должна увидеть меня таким, какой я есть.
В тот момент я вдруг вспомнил о рубашке, которую еще ни разу не надевал, запрятанную в самой глубине шкафа.
Эта рубашка представляла собой аномалию. Обычно Элис не покупала нам одежду, не увидев нас в ней заранее. И как правило, строго следовала своим принципам. Мне вспомнился день двухлетней давности, когда я впервые увидел эту рубашку на вешалке рядом с другими новыми приобретениями Элис, но в самом дальнем углу, будто она понимала, что выбрала ее зря.
– А это для чего? – спросил я.
Она пожала плечами. «Не знаю. На модели она смотрелась неплохо».
Ничего скрытого в ее мыслях я не заметил. Казалось, импульсивная покупка озадачила ее так же, как и меня. И все же она не дала мне выбросить эту рубашку.
«Мало ли, – настойчиво твердила она. – Может, когда-нибудь тебе захочется надеть ее».
И сейчас, надевая ту самую рубашку, я ощутил волну странного трепета. Почти озноб, как будто я был способен его почувствовать. Поразительный дар предвидения Элис простирался настолько далеко, запускал щупальца так глубоко в будущее, что она даже не всегда понимала смысл своих поступков. Каким-то образом она за несколько лет до приезда Беллы в Форкс уловила, какое невероятное испытание мне предстоит.
Возможно, на самом деле она всеведуща.
Я набросил белую хлопковую рубашку и занервничал при виде собственных голых рук в зеркале у двери. Застегнул пуговицы, вздохнул, снова расстегнул. Вся суть в том и заключалась, чтобы обнажить кожу. Но не следовало выставлять ее напоказ так явно с самого начала. И я натянул поверх рубашки светло-бежевый свитер. Стало гораздо уютнее, только воротник белой рубашки виднелся над круглым вырезом свитера, прикрывающего шею, как я привык. Пожалуй, в свитере и поеду. Сразу открыться полностью было бы ошибкой.
Теперь я двигался быстрее. Почти смешно было думать, что, несмотря на все гнетущие опасения и решимость, более привычный страх, с недавних пор диктовавший чуть ли не каждый мой жест, по-прежнему легко подчинял меня себе.
Беллу я не видел уже несколько часов. В безопасности ли она сейчас?
Странно, что мне вообще пришло в голову тревожиться о миллионах опасностей, к которым не относился я сам. Ни одна из них даже сравниться со мной не могла. Но все же, все же, все же… а вдруг?
Эту ночь я и собирался провести, вдыхая запах Беллы, но теперь, пока спешил к ней, этот визит казался мне гораздо более важным, чем предыдущей ночью.
Я пришел довольно рано, и конечно, все было в порядке. Белла все еще возилась со стиркой – я слышал глухой шум и плеск шаткой стиральной машины и различал запах кондиционера для белья в горячем воздухе из сушилки. Я вспомнил, как она шутила про стирку за обедом, и хотел было улыбнуться, но поверхностному юмору не хватило сил, чтобы пробиться сквозь мою непрекращающуюся панику. Я слышал, как Чарли смотрел повтор каких-то соревнований в гостиной. Его негромкие мысли казались умиротворенными, сонными. Я точно знал, что Белла не передумала и посвятила его в свои планы на завтра, как и собиралась.
Несмотря на все волнения, простое и легкое течение небогатого событиями вечера в доме Свонов успокаивало. Поудобнее устроившись на том же дереве, где обычно, я отдался убаюкивающему ритму.
И поймал себя на зависти к отцу Беллы. Как просто ему жилось. На его совести не лежало тяжких грузов. Завтра ожидался просто обычный день, с привычным и приятным хобби, которое можно предвкушать.
А следующий день…
Каким будет этот день, от него не зависело. Значит, от меня?
Услышав гудение фена из общей ванной, я удивился: обычно до пользования им у Беллы не доходили руки. Насколько я успел заметить за несколько ночей охранных – хоть и непростительных – наблюдений, она ложилась спать с мокрыми волосами, и за ночь они успевали высохнуть. Интересно, почему на этот раз решила высушить их? Единственное объяснение, какое мне удалось придумать, – ей хотелось, чтобы волосы хорошо смотрелись. И поскольку тем, с кем она собиралась увидеться завтра, был я, это означало, что она хочет выглядеть привлекательной для меня.
Я вполне мог ошибаться. Но если я прав… как досадно! И как умилительно! Ее жизни еще никогда не грозила более страшная опасность, а она по-прежнему беспокоилась о том, понравится ли мне, источнику смертельной угрозы ее жизни.
Даже с учетом времени, потраченного на фен, свет она погасила позже обычного, а перед тем из ее комнаты доносились негромкие звуки какой-то суеты. Как всегда, меня охватило любопытство, но прошло, как мне казалось, несколько часов, прежде чем я решил, что ждал достаточно и она уже спит.
Очутившись в комнате, я сразу заметил, что ждать так долго не стоило. В эту ночь она спала крепче обычного, волосы разметались по подушке, руки были вытянуты по бокам. Она уснула так крепко, что не издавала ни звука.
