Машины шли друг за другом гуськом. Впереди, кренясь на ухабах из стороны в сторону, дребезжал грузовик. Легковой «оппель», похожий на черного, неуклюжего жука, осторожно полз вслед за ним.
В кузове грузовика лежала Тамара. Всю дорогу к ней почти не возвращалось сознание, и конвойный солдат Дерка, сидевший на запасном колесе, с нескрываемым страхом следил за безжизненно катавшимся по кузову телом русской парашютистки.
Ночевать остановились в небольшой деревушке, стоявшей на большаке, соединявшем город Старый Оскол с поселком Алексеевка. Машины оставили во дворе приземистого шестиоконного дома — здания сельской управы. По приказу Шверера солдаты втащили Тамару в сарай и бросили на земляной пол.
Ржавой тяжелой цепью ее за ногу привязали к столбу стойла.
Посреди ночи солдат Шпирк — часовой, дежуривший у ворот сельской управы, — услышал протяжный сдавленный стон. Испуганно оглянувшись, часовой прислушался. Через минуту стон повторился. Теперь часовой понял: в сарае стонала пленная.
Стоны раздавались все чаще, нестерпимое страдание слышалось в них. Шпирк задумался: по неписаным законам войск того рода, в которых он служил, ему следовало оставаться безучастным ко всему происходящему. Но такие невыносимые мучения, такое страдание чувствовалось в этих протяжных, сдавленных криках, что даже в зачерствевшей, равнодушной к людскому горю душе солдата контрразведывательной команды шевельнулось что-то человеческое.
Шпирк вошел в дом и разбудил фельдфебеля Банфельди.
— Она стонет, очень громко, — говорил он на ухо ничего не понимающему сонному фельдфебелю.
Шпирк и Банфельди, освещая дорогу карманным фонарем, вошли в сарай. На полу, забрызганная грязью, лежала Тамара. Тело девушки вздулось и было покрыто черно-синими пятнами. Тамара была без сознания. Ее лицо пылало, невидящие глаза косили по сторонам. Она бредила — искусанные, обметанные белым налетом лихорадки губы что-то бессвязно бормотали, судорожно сжимались.
— Иди буди Шверера.
Разбудить подполковника было делом нелегким: на полу возле его кровати валялась пустая бутылка из-под коньяка. Шпирк долго тормошил подполковника за плечи. Наконец Шверер сел на кровати и спросил, что от него хочет эта пьяная скотина Шпирк. Путаясь и запинаясь, солдат рассказал о том, что у русской парашютистки началось заражение крови и что господин фельдфебель Банфельди послал его доложить об этом господину подполковнику.
— К черту! — заорал Шверер. — Идите к черту вместе с вашим Банфельди и всеми русскими парашютистками! Эта проклятая девка сидит у меня в печенках, она будет преследовать меня до самой смерти!
Испуганный Шпирк попятился к дверям.
— Ничего не сделается вашей парашютистке, она живуча, как кошка! — продолжал кричать Швеpep. — Вернемся в Алексеевку — я заставлю ее дать все нужные нам показания!
Он откинулся на высокие подушки и добавил уже спокойно:
— Пошел вон, не мешай отдыхать!
…Перед самым рассветом Шпирк снова разбудил Банфельди.
— Я не могу больше там стоять, — говорил он, расстегивая дрожащими пальцами шинель. — Она плачет, зовет мать и какого-то Виктора.
— Возвращайся на пост, слышишь! Ты солдат или баба? — угрюмо произнес фельдфебель, исподлобья глядя на Шпирка.
— Я больше не пойду туда!
— Пойдешь! Я приказываю.
— Нет!
Несколько секунд солдат и фельдфебель, не мигая, смотрели друг другу в глаза, потом Банфельди выругался, махнул рукой и пошел в соседнюю комнату. На пост к сараю ему пришлось назначить Дерку.
…Утром солдаты вытащили Тамару из сарая, чтобы положить в кузов грузовика.
Шверер, выспавшийся, тщательно выбритый, поднес к ее лицу пузырек с нашатырным спиртом. Через минуту Тамара открыла изуродованный левый глаз и медленно обвела взглядом двор, машины и стоявших перед ней людей.
— Может быть, сейчас вы все-таки вспомните, где закопан парашют? — зло спросил подполковник.
Обожженные ресницы вздрогнули, и Тамара чуть заметно покачала головой: «Нет!»
— Ну что ж, — неожиданно миролюбиво сказал Шверер. — Подождем до Алексеевки. Думаю, что там вы, наконец, заговорите.
Подполковник подозвал Банфельди и протянул ему какой-то пузырек.
— Сделайте ей укол, а то она сдохнет по дороге. Посадите в мою машину, чтобы не очень трясло.
В том же порядке, как и накануне, — впереди грузовик, за ним легковой «оппель», — машины выехали на большак. Тамара, закутанная в старую солдатскую шинель, полулежала на заднем сиденье. Рядом с ней сидел Банфельди, возле шофера дымил трубкой Шверер.
С одной стороны дороги кутались в молочную пелену тумана низкорослые кусты, с другой — до самого горизонта — тянулась гладкая, как стол, равнина.
Над равниной поднимался кумачовый диск солнца. Он медленно и торжественно всплывал за полосатой грядой облаков. Новый день, рождаясь в его золотых лучах, стремительно и неудержимо летел по русской земле с востока на запад.
Один из этих лучей, проникнув за толстое ветровое стекло «оппеля» и миновав задремавшего Шверера и угрюмого Банфельди, коснулся лица Тамары. Он долго ласкал это изувеченное лицо, и, наконец, ресницы на левом глазу девушки дрогнули. Маленький ясный зрачок загорелся золотым блеском и долго впитывал в себя всю нежность, всю теплоту этого прилетевшего с востока солнечного луча, который совсем недавно видел и дальневосточную тайгу и могучие сибирские реки, и города Урала, и луга и леса Тамбовщины… А потом золотистый блеск в маленьком зрачке погас, и обожженные девичьи ресницы опустились навсегда…
Банфельди первый заметил случившееся. Он несколько раз отпихивал от себя сползавшее с сиденья тело Тамары и, вдруг догадавшись, толкнул в спину Шверера.
— Господин подполковник, господин подполковник! Она умерла…
Взвизгнули тормоза. Сорвав с ветрового стекла смотровое зеркальце, Шверер рысью обогнул машину, открыл дверцу и поднес зеркало к губам Тамары. Поверхность зеркала оставалась чистой. Задыхаясь от бешенства, Шверер выволок тело Тамары на дорогу. Подполковника била истерика. Трясущимися руками вытащил он из заднего кармана пистолет и в неутолимой бессильной ярости разрядил всю обойму в лежащее перед ним тело.
Потом он сидел в машине и нюхал пузырек с кокаином. Дерка и Шпирк вырыли шагах в двадцати от дороги неглубокую яму. Банфельди сходил в машину за «лейкой» и, сверкая на солнце объективом, несколько раз сфотографировал Тамару. Потом тело опустили в могилу и забросали землей, тщательно заровняв это место.
В Алексеевку машины вернулись поздно вечером. А ночью поселок, где расположился немецкий гарнизон, бомбила советская авиация. С ревом проносились «Илы» и «Яки». Рвались боеприпасы, пылали склады с продовольствием и снаряжением, в панике разбегались по улицам обезумевшие от страха фашисты.
Поставив последнюю точку, полковник Григорий Терентьевич Голинчук встал из-за стола и подошел к окну. Рапорт руководству по «Делу разведчицы Дерунец» был окончен, в «Тамарину папку» был вложен последний документ.
Стоя у окна, глядя на шумные московские улицы, на вереницы машин, на людские потоки, непрерывно текущие по тротуарам, Григорий Терентьевич думал о многом: перед ним еще раз проходили все те, кого узнал и с кем познакомился он за эти долгие «Тамарины» месяцы. И хотя полковник Голинчук прожил на свете уже не один десяток лет, перевидел много и хорошего и плохого. «Дело Тамары» еще и еще раз убедило его в том, что нет на свете силы сильнее, чем любовь к своей Отчизне, к своему народу.
…За стеной гулко пробили часы. Взяв со стола «Тамарину папку», полковник Голинчук отправился на доклад к генералу.
…На стене — в скромной деревянной рамке — портрет худощавого человека в обыкновенной солдатской гимнастерке, с небольшой бородкой. В ясных и твердых глазах, за волевым, проницательным прищуром — чуткая внимательность, мудрая человечность. Это — Дзержинский.
И хотя нет никакого внешнего сходства между человеком на портрете и хозяином комнаты, сидящим под этим портретом за письменным столом, мы невольно отмечаем в облике этих двух людей нечто общее, более существенное, значительное, чем просто внешнее сходство.
Полковник Григорий Терентьевич Голинчук рассказывает нам о найденных им совсем недавно новых документах «Тамариного дела». Иногда он открывает лежащую перед ним на столе «Тамарину папку», надевает очки и читает какую-нибудь справку или выписку. В такие минуты кажется, что перед нами сидит старый, добрый учитель, рассказывающий о своем любимом ученике.
— Вот то, чего так добивался от Тамары Дерунец подполковник Шверер и чего ему так и не удалось добиться, — говорит Голинчук.
Узкая, пожелтевшая от времени полоска бумаги, и на ней еле заметная машинописная строка: «Солнце поднимается на востоке».
— Это та самая контрольная фраза, которая была сообщена Тамаре перед самой выброской. Если бы Мария Жукова знала эту фразу, фашистам удалось бы вызвать разведгруппу Брянского фронта на заранее подготовленное место, захватить и уничтожить ее. Но Жукова не знала контрольной фразы, а Тамара Дерунец не выдала ее врагам.
Сурово сдвинув брови и перебирая какие-то бумаги в «Тамариной папке», полковник рассказал нам и о судьбе предательницы Родины Марии Жуковой. После гибели Тамары Жукова была отправлена в Германию, где продолжала работать в фашистской разведке. Когда кончилась война, Жукова по подложным документам вернулась в Советский Союз, но была разоблачена и осуждена советским судом.
От Курска до районного центра Тим, неподалеку от которого расположена деревня Кировка, чуть больше семидесяти километров. Машина бежит по гладкому асфальтированному шоссе, мимо широких полей и лобастых холмов, мимо белостенных хат. Когда-то в этих местах шли кровопролитные бои — гремела артиллерийская канонада, двигались лавины танков, вгрызалась в землю пехота. Здесь — на этих полях, среди этих холмов — решалась полтора десятка лет назад судьба одного из величайших сражений Великой Отечественной войны — Курско-Орловской битвы.