Et les Assis, genoux aux dents, verts pianistes,
Les dix doigts sous les sieges aux rumeurs de tambour,
S’ecoutent clapoter des barcarolles tristes
Et leurs caboches vont dans des roulis d'amour.
Городу
А. А. Боровому.
Из электричества и пыли
Ты ткешь волнисто-млечный путь,
Багровый бег автомобилей
И лун прикованную муть.
Разорван взрывами безмолвья,
Грохочущий, закован в сталь,
Ты проливаешь в летнем олове
Из сумерек свою печаль.
Изранен светами в неволе
Ты, солнца ударяя в гонг,
Скликаешь клумбами магнолий
На незацветший горизонт.
Когда ж проснутся, и упряма
Домов шагающая тень,
А над тобой багетом рамы,
Как верный страж, недвижим день,
Сил задохнувшихся восторгов,
Зубчато-сгрызшихся колес,
Как под стеклянным тентом морга,
Дыханье тяжело пронес.
Несовладаньем непослушных
Следишь единый страж мечты,
Как вытекают равнодушно
Из «Институтов Красоты».
И по румянам и белилам,
Прикрывшим дряблости морщин,
Вдруг застучишь упругим пылом.
Распухших сладострастно шин.
Когда же в тень твоих бульваров
Опустится твой грузный вздох,
Ты, отвратительный и старый,
Заснешь под чуткий стук стихов.
Нам, проституткам и поэтам,
Слагать восторги вялых губ,
Чтоб ты один дремал рассветом
В короне небоскребных труб,
Чтоб был один, и чтоб хранили
Тревогой дышащую грудь
Багровый бег автомобилей
И лун прикованная муть.
Май 1914 г.
Москва.
Город ночью
Город ночью – девушка, где на бархатное платье
Фонари рассыпали бриллиантовое колье,
Истомленная шелками вздохов и на кровать ей
Взлезали, громоздясь, версты, мили и лье,
А ночная душа исступленно шаталась
И сжимала световые круги на земле,
И мгновений под нежными пальцами жалость
Ваших ласк дрожала на звенящем стекле.
Это все ожиданья томлений, на трауре перьев,
Вам кивавших улыбок хрустальные руки,
Это губы убитых в восторге преддверий,
Это фильмы из серий израненой скуки,
Это сон в кружевное преддверье каприза
Вливается рябью мельчайшего шрифта,
Это Вы ласкали душу Мюр-и-Мерилиза
Скользящим поглаживаньем лифта,
И раздавались исступленно серенады
И в зрачках этажей удивленным озёрам проснулись,
Это щелкали счетами рублевые взгляды,
Вырезывая инициалы на плечах Июля.
Июль 1914 г.
Геленджик.
Вечер («Огни портовой таверны…»)
Л. Б.
Огни портовой таверны,
Бриллианты улыбок и ругань.
В волосы звуков вечерних.
Пыль вплетена. Сон запуган.
Дремлют губами на ругани люди.
Вечер, как узкий рельеф.
Безмолвно – окунутый спит в изумруде
Кем то потерянный гнев.
Кокетки – звезды вдоль гавани.
Мертво за стражею парусов.
Над молом фонарь в белом саване
Задвинул безмолвья засов.
Ночь, женщиной еще не причесанной,
Морю склонясь на плечо,
Задумалась, и, тысячу поз она
Принимая, дышала в лицо горячо.
Июль 1914 г.
Одесса.
Вечер («Вечер в ладони тебе отдаю я…»)
Ю. А. Эгерту.
Вечер в ладони тебе отдаю я, безмолвное сердце.
Шагом усталых трамвай на пылающий запад
Гибкую шею дуги не возносит с печальным упорством.
Рты дуговых фонарей белоснежно оскалили зубы.
Вечер – изысканный франт в не небрежно помятой панаме
Бродит лениво один по притихшим тревожно панелям,
Лето, как тонкий брегет, у него тихо тикает в строгом
Кармане жилета. Я отдаю тебе вечер в ладони,
Безмолвное сердце.
Апрель 1914 г.
Москва.
На лихаче
Эти бестрепетные руки,
Эта удивленно поднятая бровь,
И глаза, бесстрастные от скуки, –
Это не любовь.
Но ведь это утро только первой ночи,
А над парком шум тревожный и весенний…
Каждое новое горе непонятно жесточе,
Каждое новое счастье непонятно мгновенней.
А рысак рассыпается искрами
Сухо рвущих дорогу копыт,
Не продлить поцелуями быстрыми
Час, что до дна допит.
Города ропот стихнет
Вы взглянете просто и прямо
Ах, там, где святых нет
Вы – только усталая дама.
Петровский Парк.
Романтический вечер
Вл. Маяковскому.
Вечер был ужасно громоздок,
Едва помещался в уличном ридикюле, –
Неслышный рыцарь в усталый воздух,
Волос вечерних жужжащий улей,
Отсечь секунды идет панелям,
И медлит меч по циферблату.
Пролетая, авто грозили, – разделим, разделим…
Закован безмолвием в латы,
Закрыв забралом чудесной грусти
Лицо, неведомый один,
Как будто кто то не пропустит,
Не скажет ласково «уйди».
Апрель 1914 г.
Москва.
Ночное
В. О.
Взор, шуршащий неслышно шелк,
Вечер, согретый дыханьем голоса,
Это кто то голос расплел и умолк,
И весь вечер звенит в тонкой сети из волоса,
Это кто то волос волн растрепанных грив,
В сетях запутал зданья и улицы,
А на троттуары громоздился людей и шумов прилив,
И бил в стены рева огромной палицей.
И на девичьей постели метнулась испуганно
Звавшая и ждавшая, потому, что голос скосила ночь,
И одна из еще незнанному подруг она
Звала веселию пыток помочь.
Ночь, распустив вуали из тюля,
Поплыла, волнуя фонарный газ,
И следили упорные взоры июля
Юноши порочных и ясных глаз.
Волнуясь из вазы возгласов вынула
Только трепет тревоги, томную тишь,
Молилась, что чаша минула,
Шептала: «желанный, незнанный, спишь?»
Июль 1914 г.
Геленджик.
Запах пространств
Версты ложились, как дети, в колыбели зелени
На мягкие вздохи изумрудных лугов,
И клочьями дымов, как пухом устелены,
Вскидывались худые ребра канав и мостов,
И над бегом безумья без слез опрокинут
Плещущийся гривами облаков океан,
Где, сложив молитвенные руки, стынут
В муке раскрытые губы пяти очарованных стран.
По троттуарам бульварной зелени в рупор
Седой Колумб отплытье проплакал,
И любовно стелется в небе крошечный Ньюпорт
И звенит вековой, поросший ржавчиной якорь…
Вскиньтесь, забытые, одичавшим голосом,
Это ночь украли, это вас хотят обмануть,
Ведь велел же седой Колумб, веселый сам,
Ветрами бесплодий паруса надуть.
Прощайте забытые острия ученичества
Обманули, украли, и теперь
Повешенный взор электричества
Умирающий мечется, как пленный зверь.
Июль 1914 г.
Константинополь.
Тень от зарева
Siphilitiques, fous, rois, pantins, ventriloques,
Qu’est-ce que ca peut fairs a la . . . . . . Paris…
Второй июль
Кн. Н. А. В-ой.
Идем, и тени в золотистой чаще
Мелькают в золоте, как «нет», как «да»…
Сердца усталые не бьются чаще
Сегодня, чем всегда…
А Вы, мой друг единственный и чудный,
О, хрупкая капризная княжна,
Я знаю, отчего улыбка в сини изумрудной
Так пристально нежна.
И отчего рассеянный Ваш взгляд не ищет
Кого-то милого, кого уж нет,
Кто брошен, тысяч тысячи
На грудь гранитную чужих побед.
Багряный вечер. Ветер с подорожий
В парк забредет ленивый и в пыли…
Кому из нас дороже
Те дни, которые давно прошли
Любили мы, молились одному, тому же,
Кто волновал один двоих мечты…
Закат померк и венчики сжимают уже
Дневные кроткие цветы.
20 Июля 1915 г.
Сегодняшнее
Маме.
Кто то нашептывал шелестом мук
Целый вечер об израненном сыне,
В струнах тугих и заломленных рук
Небосвод колебался, бесшумный и синий.
Октябрьских сумерек, заплаканных трауром
Слеза по седому лицу сбегала,
А на гудящих рельсах с утра «ура»
Гремело в стеклянных ушах вокзалов.
Сердце изранил растущий топот
Где-то прошедших вдали эскадронов,
И наскоро рваные раны заштопать
Чугунным лязгом хотелось вагонам.
Костлявые пальцы в кровавом пожаре вот
Вырвутся молить: помогите, спасите,
Ведь короной кровавого зарева
Повисло суровое небо событий.
Тучи, как вены, налитые кровью,
Просалились сквозь пламя наружу,
И не могут проплакать про долю вдовью
В самые уши октябрьской стужи.
Октябрь 1916 г.
Польше
Михаилу Кузмину.
Июльское солнце печет и нежится,
Следя за суетой тревог,
Как пыльным облаком беженцы
Катятся лентой дорог.
День разгорится и будет, будет
Жечь и пылить земную грудь,
А сейчас уходят и уходят люди
В пристально стелющийся путь,
А за ними, как праздник, в лентах и ризе
Взором ясным и кротким следишь,
Как следила шаги многих сотен дивизий
Твою колыхавших тишь.
И звенели глухо шпоры и сабли
Звон рассыпался, как кокетливый смех
Будто хрупкие пальцы, зябли
Ветлы, обступившие бег твоих рек.
Шли, и задушенный, ржавый
Лязг раскует железные кольца
Видишь сердце сгорело Варшавы
Горячей слезой добровольца.
Черной птицей год пролетел, как нагрянул,
Полями Польши дымится кровь,
Только сковано сердце в оковах тумана,
Только мукою сдвинута бровь.
Будет, будет… И где-бы
Вздох сражений пронесся. – собираются все
Под палящие взоры июльского неба
Громоздить телегами и говором шоссе.
Июль 1915 г.
Бельгия
Б. Пастернаку.
Холод мести у бойцов в душе льда,
Вставших броней от Антверпена до Гента.
Не пестрит торговыми судами Шельда
Синей, бесконечно-вьющеюся лентой.
Звон невидимых колоколов в тумане
Над умершей тишиной пустого Брюгге, –
То проходят через город англичане
К битве тяжко громыхающей на юге.
А на севере равнин отцы и братья
Пастью схвачены железною событий.
Спите, наши дочери вплетут проклятья
Вас похитившим в брабантских кружев нити.
Шепот их расстелется по всей Европе, –
В волнах бальных платьев песня о бессмертьи,
О сраженных львах маасских черных копей,
О дороге слез, о короле Альберте.
О победах мужество кормить усталых,
О твердынях крепостей, воздвигнутых в сердцах,
О растрепанных страницах на каналах
Из нахмурившихся книг о раненых годах.
Октябрь 1914 г.
Москва.
Бельгии
Владиславу Ходасевичу.
Словно тушью очерчены пальцы каналов.
Ночь – суконная, серая гладь без конца,
Здесь усталое сердце в тревогах устало,
Соскользнула спокойно улыбка с лица.
Черный город заснул безмятежной гравюрой
На страницах раскрытых и брошенных книг,
И уходят, уходят задумчиво хмуро
За таящимся мигом таящийся миг.
Спи, последняя ночь! Эти хрупкие пальцы
Так пронзительно в плечи земные вплелись,
Эти чуткие дети, минуты страдальцы
Навсегда в этот серый покой облеклись.
И для вечного сна пусть построят легенды
Как ажурные башни суровых дворцов,
И стихи заплетутся в нарядные ленты,
Зазвенят, как набор золотых бубенцов.
Но сегодня, как завтра, сраженный не болен…
Эта кровь, эти пятна не брызги же ран,
А просыпанный звон из твоих колоколен,
Как кровавые маки, в бесцветный туман.
Спи последняя ночь! И не будет двух Бельгий,
Сон колышат раскаты грохочущих битв.
Этот месяц и год! Даже в детской постельке,
Как узор, были вытканы слезы молитв.
Октябрь 1915 г.
Москва.
На Западе
Вл. Маяковскому
На серых волнах в песке и пене
На дюнах шепчущийся мрак,
То гладко причесанные троттуары Лондона
Кинули сталью пружинящий шаг.
То кто-то дряхлые сгибая колени,
Молится, шамкая: «Господи,
Со всех сторон дана
В кружеве фландрского золота лени,
Врагу на терзанье страна…»
Сквозь черный и тонущий вечер в каналы
Золотыми ожерельями слез падут
Эти слова усталых
К Господу.
А ветер соленый, путаясь в реях
В даль уходивших кораблей,
Запах пороха, украденный на приморских батареях.
Унесет к чужой земле
Где-то проплачут… О плачьте, плачьте!
Слезы соленого ветра капайте!
Это на истекающем кровью западе.
Вскинуты молящие руки,
Вам разскажут, что даже с самой низкой мачты
Среди дальняго плаванья скуки
Видна.
