— Смотри-ка… «грязновато»! — обиделся я и вырвал пластинки из его рук. — Можешь не покупать!
— Ну, как хочешь… А то дам семьдесят пять копеек в счет долга. А лучше сделаешь — куплю по рублю.
Мне это сразу понравилось. Оказывается, можно расплатиться с частью долга совершенно честным путем. Но, прежде чем согласиться, я побежал к Нецветайло и Грабину. Они тоже кончили свою работу и теперь помогали девчонкам. Ребята не только сразу же поняли, в чем дело, и не испугались, но еще и отдали мне свои пластинки. Чеснык взял и эти две пары пластинок. Мой долг сразу уменьшился на два пятьдесят — Юркины он взял за рубль.
Мы немедленно решили сделать еще несколько пар пластинок. Я быстренько опилил заготовки и хотел было зачищать лицевую сторону, но подумал, что с этим всегда успеется. Разметил заготовку, накернил и побежал к Але:
— Будь другом, просверли заодно!
Она согласилась. А я побежал к тискам, но услышал крик у сверлильного станка.
— Сколько можно сверлить! — возмущалась Сердюкова, которой Нецветайло сделал заготовки. — Нам тоже нужно! Ведь третью пару делаешь…
Но Луну так сразу не смутишь. Она очень спокойно ответила:
— Чего ты, Надя, кричишь? Давай лучше я и тебе просверлю.
— Ой, правда? Алечка, милая, возьми! У меня ничего не получается.
Тут к ней пристроились и другие девчонки. И Аля стала покрикивать:
— Почему не размечено? Накернено плохо! Почему не опилили по размерам?
Как контролер. Удивительная она все-таки…
Петр Семенович несколько раз подходил к станку — прищурится, усмехнется и уйдет. Женя Марков тоже подошел и начал было ворчать: «Так делать нечестно». Но его прогнали: ведь он даже опилить заготовки не успел. Только стоит возле тисков и очень солидно хмурится. И руки на груди. Как Наполеон.
Нецветайло и Грабин тоже передали Альке свои заготовки, и она их просверлила.
А Петр Семенович только смеется:
— Молодец! Сразу видно — станочница! Быть ей бригадиром!
Урок подходил к концу, когда выяснилось, что у нас есть по три пары почти готовых пластинок. Выяснилось также, что Марков и еще двое — как раз те, которые в прошлый раз притащили справки об освобождении от труда — ничего не сделали.
Мы уже мыли руки, когда к Але подошел Петр Семенович и сказал:
— Вот что, сверловщица. Я тебе работать не мешал, но и убирать за тебя не хочу. Приходи-ка после уроков — убери станок как следует.
Юра Грабин не растерялся:
— Петр Семенович, разрешите и нам — мне, Громову и Нецветайло — тоже прийти поработать. А то мы не совсем закончили.
— И мне тоже! — попросил Чеснык.
Остальные ребята смотрели на нас с удивлением — первый раз кто-то оставался в школе на вполне добровольных началах, да еще не для того, чтобы побаловаться, а для работы.
Нам разрешили, и мы в тот же вечер придумали еще одно дело — разделили работу по операциям. Я опиливал верхнюю плоскость, Шура растачивал среднюю дыру для конечной защелки, а Юра шлифовал пластинки личным напильником и делал на них кантики.
Пластинки вышли на славу. Петр Семенович, который возился возле второго сверлильного станка, похвалил нас и сказал, что всем ставит по пятерке. Даже Чесныку, который хоть работал и не с нами, но все-таки работал. Луна тоже получила пятерку, потому что она и еще какая-то девчонка из седьмого класса не только вычистили и смазали сверлильный станок, но еще и убрали в инструментальной кладовой.
Когда мы уходили домой, Петр Семенович пригласил нас приходить в мастерскую в любое время. Мы, ясно, пообещались. Если дело так пойдет дальше, то мы расплатимся с Чесныком еще до Октябрьских праздников.
Все было хорошо — даже первый утренний иней на крышах, сверкающий и веселый. Но мы не знали, что в этот день, как выяснилось позже, мы покатились вниз.
Глава 21. Совершенно непонятное
Утром меня разбудила мать, сунула под самый нос гимнастерку и с недобрым спокойствием сказала:
— Что это такое, я тебя спрашиваю?
Спросонья я не понял, в чем дело, и промычал:
— Гимнастерка…
— Я вижу, что это гимнастерка. Но на что она похожа?
— А на что… она похожа? — спросил я и отвернулся.
Могла бы, кажется, просто сказать, а не совать под нос и не кричать. И так все ясно…
— Ну… запачкалась…
— Это ты называешь — запачкалась? Она же просто как… сапуха.
Когда мать начинает вспоминать бабушкины слова — значит, дело плохо. Я и сам толком не знаю, что это за слово — сапуха. Но мать сейчас же уточнила:
— Сажей перемазался, что ли?
Ну, теперь понятно. Сапуха — это сажа. И я уже посмелее сказал:
— Какой там сажей! В мастерских.
— Гм… в мастерских… Но ведь нужно все-таки быть поосторожней.
Мать сдавалась, и я уже совсем смело возразил:
— Ну, как ты не понимаешь, мам! Ведь там тиски, станки, напильники и везде машинное масло. Металл, одним словом. Неужели ты думаешь, что только один я вымазался? Спроси у всех ребят. И они так же…
Мать растерянно посмотрела на грязный подол светло-серой гимнастерки и озабоченно пожала плечами:
— Ну… фартук какой-нибудь нужно иметь. Ведь в таком виде просто неприлично появляться в школе.
