— Кому Алька, а тебе Петрова! — отрезала Луна, и я вспомнил, что Луну девчонки называли Алей.
Это показалось хорошей приметой — ведь меня с детства тоже называли Аликом, и я спокойно прилег.
— Ну ладно… — смутился Рудик. — Кто это тебя учил такой жвачкой лечить?
— А тебе какое дело? — вспылила Луна и встала на ноги. — Ты-то чего ввязываешься? Иди к своему Чесныку, кровь ему с носа утри.
Рудка вспыхнул, круто повернулся и ушел. Шура Нецветайло тяжело вздохнул и спросил:
— Слышь, Аль, а может, правда… не того… жвачка-то…
— Ты, Нецветайло, ничего не понимаешь. Это так бабушка моя всегда делала. Понял?
— Чеснык тоже разбился? — слабым голосом спросил я.
Ребята сначала растерянно переглянулись, а потом расхохотались.
— Он на Шурку наткнулся! — весело сказала Луна. — Ну и немножечко покалечился…
Все засмеялись еще сильней, и даже девчонки подошли к нам. А Нецветайло покраснел и протянул:
— Ну ладно вам… Хватит…
— Хлопчики, милые вы мои… — жалобно сказал Иван Харитонович. — Не кажить не кому, шо тут зробилось. Уволять меня, а то ж стажу прерывка. А мне на пенсию скоро — прибавки лишусь.
Тут уж было не до наших бед. Перед нами был растерянный, очень взрослый, почти старый, симпатичный человек, который мог пострадать из-за нас. Но никто из ребят решительно не знал, что нужно делать, чтобы помочь Ивану Харитоновичу.
В кузницу вбежал хмурый Рудик.
— Дождались… Петренко с Марковым директора ведут. И еще кто-то с ними… Кажется, завуч.
Мы молча и растерянно переглянулись.
— Ну вот, радуйся теперь за своих дружков! — язвительно сказала Луна Рудке Шабалину, потом наклонилась ко мне и очень ласково спросила: — Ты можешь встать, Громов?
Я начал подниматься, но Петрова уже настойчивей спросила:
— Нет, не просто встать. А ты сможешь у наковальни стоять?
Ни я, ни ребята не поняли Альку. А она вдруг рассердилась:
— Что вы за непонятливые такие! Неужели мы Ивана Харитоновича выдадим? Нужно сейчас же стать к наковальням и работать, как будто ничего не случилось. И Громов пусть работает. Если его спросят, что с ним, он скажет, что на переменке играл в футбол и упал. А мы все подтвердим… Верно, девочки?
Все сразу стало на свое место. Я поднялся и, пошатываясь, подошел к наковальне. Алька стащила с меня свой галстук со жвачкой, быстренько вытерла лоб от зелени и скомандовала Шуре:
— Нецветайло, становись к мехам!
И огромный, неуклюжий, как медведь, ненавидящий девчонок Шурка покорно пошел к мехам, а Аля превратилась в моего подручного.
Когда в кузницу вошли Чеснык и Женька, директор школы Дмитрий Алексеевич и завуч Шушина — старенькая учительница математики, с острыми серыми глазами и тонкими, всегда поджатыми губами — мы уже стучали молотками. У меня болел лоб, пересохло во рту, но я все-таки оттягивал второй конец прута, чтобы сделать форменную кочергу.
Луна суетилась и все время спрашивала:
— Загинать ты сейчас будешь? Тебе оправку подать?
Когда она узнала, что для обжима будущей ручки требуется оправка, я просто удивляюсь. И что меня сразу поразило — это то, что она совершенно не обращала внимания на наше начальство.
Директор и завуч молчали. Зато не выдержал Марков и строго спросил:
— А почему Громов работает?
— А что же ему не работать? — вызывающе ответила Аля.
— Что тут у вас случилось?.. — несколько озабоченно, но миролюбиво протянул директор.
Высокий, широкоплечий, со строгим и в то же время добродушным лицом, он не казался ни страшным, ни сердитым. Его сильный голос сразу перекрыл кузнечный шум, и все, как по команде, прекратили работу. Юра Грабин подвинулся поближе к директору, быстро, едва заметно взглянул на ребят и невинно переспросил:
— У нас случилось?
Мальчишки нерешительно и настороженно загалдели:
— У нас ничего не случилось!
— Может, в другой группе?
Девчонки затараторили и запищали:
— Просто плохо, что так мало наковален! Делать нечего.
— Девочкам и здесь ничего не дают…
— Ой, как тут интересно!..
Но Шушина сразу раскусила наши уловки:
— Ну, довольно притворяться… Громов, покажись-ка.
Я вышел из-за наковальни и подошел к завучу. Ноги под коленками вздрагивали — должно быть, от слабости. Шушина придирчиво осмотрела мои уже перепачканные углем брюки, гимнастерку, лицо, а когда увидела лоб, то сразу отвернулась и мельком, снизу вверх, взглянула на директора. Дмитрий Алексеевич отвел взгляд, и лицо у него стало строгим, а меж мохнатых бровей залегли две глубокие складки.
Завуч торжествующе спросила:
— Что это у тебя на лбу?
— Шишка… наверное, — ответил я и потрогал все еще мокрый от жвачки лоб.
— Я вижу, что шишка. Но как и где ты ее получил? Вот в чем вопрос.
