— Да, — кивнул он головой, задумавшись. — А к своим можно выйти отсюда?
— Можно.
Али встал, умылся. Вскоре хозяйка принесла хлеб, поставила на стол молоко.
— Садитесь, закусывайте.
Али с чувством благодарности взглянул на хозяйку, потом на стол:
— Рахмат. Давно я так не кушал.
Но ел он неторопливо, соблюдая приличие. Используя весь запас русских слов, Али хотел много рассказать доброй, гостеприимной женщине.
— Я… Очень издалека. Узбек. Четверо детей у меня. Марджа тоже есть. Как ты…
После еды боец громко крякнул. Его начал одолевать сон. Кинуться бы сейчас на пол и замереть, словно камень!
Али смущался. Он потер пальцами глаза, посмотрел на закрытую занавесью маленькую дверь, на небогатую обстановку.
Кроме стенных часов, на цепочке которых висели гирька и большой ключ, все остальные предметы боец различал довольно смутно.
Перед глазами его возникли стенные часы в чайхане. Там цепочку оттягивал кукурузный початок. Али вспомнил чайханщика Турды-пучука, который, когда на полях наступала страдная пора, а в прохладной чайхане некоторые люди без конца беседовали за чайником наваристого зеленого чая, обыкновенно напоминал:
— Эй, хорошие! На свете есть так называемые часы.
Это значило, что всему свое время, что не надо забывать о совести, пора на работу.
Воспоминания оборвались. Почти под самыми окнами с громким тарахтением промчался мотоцикл. Али вздрогнул, а хозяйка, осторожно приблизившись к окошку, отвернула край занавески.
Пригрозив пальцем Володе, который, рванулся было к двери, она выглянула на улицу, Али не двигался.
— Проклятых, должно быть, больше стало, — спокойно сказала женщина. — Вчера после полудня целая орава их, пьяных, с криком и шумом вошла в деревню. Многие люди, покинув дома, с самого утра бежали в лес.
Задернув занавеску, хозяйка отошла от окна.
— Лошадь убили, — продолжала она рассказывать. Все, что было в правлении колхоза, выбросили на улицу. Разграбили магазины. Правда, в дома не вошли. Вечером большинство из них куда-то исчезло. Остальные всю ночь варили еду и стреляли из автоматов. Фашист, оказывается, до еды охоч больше свиньи. Яичной скорлупы только за одну ночь, говорят, набрался целый мешок.
— "Обжора в хаит помрет", говорят узбеки, — жестикулируя, с трудом объяснил Али. — Сейчас у немца хаит. Даровая еда. До тошноты будет есть.
— Набросились они. Ничего не скажешь.
В окно кто-то постучал. Вероятно, стук был условным, потому что хозяйка, не раздумывая, кинулась к двери.
Али спросил, что делать, но женщина жестом успокоила его.
Протирая сонные глаза, боец прислушался. В прихожей хозяйка кого-то по-матерински упрекала:
— Где тебя носит? Сейчас такое время, что не решишься даже на соседей украдкой посмотреть!
— Ничего не случилось, — раздался другой женский голос.
В комнату вошла девушка. Ее красивые волнистые волосы выбивались из-под берета и почти закрывали весь лоб. Белое, открытое лицо выражало тревогу, волнение.
Девушка сняла короткое, старенькое, но чистое пальто и повесила его. Потом сняла берет и бросила его на комод. Привычным движением привела в порядок волосы.
Повернувшись к Али, словно к старому знакомому, протянула руку:
— Здравствуйте.
Ответив на приветствие, Али молча рассматривал девушку.
Она присела к столу и тоже внимательно осмотрела солдата. Али даже смутился…
— Отступаем, товарищ боец, да? — вдруг спросила она.
Али ничего не сказал, только слегка кивнул головой.
— А куда отступаем?
— Довольно тебе, Надюша, — вмешалась хозяйка и пояснила Али: —Сестра моя. Живет с нами.
Хозяйка снова стала собирать на стол, рассказывая гостю нехитрую историю короткой жизни сестры.
— Без матери росла. Характер трудный. Нелегко ей будет с таким характером.
— С таким только и можно жить сейчас.
Женщина вспомнила, как Надя прибегала из школы с красным галстуком на груди, как часто пропадала па нужных и ненужных шумных собраниях. Хотя она и не была отличницей, все же учителя считали ее одной из лучших учениц в классе. Многим не уступала.
Девушка мечтала об интересной специальности. Правда, еще не ясно было, какую выбрать. Что ж поделаешь, в такие годы многое хочется сделать. Хочется работать в Москве, в Ленинграде, в лабораториях под руководством великих ученых. Да мало ли соблазнов?
В этом году семнадцатилетняя Надя перешла в десятый класс.
Но осенью, в радостную пору учебы, их школа стала обиталищем вшивых, пьяных гитлеровцев.
— Да что ж я о Надюше без конца говорю, — опомнилась хозяйка. — Отдыхать вам надо.
Али прикрыл глаза. Но до него донесся шепот:
— Не знаю, как будем прятать его. Язык знает очень плохо. Говорит, помнит, из какой части. Но я не представляю себе, как он будет искать ее.
— Ничего, — спокойно произнесла Надя. — Пока будем прятать. Наши ушли далеко. Надо быть очень осторожными. Фрицы рыщут повсюду. По любому поводу вешают людей, жгут дома.