— Почему — неприлично? — с гордостью спросил я. — Ведь все знают, что мы работаем в мастерских. А ты разве видела, чтобы рабочие, настоящие, с заводов, с работы ходили чистенькие?
— Ну знаешь! Хороший рабочий и на заводе будет чистым и опрятным. Просто вы еще свинята… — Она на минуту задумалась. — Что-то я не все понимаю. Придется зайти в школу.
Мне сразу же вспомнилось, как мы решили не говорить родителям о фартуках или комбинезонах, нужных для уроков труда…
— Знаешь, мам, в школе уже думают.
— Что же там думают?
— А вот насчет наших гимнастерок. Фартуки, наверное, будут или комбинезоны. Нам скоро скажут.
Мать только недоверчиво взглянула на меня. Она вообще никогда не критикует школу или учителей. Вот бабушка — так та сейчас же начала бы ругаться.
В школе я рассказал об этом разговоре ребятам, и Шура Нецветайло поскреб в затылке:
— Верно, ребята, придется шить фартуки. Комбинезоны — дороже, да и вырастем из них.
Мы разошлись по партам очень огорченные: неужели и мы, как девчонки, будем носить фартучки? Смешно…
На первой же переменке Надя Сердюкова все время шепталась с подружками, хитро посматривая на нас, а на второй — подошла к Грабину и молча протянула ему шелковую ленточку. Юрка выпучил глаза.
— Бери, Юрочка, пока я добрая, — сказала Надя и добавила, обращаясь к ребятам: — А завтра все девчонки подарят мальчикам свои ленточки.
От неожиданности мальчишки так растерялись, что даже кричать не стали. А Сердюкова ехидно пояснила:
— Ведь вы же фартучки собираетесь носить? А к фартучкам нужны и ленточки.
Девчонки начали хохотать и хлопать в ладоши: другого от них и ждать нечего. Оказывается, Сердюкова подслушала наш разговор и все разболтала.
Ну конечно, мы бросились лупить девчонок. Они подняли отчаянный визг, но почему-то почти не отбивались. Сильнее всех пищала Луна, которою я честно дубасил по спине.
Баловались мы всю перемену и еле успели усесться на места. Весь урок не могли без смеха смотреть на Юрку и на Сердюкову — они все время перебрасывались записочками. Перед самым концом урока их обоих выставили из класса. А когда началась перемена, появился Юрка. Он привязал к своему хохолку бантик, взял у Нади Сердюковой ее фартук и, подкатив длинные штанины форменных брюк, стал кривляться, показывая, как девчонки будут задаваться, когда и мальчишки наденут фартуки. Все, конечно, помирали со смеху, и девчонки стали колотить нас. А мы запищали так же, как пищали и они, но почему-то не давали им сдачи…
На последней переменке ко мне подошла Луна и, хитро посмеиваясь, предложила:
— Пойдем сегодня в мастерскую.
— А тебе там нечего делать…
— А вот и есть! Петр Семенович просил прийти. А вас?
Я нехотя протянул:
— И нас приглашал… Да я не знаю, как ребята…
— А ты без ребят сам решать не умеешь?
Я опешил, а Луна показала язык и убежала.
Очень хотелось назло Альке прийти в мастерскую одному, но это было бы не по-товарищески. Мы посоветовались и все-таки решили сразу же после уроков пойти в мастерскую.
— Знаешь, Олег, — сказал Юра, — давай нажмем как следует и расплатимся с Чесныком.
— А может, деньгами… — точно предчувствуя несчастье, не очень уверенно ответил я. — Пластинками неудобно…
— Чудак! Во-первых, деньги всегда могут пригодиться, а во-вторых, это ж отличная практика. Я не знаю, как вам, а мне нравится в мастерской. — Он помолчал и добавил: — И отец советует: «Работай! Я, говорит, со слесарей начинал и не вижу в этом ничего плохого». Мудрый папаша!
Мы пришли в мастерскую и попросили у Петра Семеновича разрешения немного поработать. Он с подозрительной усмешкой спросил:
— Кому это вы пластинки делаете?
— Малышам, Петр Семенович, — не сморгнул Юрка. — А главное, просто интересно поработать.
— Ну-ну!
Когда мы разделись и вошли в мастерскую, там уже оказались Чеснык и Рудик Шабалин. Они тоже трудились над пластинками. Но наша троица сделала вид, что эти мастера нам незнакомы.
В тот вечер, опять разделив работу по операциям, мы сделали уже по две пары пластинок и отдали их Чесныку. Теперь мы были с ним в расчете. Потом помогли Але и еще какой-то девочке из седьмого класса вычистить второй сверлильный станок и все вместе пошли домой.
Первый раз за долгое время низкие серые тучи разошлись, и в светлом небе повисла необыкновенно чистая и потому очень яркая, полная луна. Лужицы подернулись первыми, необычно ранними ледяными иголками и тонко позванивали под ногами. Дышалось необыкновенно легко, и все было так красиво, что мы еще долго не могли разойтись по домам, а всё бродили и бродили по освещенным улицам, болтали всякую чепуху, а когда устали — начали мечтать. Я сказал, что обязательно буду авиаконструктором. Юра собирался стать кораблестроителем. Шуру, оказывается, интересовала металлургия. И только одна Луна сказала, что после школы она будет просто работать.