слово. Надо — значит, будет.
Она дожила до глубокой старости, сохранив бодрость духа и нетерпимость к собственной слабости.
И вот теперь она страшно ругалась… и, кажется, плакала⁈
Я забежала в зал.
— Сволочи!!! Оля, ну какие же сволочи!!!
Я упала на диван рядом с ней, уставилась в экран.
Что… Что⁈ Как же так, неправда… Мозг отказывался верить. Сердце отказывалось…
Террористы взяли в заложники больше тысячи человек… Дети, женщины с новорождёнными, все подряд… Больница??? Камера выхватывала плачущих в отчаянии родственников… Как такое вообще может быть, люди…
Нет, не́люди…
Шла чеченская война, да. Это было страшно. Но чтобы вот так…
Я съела ужин, не ощущая вкуса. И во сне видела какую-то жуть…
В четверг ситуация повторилась. Весь день мы расписывали стены, вечером я застала бабушку за просмотром новостей. Она уже не так страшно ругалась, просто сердито смотрела. По телеку рассказывали, что всё по-прежнему плохо, с террористами пытаются вести переговоры… Я встала у косяка послушать новости — и вдруг как сердце заколет! Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И не согнуться, главное! Я потихоньку, стараясь не наклоняться, дотелепалась до кухни, натрясла себе в чашку корвалола, не считая, щедро. Выпила.
Вот со школы со мной такое. Психовать нельзя.
Вроде отпустило…
Бабушка досмотрела новость и заторопилась в кухню. Посмотрела на меня внимательно. Да посмотришь тут, сидит бледная немочь, сама столбиком, в руке чашка, и корвалолом на всю кухню воняет!