— Я… — Мне очень не хотелось врать, но рядом очутилась Алька, строго посмотрела на меня, и я покорно ответил: — Играл в футбол… на переменке… ну и вот… упал…
Иван Харитонович шумно вздохнул. Все молчали. Дмитрий Алексеевич покосился из-под мохнатых, сдвинутых у переносья бровей на инструктора и тихонько кашлянул.
Завуч сказала:
— Что-то я не помню… — в ее голосе прибавилось ехидства, — чтобы вы на переменке играли в футбол.
Ох уж эта завуч! Недаром она на каждой переменке торчит у окна учительской. Вероятно, все поняли, что мы попались. Но спасение пришло оттуда, откуда его никто не ожидал.
— Да ведь видно же, что он действительно носом землю пахал, — сказал директор и пожал широкими плечами. — Даже лоб у этого героя до сих пор зеленый.
Завуч внимательней посмотрела на мою шишку, и впервые на ее лице мелькнуло сомнение. Тут наши девчонки как с цепи сорвались. Они вдруг стали жаловаться на мальчишек:
— Ведь они же как сумасшедшие гоняют!
— Его из ворот прямо на руках вынесли!
— И вообще наши мальчишки, кроме футбола, ничего не признают!
И даже Иван Харитонович перестал вздыхать…
Но вмешался Марков:
— Мы сегодня в футбол не играли, — строго сказал он.
Девчонки с ужасом уставились на старосту. Даже Чеснык отошел в сторону.
Один Марков, бледный и решительный, был совершенно спокоен: ведь он говорил правду. Ему нечего было бояться.
— Интересно, Марков, — довольно ехидно спросила Луна, — а откуда ты знаешь, что они не играли в футбол?
— Я видел. Я староста класса и все время с ребятами.
— Как же ты все время с ребятами, если у тебя есть справка, что ты освобожден от труда? — еще более ехидно спросила Алька и наклонилась вперед так, словно собиралась побежать. Но ее круглое, с крохотными веснушками лицо было спокойно, только глаза горели. — Ведь у тебя там что-то растянуто — нога или рука… Значит, ты и в футбол играть не мог.
Женька начал краснеть, и весь класс вдруг залился отчаянным, даже неестественным смехом:
— Ай да староста!
— Симулянт!
— Тише, ребята! — прикрикнула Шушина, и мы примолкли.
Но из угла, от кузнечного меха, словно вдогонку раздался глухой голос Шуры Нецветайло:
— Ему мама с папой… штанишки надевают… до сих пор.
Так смеяться, как смеялись ребята в эту минуту, — ну, это представить себе невозможно. У меня даже дрожь в коленках пропала и лоб болел не так сильно.
Марков чуть не плакал. Директор кусал губы, сердито хмурился, но в его серых, глубоко сидящих глазах плясали веселые искорки. И от этого всем было особенно хорошо.
Наконец директор крикнул:
— Тише, ребята! Значит, ничего страшного у вас не произошло?
— Нет!
— Конечно, нет!
Пожалуй, в этот момент никто не врал, потому что я все-таки стоял на ногах и даже почти отковал ручку кочерги.
— Так. Один разбил себе лоб в футбольных воротах. Ну, а как второму нос расквасили? — спросила завуч.
Все как-то невольно посмотрели сначала на Сашу Петренко, а потом с надеждой и немножечко испуганно на Луну. Она словно ждала и этого вопроса и этих взглядов и немедленно переспросила:
— Кому расквасили нос? Это — Петренко? Но он же вообще у нас слабенький… Даже драться один на один не умеет.
— Да, — широко открыв свои большие голубые глаза, сказал Юра. — Он очень слабенький. Его всегда третьегодники из седьмого класса защищают.
Завуч, видимо, поняла, что ее разыгрывают, но продолжала возмущаться:
— Тем более! Мальчик слаб, он даже обороняться не может, а в вашем классе за него некому заступиться. Вот и разбили ему нос.
— Это верно, — спокойно и даже как-то печально подтвердил Юрка. — Он слабенький. Оттого и на второй год остался.
Побледневший — даже конопатки на носу выступили — Чеснык прошипел сквозь сжатые зубы:
— Замолчи, Юрка!
— Сашенька, — повернулся к нему Юрка и развел руки, — я же тебя защищаю! Ты ведь сам не мог — побежал старосте жаловаться. Ты же слабенький! — и засмеялся.
— И староста у нас тоже слабенький, — поддержала Алька и, уже не выдержав, сквозь смех докончила: — У него ножка растянута.
— Аля, не смейся, — все так же серьезно сказал Юрка. — Ему сам папа справку выписал.
Но ребята почему-то не смеялись. Они смотрели на директора и на завуча. Дмитрий Алексеевич казался странным — щеки надуты, губы сжаты, и весь красный как рак, а на глазах слезы. Не поймешь: не то смеяться ему хочется, не то он сердится. А Шушина, наоборот, побледнела, сцепила пальцы и выставила вперед локти, словно защищаясь от кого-то. Не разжимая пальцев, она резко, раздельно спросила:
— Я хочу знать, кто разбил нос… Как твоя фамилия? — обратилась она к Саше.
— Ну, Петренко… — ответил Чеснык и стал ковырять ботинком песчаный пол кузни.
— Так вот: кто разбил нос Петренко?
Все молчали. У дальней стены сопел не то Нецветайло, не то кузнечный мех.
— Я еще раз спрашиваю: кто разбил Петренко нос?
Все снова промолчали.
И вдруг Чеснык выпрямился, потом отвернулся и через плечо сказал:
— А мне никто носа не разбивал. Если нужно, я сам разобью… кое-кому. И получу с кого нужно.