В комнате сразу обнаружилась причина суеты, которую я слышал издалека. Одежда валялась повсюду, даже на постель, под босые ноги Беллы, попало несколько вещей. С радостью и мукой я снова понял, что она хотела нарядиться для меня.
Эти чувства, боль и ликование, я сравнил с моей жизнью до Беллы. Каким я был уставшим, каким пресыщенным, словно испытал все эмоции, какие только существовали в мире. Вот глупец. Да я едва успел пригубить чашу жизни, которую этот мир предлагал. Только теперь я понял, чего мне недоставало и как много еще мне предстояло узнать. Сколько страданий ждало впереди – уж точно больше, чем радости. Но эта радость настолько сладка и сильна, что я никогда не простил бы себе, если бы лишился хотя бы одной ее секунды.
Думая о пустоте жизни без Беллы, я вспомнил ночь, к которой не возвращался мыслями уже очень давно.
Был декабрь 1919 года. Прошло больше года с тех пор, как Карлайл обратил меня. Мои глаза остыли, из ослепительно-алых стали приятно-янтарными, хотя следить, чтобы такими они и оставались, приходилось в постоянном напряжении.
Пока я преодолевал первые буйные месяцы, Карлайл всеми силами старался никого ко мне не подпускать. Прошел год, я твердо уверился, что безумие миновало, и Карлайл поверил моей оценке, не задавая вопросов, и стал готовиться к тому, чтобы ввести меня в общество людей.
Поначалу это был просто вечер, проведенный где-нибудь: насытившись, насколько возможно, мы прогуливались по главной улице городка после того, как солнце благополучно скрывалось за горизонтом. Уже тогда меня поражала легкость, с которой нам удавалось затеряться в толпе. Человеческие лица разительно отличались от наших – с тусклой, пористой кожей, скверно вылепленными чертами, такими округлыми и бугристыми, с неровным цветом их несовершенной плоти. Мне казалось, их мутные, слезящиеся глаза почти слепы, если они считают, что и мы принадлежим к их миру. Понадобилось несколько лет, чтобы я привык к человеческим лицам.
Во время этих вылазок я так сосредотачивался на обуздании присущего мне инстинктивного стремления убивать, что едва замечал как речь какофонию мыслей, накатывающих на меня; они оставались просто шумовым фоном. По мере того, как крепла моя способность не поддаваться жажде, чужие мысли слышались все отчетливее, отмахиваться от них становилось все труднее, опасность первого испытания была вытеснена раздражением второго.
Эти первые проверки я выдержал если не с легкостью, то как минимум на отлично. И в качестве следующего испытания должен был прожить среди людей неделю. Карлайл выбрал оживленный портовый город Сент-Джон в Нью-Брансуике и снял для нас комнаты на маленьком, обшитом досками постоялом дворе неподалеку от доков Вестсайда. Если не считать дряхлого хозяина постоялого двора, все, с кем мы встречались там, были матросами и портовыми рабочими.
Испытание было изнурительным. Я постоянно находился в окружении, человеческой кровью разило со всех сторон. Я чувствовал прикосновение человеческих рук к тканям в нашей комнате, улавливал запах человеческого пота, залетающий в окна. Он примешивался к каждому вдоху, который я делал.
Но, несмотря на юный возраст, я был упрям и одержим стремлением добиться успеха. Я знал, что Карлайл чрезвычайно высокого мнения о моем стремительном прогрессе, и мной двигало в первую очередь желание порадовать его. Даже во время моего пребывания в сравнительно карантинных условиях я наслушался достаточно человеческих мыслей, чтобы понять: в этом мире мой наставник уникален. Он был достоин моего преклонения.
Я знал его план бегства на случай, если испытание окажется непосильным для меня, хоть он и намеревался скрывать этот план от меня. Сохранить тайну было почти невозможно. Казалось, что мы окружены человеческой кровью со всех сторон, но существовал короткий путь к отступлению – через стылые воды гавани. Всего несколько улиц отделяли нас от серых мутных глубин. Если бы соблазн был готов восторжествовать, Карлайл побудил бы меня к бегству.
Однако Карлайл считал меня способным – слишком одаренным, слишком сильным, наделенным слишком развитым интеллектом, чтобы пасть жертвой низменных желаний. Должно быть, он видел, как я отзываюсь на его мысленные похвалы. По-моему, от них я зазнался и вместе с тем стал принимать облик, увиденный в его голове, – так решительно я стремился заслужить одобрение, которого он меня уже удостоил.
Настолько Карлайл был проницательным.
И вместе с тем очень добрым.
Наступали вторые в моей бессмертной жизни рождественские праздники и первые с тех пор, как я начал следить за сменой времен года: в прошлом году исступление, свойственное новорожденным вампирам, терзало меня так, что я не замечал ничего вокруг. Я знал, что втайне Карлайл тревожится, думая о том, чего мне недостает: всех родных и друзей, которых я знал в человеческой жизни, всех традиций, скрашивающих унылые зимы. Тревожился он напрасно. Венки и свечи, музыка и застолья – все это казалось не имеющим ко мне никакого отношения. Я взирал на все это будто с огромного расстояния.