— Что и говорить, — прошептала хозяйка.
— На каждом шагу издеваются над человеком, — продолжала Надя. — Наводят на тебя автомат, словно вот-вот пустят в лоб очередь. Они хотят заставить нас, русских, стать на колени. Ведь говорят, что у них нет числа пушкам, танкам, солдатам.
Али открыл глаза. Ему, много повидавшему человеку, трудно было промолчать.
— Голова закружится! — вставил боец. — Техника у него сильная. Но солдат у него смелый только за железной крепостью.
— Да, слышали мы. — Хозяйка присела за стол. — А паши, оказывается, не придали значения силе железа. Не знаю, на что надеялись! На грудь мужика?
— Оставь эти ненужные разговоры! — оборвала Надя. — Мы тоже сильны. Л если чего не хватает, то это потому, что на нас напали врасплох. Настроим и мы машин.
— А где заводы? Немец разбомбил. Э-э, что там говорить. Он прет и прет.
— Все заводы перевезены. Они сейчас на железных рельсах, едут на Восток, — уверенно произнесла Надя.
— Пока встанут, пока развернутся…
— Маруся, ты лучше побеспокойся о товарище. Куда спрячем? Ведь каждую минуту в дверь могут постучать.
— В подвал, может быть?
— Очень сырой. Дышать там трудно.
Али слушает этот разговор и, почесывая лоб, думает про себя:
"К чему мне быть обузой для этих бедных женщин? Из-за меня вдруг натолкнутся на злобу врага".
Сестры все никак не могли решить трудный для них вопрос. Али поднялся и с благодарностью сказал:
— Спасибо, хорошие вы люди. Беспокоиться не надо. Чуть-чуть стемнеет — и я уйду.
— Нет, мы не хотим, чтобы ты попал в руки людоедов. Какое бы несчастье ни было, переживем вместе, — произнесла хозяйка.
— Советский боец — наш брат, — сказала Надя. — Не нужно опасаться, товарищ. Что-нибудь придумаем.
Взяв Али под руку, Надя вышла во дворик. С двух сторон он был обнесен высоким деревянным забором. Вдоль забора вытянулись хлев и сарай с камышовыми крышами.
Девушка открыла дверь полуразрушенного сарая и пропустила туда Али.
— Там еще есть, — показала Надя на маленькую дверцу, скрытую за грудой сена и разным домашним скарбом.
С одеялом явилась хозяйка. Она разложила на земле толстый слой сена и поверх постелила одеяло.
— Отдыхай. Будем навещать, — сказала женщина и ушла, закрыв за собой дверь.
О такой мягкой постели Али уже позабыл. Как только он лег, сразу забылся в сладком сне.
Этот вечер, хотя вокруг было тихо, казался сестрам более страшным, угнетающим, чем вчерашний. Хозяйка, чтобы забыться, бралась то за одно, то за другое дело, а Надя, поставив керосиновую лампу на стол, Сидела опустив голову, расстроенная. Она рассеянно перелистала учебник по древней истории и захлопнула его.
— Мне кажется, — озабоченно произнесла хлопотавшая в комнате хозяйка, — будто по всей деревне замерла жизнь!
В этот момент где-то поблизости тишину ночи нарушила автоматная очередь.
— Вон. Музыка, привезенная немцами, — кивнула Надя на окно.
— Даже из соседей никто к нам не зайдет, — продолжала старшая сестра.
Надя промолчала. Через некоторое время, будто сама себе задавая вопрос, произнесла:
— А почему мы не заглядываем к ним?
На этот раз хозяйка ничего не ответила.
Действительно, жизнь внезапно переменилась. Все, что было раньше хорошего в деревне, сейчас казалось каким-то сном. Невзгоды войны с каждым днем все более мучили людей.
А ведь совсем недавно молодежь, вечерами собравшись на площади или в колхозном клубе, пела песни.
Какие веселые песни звучали над деревней!
Женщины, жившие по соседству, заходили друг к другу с последними новостями. Было же о чем поговорить. А сейчас, в мертвой тишине, мерный стук маятника падал на голову надоедливыми каплями дождя.
Надя взглянула на часы: половина пятого. Конечно, часы отстают. Она посмотрела на окно — уже темнело. Но девушка никак не могла припомнить, когда начинает темнеть. Поставив стрелку на восемь, она махнула рукой: ей ведь не надо бояться, что завтра опоздает на работу или в школу!
Старшая сестра принесла и поставила на стол подогретый борщ, приготовленный к обеду. Сестры, которые обыкновенно ели шумно, весело, сейчас сидели притихшие.
Послышался стук в окно и знакомый кашель. Надя вскочила, открыла дверь.
Тяжело дыша, вошел дед Яшкин, их частый гость и добрый сосед.
Это был старик высокого роста, широкий в плечах, с реденькой бородой на морщинистом лице.
Трое его сыновей служили в армии. До войны двое семейных переехали в город, а старик с самым младшим, трактористом, жил в деревне. Когда и третий ушел на фронт, старик остался один-одинешенек. От скуки стал работать, на этот раз сторожем: магазина сельпо.
Хозяйка поставила тарелку борща и заботливо пригласила:
— Ешь, дед, пока не остыло. Ешь, а то ты, наверное, голоден.
Старик опустился на стул, молча отломил кусочек хлеба, взял ложку и начал есть.
Взглянув на Надю глубоко запавшими глазами, он внезапно грубо сказал: