конце концов Карлайл решил отделиться и попытать удачи в Новом Свете. Он мечтал найти тех подобных ему, которые разделяли бы его взгляды. Понимаешь, ему было страшно одиноко.
Последующих десятилетий я лишь слегка коснулся, упомянув, что Карлайл тяжело переносил свое одиночество и наконец принялся строить план действий. На этом этапе история приобретала более личный характер и становилась несколько однообразной. Некоторые моменты из нее Белла уже знала: Карлайл нашел меня, когда я был при смерти, и принял решение, которое изменило мою судьбу. И вот теперь это решение повлияло и на судьбу самой Беллы.
– Вот мы и пришли к тому, с чего начали, – заключил я.
– И с тех пор ты всегда жил с Карлайлом? – спросила она.
С безошибочной точностью она нашла среди вопросов именно тот, на который мне меньше всего хотелось отвечать.
– Почти всегда, – ответил я.
Я обнял ее за талию, чтобы вывести из кабинета Карлайла и хоть чем-нибудь отвлечь ее мысли от направления, которое они приняли. Но я понимал, что кратким ответом она не удовлетворится. И оказался прав.
– Почти?
Я вздохнул, не желая отвечать. Но честность возобладала над стыдом.
– Ну, был у меня, – признался я, – приступ подросткового бунтарства, лет через десять после того, как я… родился заново или был сотворен – называй как хочешь. Принципы воздержания, которых придерживался Карлайл, меня не прельщали, я злился в ответ на попытки обуздать мой аппетит. И потому какое-то время жил сам по себе.
– Правда? – Тона, которым был задан этот вопрос, я не ожидал. Вместо того чтобы испытать отвращение, она явно жаждала узнать больше. Совсем иначе она отреагировала на лугу – узнав, что я виновен в убийствах, она так удивилась, словно подобные мысли ей никогда не приходили в голову. Наверное, теперь она с ними уже свыклась.
Мы направились вверх по лестнице. Теперь Белла смотрела только на меня, не замечая ничего вокруг.
– И это не отталкивает тебя? – спросил я.
Она задумалась всего на полсекунды.
– Нет.
Ее ответ меня расстроил.
– Почему? – Я почти потребовал объяснений.
– Видимо… потому, что звучит логично. – К концу фразы она повысила голос, так что получилось подобие вопроса.
«Логично». Мой смех прозвучал слишком резко.
Но вместо того чтобы перечислить ей все причины, по которым это не только нелогично, но и непростительно, я вдруг поймал себя на попытке оправдаться.
– С тех пор как я родился заново, я пользовался преимуществом – знал, что думают все вокруг меня, и люди, и не только. Вот почему я бросил вызов Карлайлу лишь через десять лет: я видел, что он действует совершенно искренне, и прекрасно понимал, почему он так живет.
Я вдруг задумался, сбился бы я с пути, если бы не встретил Шивон и подобных ей. Если бы не подозревал, что остальные существа, такие же, как я – мы еще не наткнулись случайно на Таню и ее сестер, – считали образ жизни Карлайла нелепым. Если бы знал только Карлайла и так бы и не открыл для себя другие нормы поведения. Пожалуй, я бы остался с ним. Мне стало стыдно за то, что я позволил себе подпасть под влияние тех, кому никогда не сравниться с Карлайлом. Но я завидовал их свободе. И думал, что смогу жить, возвысившись над нравственной бездной, в которую они пали. Потому что я особенный. Я покачал головой, удивляясь своей самонадеянности.
– Всего несколько лет мне понадобилось, чтобы одуматься и вернуться к Карлайлу, и с тех пор я полностью разделяю его взгляды. Я думал, что буду избавлен от уныния, неразрывно связанного с угрызениями совести. Поскольку я знал мысли своей добычи, я мог не трогать ни в чем не повинных людей и охотиться только на злодеев. Если я шел темным переулком по следу убийцы, который крался за юной девушкой, если я спасал эту девушку, значит, я не чудовище.
Таким образом я спас множество людей, но счет все равно казался неравным. Сколько же лиц мелькало в моей памяти – виновных, которых я казнил, и невинных, которых спас!
Одно лицо застряло перед мысленным взором – виновное и в то же время невинное.
Сентябрь 1930 года. Он выдался на редкость тяжелым, этот год. Люди повсюду бились из последних сил, чтобы пережить крах банков, засухи, пыльные бури. Вынужденные переселенцы, фермеры с семьями, наводнили города, где им не было места. В то время я гадал, неужели беспросветное отчаяние и страх в мыслях тех, кто окружал меня, внесли свою лепту в меланхолию, которая начинала донимать меня, но, по-моему, даже тогда я уже знал, что моя подавленность всецело объясняется моим собственным выбором.
Я проходил через Милуоки, как проходил через Чикаго, Филадельфию, Детройт, Колумбус, Индианаполис, Миннеаполис, Монреаль, Торонто – один город за другим, а потом возвращался, и так раз за разом, впервые в своей жизни вел поистине кочевой образ жизни. Дальше на юг я никогда не заходил – мне хватало ума не охотиться вблизи этого рассадника кошмарных войск новорожденных и дальше на восток не продвигался, так как избегал Карлайла, но в этом случае скорее от стыда, чем из чувства самосохранения. Ни в одном месте я не задерживался дольше чем на несколько дней и ни в коем случае не общался с теми людьми, на которых не охотился. За четыре года я с легкостью научился находить те умы, которые искал. Я знал, где с наибольшей вероятностью найду их, знал, когда они обычно действуют. Меня тревожила легкость, с которой удавалось засечь очередную идеальную жертву: слишком уж много их было.
Вероятно, меланхолия объяснялась в том числе и этой причиной.
Из умов, за которыми я охотился, обычно бывала изгнана вся человеческая жалость – вместе с большинством других эмоций, кроме алчности и вожделения. От умов нормальных, менее опасных окружающих эти отличала холодность и целеустремленность. Само собой, большинству требовалось время, чтобы достичь стадии, когда они начинали воспринимать себя в первую очередь как хищников и только потом – как кого-то еще. Так что жертвы всегда выстраивались вереницей. Я не успевал спасать всех. Мне удавалось спасти лишь очередную.
В поисках подобных умов я, как правило, отключался от всего более человеческого. Но тем вечером в Милуоки, пока я бесшумно передвигался в темноте – неспешным шагом, когда вокруг были свидетели, и бегом, когда их не было, – мысли иного рода привлекли мое внимание.
Они исходили от молодого мужчины, бедного, живущего в трущобах на окраине промышленного района. Его нравственные страдания вторглись в мое сознание, хотя в те времена душевные муки не были редкостью. Но в отличие от других людей, которые мучились, боясь голода, выселения, холода, болезней и множества других бед, этот мужчина боялся самого себя.
«Не могу. Я не могу. Сделать это я не могу. Не могу. Не могу» – эти слова повторялись у него в голове бесконечно, как мантра. И ни разу не вылились в более сильное чувство, ни разу вместо «не могу» не прозвучало «не стану». Несмотря на все отрицания, он продолжал строить планы.
Этот человек еще ничего не натворил… пока. Он лишь представлял себе то, чего хотел. Только наблюдал за той девчушкой из доходного дома в переулке, но ни разу не заговорил с ней.
Я слегка озадачился. Мне еще ни разу не случалось приговорить к смерти того, чьи руки чисты. Но скорее всего руки этого мужчины недолго остались бы чистыми. А девчушка в его мыслях была совсем ребенком.
Не зная, как быть, я решил ждать. Вдруг он не поддастся искушению.
Но в этом я сомневался. Мои недавние исследования самых основ человеческой натуры почти не оставляли места оптимизму.
В переулке, где он жил, где строения опасно кренились, привалившись одно к другому, был узкий дом с недавно провалившейся крышей. Никто не решался подняться в нем на второй этаж, поэтому там я и спрятался и следующие несколько дней сидел неподвижно и слушал. Изучая умы людей, ютящихся в обветшалых хибарах, вскоре я увидел то же худенькое детское лицо в других, более приличных мыслях. Я отыскал комнату, где эта девочка жила с матерью и двумя старшими братьями, и стал внимательно следить за ней. Это было легко: в свои пять или шесть лет она не уходила далеко от дома. Мать принималась звать ее, стоило девочке скрыться из виду; ее имя было Бетти.
Тот мужчина тоже следил за ней – все время, пока не рыскал по улицам в поисках поденной работы. Однако днем он держался от Бетти на расстоянии. А по ночам подбирался снаружи к ее окну, прятался в тени, пока в комнате горела единственная свеча. Он отметил, в какое время свечу обычно задувают. Выяснил, где спит ребенок – на набитой газетами подушке под открытым окном. Ночами уже холодало, но в перенаселенном доме застаивались неприятные запахи. Поэтому все держали окна распахнутыми.
«Я не могу это сделать. Не могу. Не могу». Он повторял свою мантру, а тем временем начал готовиться. Обрывок веревки нашел в сточной канаве. Во время ночных наблюдений стащил с бельевой веревки какие-то тряпки, которые годились для кляпа. По иронии судьбы, все свое снаряжение он хранил в той же развалюхе, где прятался я. Под рухнувшей лестницей образовалось нечто вроде пещеры. Туда он и намеревался унести ребенка.
Я все еще ждал – не желал карать, не убедившись прежде в том, что преступление совершено.
Тяжелее всего ему было сознавать, что потом придется убить ее. Эта необходимость внушала ему отвращение, ему не нравилось думать о том, как это будет. Но и эти сомнения он тоже преодолел. На них ушла еще неделя.
К тому времени я уже довольно сильно ощущал жажду, повторение одних и тех же мыслей у него в голове наскучило мне. Но я понимал, что смогу оправдать совершенные мной убийства, только если буду строго следовать установленным мной самим правилам. Наказывать надлежало только виновных, лишь тех, которые, если их пощадить, причинят другим тяжкий вред.
Как ни странно, я был разочарован, когда однажды ночью он явился к тайнику за своими веревками и кляпом. Вопреки всем доводам рассудка я надеялся, что он останется невиновным.