– Мадемуазель Ферран?
Под ее носом блестит трехцветное удостоверение. Она не отвечает, уставившись на них и не понимая.
– Не пугайтесь, мадемуазель, мы из полиции. Нам надо с вами поговорить. Можно войти? На минутку?
Она впускает их. Мужчины входят, лысый закрывает за собой дверь.
Что она еще натворила?
Тыквоголовый указывает подбородком на кухонный стол; бросает взгляд на Гордона и немного озадаченно хмурится.
– Присядем.
Она подходит к стулу, глядя на них искоса. Лысый устраивается напротив, по-прежнему окруженный двумя полицейскими в форме, которые остаются стоять, скрестив руки на животе, словно дежурные по железнодорожному переезду.
– Сколько времени вы не видели вашу сестру?
Она сглатывает слюну, выговаривает:
– Уже несколько дней, никак не могу до нее дозвониться… С ней что-нибудь случилось?
Тыквоголовый наклоняется, упирается всеми десятью пальцами в пластик стола, потом прочищает горло.
– Ее нашли сегодня утром, в ее квартире. Соседи подняли тревогу.
Нашли? Как это – нашли?
– Мне в самом деле очень жаль.
Она концентрируется, словно упражняясь в телекинезе, и полицейский превращается во что-то жидкое, полупрозрачное. Она различает сквозь него мойку, плиту, кофеварку, жидкость для мытья посуды.
– Нашли?..
– Похоже, что она покончила с собой.
Кастрюли. Губка. Нож. Духовка. Скалка. Запах, вы же понимаете… Запах! Шкаф. Графин. Сушилка для посуды. Сахарница. Чашка. Ложка. Когда слишком развоняемся, нас наверняка найдут!
– Мадемуазель?
Заварной чайник. Стаканчик. Стены. Зебра. Радуга.
– Мадемуазель! Э! Вилар, дай-ка ей стакан воды. Э, мадемуазель! Э, о!
Ее слегка похлопывают по щекам, кувшин, сковорода, электрочайник, стакан с водой. Она пьет.
– Лучше?
Она медленно выпрямляется на стуле, подносит руку к своей щеке, горячей от шлепков, которыми ее пытались привести в чувство. У Тыквоголового обеспокоенный вид. Вилар плохо закрыл кран, из него тоненькой струйкой сочится вода; Маленькая, качаясь, встает, поворачивает ручку с синей пупочкой, плотно закрывает. Ее взгляд теряется в сточном отверстии мойки. Вилка. Штопор. Шумовка. Консервный нож.
– Так Марго умерла?
– Да, мадемуазель. Марго умерла.
Марго умерла.
Они заставляют ее одеться. Она натягивает маечку с пальмами, джинсы, золотые босоножки. Погода прекрасная. Жарко. В машине пахнет кофе и индийской едой, салон наполняет блаженное молчание.
Пришлось пожертвовать одной, чтобы другая жила…
Она еще не совсем понимает эту мысль.
В маленьком кабинете большого комиссариата Тыквоголовый допрашивает ее в присутствии психолога – красивой женщины с едва распустившимися формами, которая поминутно улыбается, но не совсем похоже.
Маленькая бормочет:
– Я не знаю.
А сама думает: «оставьте меня в покое…»
– Мадемуазель Ферран… Ваша сестра хорошо себя чувствовала в последнее время? Вы заметили что-нибудь ненормальное? Что угодно… хотя бы какую-нибудь мелочь.
– Я хотела бы вам помочь, но мне нечего сказать. Я не знаю, кто это. Моя сестра… Я не знаю, кто это, я ее совсем не знала.
Взгляд Маленькой погружается в черную реку с отблесками фонарей, которые временами брызжут оттуда через окна. Хотя они закрыты, ей кажется, что она различает запах Сены, кучу молекул, составляющей рыболовный крючок, труп и консервную банку. Медленно спускается ночь, синеватая и театральная.
– Предположение о самоубийстве вам кажется правдоподобным?
Вопрос звучит нелепо, как диалог из сновидения. На выдохе она еле слышно спрашивает:
– Как это?
– Она наглоталась таблеток. Приличная доза анальгетиков, барбитуратов и прочей дряни в том же духе… Ей было нетрудно это достать.
Что-то в ней вдруг хочет смеяться, горловым, грязноватым смехом, который идет из живота.
– Достать себе… Вы хотите сказать, на ее работе?
– Хм, нет. Скорее в подозрительных кругах, где она ошивалась, среди всякой гопоты.
Маленькая спотыкается о слово «гопота». Не знает, что оно значит, но не осмеливается спросить; оно напоминает ей погоню гиены за антилопой, красивой антилопой.
– Мы знаем, что с вами произошло, с вами обеими… У вас ведь наверняка есть какие-нибудь соображения?
Она хотела бы объяснить им, узнать о службе Большой, правду о серийных убийствах и неоказании помощи, узнать, виновны ли они еще в чем-нибудь, помимо аневризмы, о которой умалчивают. Но она ничего не говорит и смотрит вокруг, словно чтобы отвлечься. Помещение пересекают глубокие трещины, можно подумать, что здание вот-вот обрушится.
– У государства денег не хватает?
Тыквоголовый улыбается ее странному замечанию. Улыбка вполне искренняя, но чуточку горьковатая.
– Вообще-то стены не являются нашим приоритетом, мадемуазель.
– К чему все эти вопросы? Ну… если она покончила с собой?
– Мы всего лишь пытаемся понять, что произошло, и ничего более.
Она поразмыслила секунду.
– Моя сестра ненавидела жизнь. Я хочу сказать… не знаю… Человечество.