На серых волнах в песке и пене
Умирающая истерзанная страна,
Слышно, как кто-то сгибая колени
Молится, шамкая: «Да, да…
Ах зачем сквозь вечерние стелящиеся тени
Задыхаясь выползает война…»
Года
Стальные раскаленною пастью
Проглотили тысячу лет в один миг,
Ах, не вернуться, не вернуться кем украденному счастью,
Как первым страницам прочитанных книг.
Тверь. Вокзал.
I. XII 1941 г.
Англии
Валерию Брюсову
Из стали лондонских туманов
Страна, сковавшая народ,
Нависшая над океаном
Арктически-свинцовых вод,
Замкнувшая водами Ганга
Империю в полярный круг,
Ты в целом мире иностранка
В брезгливости небрежных рук.
Всех стран как в сите, сеешь в Сити
Посевы золота тебе.
О, верить ли? – Просил: «пустите»
Лев, заскучавший на гербе,
Волной прилива, что отрезал
Тебя от них, к ним бросил в даль,
Как на тебя когда то Цезарь
Своих когорт гранит и сталь,
Чтоб в полдень полутемных лавок
И в тень фламандских мастеров
Внести ликующую славу,
Второго солнце Ватерлоо,
Чтоб на глухой в надменной силе
На вздох Потсдамского орла,
Как на расцвет Бурбонских лилий
Рука спокойная легла.
Твои победы в общем кличе
Сквозь сизый и нависший дым,
Как за шагами Беатриче –
Суровый Данте, мы следим, –
Вы, дети холода и спорта,
Не из объятий рождены,
Но вместе с нами распростерты
На огневом кресте войны.
7. 1. 1915 г.
Москва.
После…
Юрию Юркуну.
Сберут осколки в шкатулки памяти,
Дням пролетевшим склонят знамена
И на заросшей буквами, истлевшей грамоте
Напишут кровью имена
Другим поверит суровый грохот
В полях изрезанных траншей,
Вновь услыхать один их вздох хоть
И шепот топота зарытых здесь людей…
Осенний ветер тугими струнами
Качал деревья в печальном вальсе:
«О, только над ними, только над юными
Сжалься, о, сжалься, сжалься!».
А гимн шрапнели в неба раны,
Взрывая искры кровавой пены,
Дыханью хмурому седого океана
О пленнике святой Елены,
Теням, возставшим неохотно
Следить за крыльями трепещущих побед,
Где ласково стелется треск пулеметный
На грохоте рвущихся лет…
Октябрь 1914 г.
Москва.
Царьграду
А. К. Мариэри.
Этой робости раны никто не залечит…
Бронзовые копошатся дети,
И не спрячутся смуглые и острые плечи
В кружевном одеяньи мечетей.
Не прошепчут корявые буквы Корана,
Чертит Босфор лишь лунная фелука
Как будто капает с лезвие ятагана
Отравленная временем и бессилием скука.
Это Райи Балкан стяг красным по синему
Покрыть лохмотья среди ропщущого гула,
Это Руми заставили мелкими зубами кинемо
Изгрызть древний бархат ночного Стамбула,
Это автомобилей несытые руки
Исщупывают мглу сжавшихся улиц,
Это за горизонтом отравленные каплями скуки
Паруса поникшие лениво встрепенулись.
Не пророют ятаганом янычары
Ярости и крови гордый в веке ров,
И развозят пароходы исчезающие чары,
Цепко Охваченные пальцами Бедекеров.
16 Июля 1914 г.
Константинополь.
Последний гимн
Сергею Боброву
…Солнце уже больше не восходит из страны веселья: оно слишком любило Старую Землю…
Ломкий говор отходящих на покой мгновений,
Вечер в проводах последней радости запутан.
Белые, безкровные глаза, ползите из закатной тени!
Ave, Caesar, morituri te salutant.
Вам – душа израненная, истекающая кровью,
Выпитых минут растерзанный и неодетый бред,
Это Вам с вонзившейся стрелой в безкровье лика бровью
Кровью запекшееся время, которого уже нет.
Город в зареве последних умираний и пожаров
Девушка из облака прорезала, летя, –
Пыльные шаги вдруг засверкали в троттуарах,
И бульвары зарыдали хлипко, как дитя,
Выросли мосты израненной и белой ночи,
В кружеве карабкаясь по стершимся минутам,
А зрачки расширились, и миги вдруг короче, –
Ave, Caesar, morituri te salutant.
2 Июня 1914 г.
Москва.