– Хм. А вы, мадемуазель? Тоже ненавидите жизнь?
Она опускает глаза.
– Нет. Только свою.
Смех прошел. Наступило молчание. Полицейский что-то царапает в блокноте ручкой, которая не очень хорошо пишет. Он чертыхается и трясет ее, черкает по подошве своих кедов, вновь начинает на бумаге, затем расслабляется, его лицо словно расползается, разжижается – лопнувшая, сочная тыква. У Маленькой увлажняются руки, ледяная волна струится по ее спине под слишком короткой майкой. Она чувствует, как холодный пот каплями выступает под ее челкой, которая кажется ей тяжелой, густой и тяжелой. Стройная психологиня возвращается к своей задаче, сглатывая между частями предложений.
– Это не все… Есть еще кое-что.
Маленькая ждет. Она отлично видит по их лицам, что это «кое-что» наверняка что-то чудовищное, но ждет – там, где они остановились.
– Ваша сестра была беременна.
Взгляд молодой женщины бьет ее со всего маху, но вскоре фьюить, и он разжижается в свой черед. Сквозь широкие трещины проникают бурые водоросли, ползут по стенам, растительная Сена вздымается морскими волнами, приливает к окнам, просачивается между створок с шелушащейся краской – и створки напоминают ту тварь из ее сна, гоминиду с когтями – и тогда против своей воли она думает: «Предчувствие», и против своей воли говорит:
– Это размножается…
– Так вы знали? Мадемуазель! Вы были в курсе?
Водоросли скользят, запутываются в ее волосах, сплетаются, охватывают ее затылок, словно меховой воротник. В мерцающей тени она трясет головой, пытаясь сказать «нет», но ее золотая шевелюра разбрасывает споры по всему комиссариату. Тыквоголовый двигает губами.
– Беременность была всего восемь недель. Еще оставалось время, но, очевидно, она пыталась избавиться от нее самостоятельно. Надо ждать заключения судебного медика, хотя возможно, что передозировка была непреднамеренной.
– Непреднамеренной?
– Из-за боли.
– О.
– В общем, честно говоря, что бы там ни сказал судебный медик, мы никогда не узнаем наверняка. Самоубийство или несчастный случай – придется с этим жить.
Жить с. Жить без.
– Мадемуазель Ферран… Простите, но нас это все же беспокоит. Почему она не обратилась в больницу, как все?
Марго, в больницу? Она хотела бы передать словами безумие сестры – эти «кусочки меня», коробочка, коросты и, конечно, зародыш – но что они поймут? Это же очевидно: ничегошеньки. Однако, как и Большая до нее, Маленькая представляет себе банку с формалином, стоящую на каминной полке, как те, что выставлены в музее Ветеринарной школы, телята-мутанты на эмбриональной стадии. Стол разжижается, за ним стулья, шкафы, картотеки, лампы, телефон, посмотрите сквозь меня, я вижу сквозь вас, они еще говорят, но их голоса образуют лишь еле слышную мешанину, комиссариат превращается в искореженный Вавилон, через который течет Стикс и расплавленная Этна, она слышит, как просит открыть окно, вскоре плеск, плеск реки, замутненной уличным движением, плеск, прелестный плеск, я жирафа на краю оазиса, тень банановых деревьев с огромными изумрудными листьями и еще сикоморы в глубине саванны, я раздвигаю свои длинные конечности, чтобы лакать из реки, и эта вода такая прохладная… такая сладкая…
– Вы не знаете, кто мог быть отцом? Чтобы сообщить ему?
…вода, прозрачная вода и солнце, все это солнце, настоящий световой колодец! Актинии распускаются в пустыне, она говорит: «Нет, нет, нет», – и чрезмерный прилив крови к мозгу вызывает обморок.
– Не важно, – вздыхают сикоморы. – Может, оно и к лучшему.
Они отпустили ее наконец.
Легкий ветерок рассказывает о себе в деревьях, Тинг-а-линг-а-линг, Тинг-а-линг-а-линг, похоже на песенку. Официантка приносит ей кофе, на ней уже нет эластичных колготок, 22 градуса – погода, как два лебедя, плывущих по озеру.
И ветер стих.
– Здравствуйте, мадемуазель. Как дела?
Официанты больше не меняются, словно кто-то перестал щелкать пультом. В сущности, хорошо быть такой предсказуемой: она рада, что к ней относятся, как к завсегдатаю.
– Все в порядке. Прекрасно. Спасибо.
– Отлично выглядите! Хорошо провели выходные?
– В некотором роде…
– Слушайте, можно я буду с вами на «ты»? Я тебя так часто вижу… Ты, наверное, ровесница моей дочери. Ее зовут Эмма. Она работает агентом по недвижимости, покупка, продажа, дело идет очень хорошо.
Официантка ждет чего-нибудь в ответ, но Маленькая пока не готова. Та незлобиво улыбается ей, по-настоящему, потом отходит.
Маленькая высыпает сахар в чашку из пакетика, мешает ложечкой черную жидкость: она никогда больше не будет варить кофе для Большой. Покончено с гнусными работами под пистолетом. Покончено с неоказанием помощи в опасности.
Она наконец одна.
От частной свалки вскоре ничего не останется; как можно скорее. Надо всего лишь позвонить в городскую службу, чтобы вывезли всю сломанную мебель, которая годами там накапливалась, громоздилась, словно взорванные безумцем небоскребы. Затем она вымоет все от пола до потолка, каждую стену, каждую плитку, каждую щель этого мирка. А потом на деньги от продажи – жизнь с белого листа. Все изменить. Начать заново. Начать.