глазеют.
– Твоя мать редко угадывает с подарками? – предположил я.
Ее ответная улыбка ничего не выдала. Я понял, что она не скажет о матери худого слова, несмотря на явные душевные раны.
Почти полмили мы шли молча. Я надеялся, что она сама добавит что-нибудь или задаст вопрос, по которому станет ясно, о чем она задумалась, но она упорно и сосредоточенно смотрела в землю. Я предпринял еще попытку:
– Кто был твоим любимым учителем в начальных классах?
– Миссис Хепманик, – над ответом она не раздумывала. – Во втором классе. Она разрешала мне читать на уроках – почти всегда, когда мне хотелось.
Я усмехнулся:
– Сокровище.
– А у тебя кто был любимым учителем в началке?
– Я не помню.
Она нахмурилась:
– Точно. Прости, я не подумала…
– Незачем извиняться.
Только через четверть мили я наконец придумал вопрос, который она не сумела бы с такой же легкостью задать мне.
– Собаки или кошки?
Она склонила голову набок:
– Даже не знаю… может, все-таки кошки? Уютные, но независимые, верно?
– Неужели у тебя никогда не было собаки?
– У меня никого не было – ни тех ни других. Мама говорит, у нее аллергия.
Ее объяснение имело, как ни странно, скептический оттенок.
– Ты ей не веришь?
Она помолчала, не желая выглядеть предательницей.
– Ну, просто… – с расстановкой начала она, – я часто видела, как она гладит чужих собак.
– Интересно, почему? – задумчиво спросил я.
Белла рассмеялась. Смех был беспечный, без малейшего оттенка горечи.
– Мне понадобилась целая вечность, чтобы уговорить ее согласиться на рыбку. Наконец я догадалась, в чем дело: она боялась, как бы из-за питомцев мы не оказались привязанными к дому. Я же рассказывала тебе, как ей нравилось уезжать куда-нибудь каждые свободные выходные – осматривать какие-нибудь города или исторические памятники, которых она раньше не видела. Тогда я показала ей автоматические кормушки с таймером, с которыми можно оставить рыбку больше чем на неделю, и она сдалась. Просто Рене терпеть не может любые якоря. В смысле, у нее ведь уже есть я, правильно? Одного гигантского, меняющего всю жизнь якоря более чем достаточно. И вешать на себя новые она не намерена.
Я старательно делал невозмутимое лицо. Эта проницательность Беллы – в ней я не сомневался, она всегда видела меня насквозь – придала более мрачный оттенок тому, как я истолковал ее прошлое. А если потребность Беллы кого-нибудь опекать вызвана не беспомощностью ее матери, а ощущением, что свое место в мире надо заслужить? Я разозлился, представив себе, как Белла, возможно, чувствовала себя лишней или считала необходимым доказывать, что она чего-то стоит. Мной овладело удивительное желание каким-нибудь приемлемым способом потакать всем прихотям Беллы, чтобы дать ей понять: самого факта ее существования более чем достаточно.
Она не заметила, как я изо всех сил старался сдержаться. Снова засмеявшись, она продолжала:
– Пожалуй, это даже к лучшему – что мы ни разу не попытались завести кого-нибудь крупнее золотой рыбки. Хозяйка из меня никакая. Я думала, что первую рыбку перекармливала, поэтому второй урезала порции и опять ошиблась. А третья… – она смущенно взглянула на меня, – честное слово, понятия не имею, что с ней было не так. Но она все время норовила выпрыгнуть из аквариума. И однажды я нашла ее, когда было уже слишком поздно. – Она нахмурилась. – Три подряд – я прямо серийный убийца.
Не засмеяться было невозможно, но она, кажется, не обиделась. И засмеялась вместе со мной.
Пока утихало наше веселье, освещение в лесу изменилось. Элис обещала, что солнечный свет будет проникать даже сквозь самую густую листву, и я, вспомнив об этом, опять занервничал.
Я понимал, что эти чувства – из всех определений, какие мне вспомнились, самым близким был «страх сцены» – поистине абсурдны. Ну и что, если Белла сочтет мой вид отталкивающим? И с отвращением отвергнет меня? Это же замечательно, даже лучше, чем замечательно. В сущности, это самая ничтожная, пустяковая из бед, которые могут постичь меня уже сегодня. Неужели тщеславие и уязвленное самолюбие – настолько могущественная сила? Я никогда не верил в их власть надо мной и не собирался верить сейчас. Сосредоточившись на своих чувствах, я не давал себе задуматься о другом. Например, о том, как после приступа отвращения меня отвергнут. Белла уйдет от меня, и я, зная об этом заранее, буду вынужден отпустить ее. Испугается ли она меня настолько, что даже не позволит проводить ее обратно до пикапа? Но мне, само собой, придется убедиться, что она благополучно добралась до шоссе. А потом пусть уезжает одна.
Представив себе это, я скорчился бы от боли, если бы не знал образа гораздо страшнее – неминуемого испытания, которое видела Элис. Провал этого испытания… был невообразим. Как я переживу такое? Как найду способ прекратить эту жизнь?
Мы были уже почти на месте.
Когда мы проходили участок с редким лесом, Белла заметила, что освещение изменилось. И притворно нахмурилась:
– Уже пришли?
Я притворился, будто сам не прочь пошутить:
– Почти. Видишь свет впереди?
Она прищурилась, вглядываясь в глубину леса перед нами, сосредоточенная складочка образовалась между бровями.
– А он есть?
– Да, для твоих глаз, пожалуй, далековато, – признал я.
Она пожала плечами:
– Пора купить очки.
Мы шли дальше, тишина становилась тягостной. Я понял, когда Белла заметила яркий свет на лугу: она улыбнулась почти безотчетно и прибавила шаг. И уже смотрела не в землю, а на солнце в просветах среди деревьев. Ее оживление только усилило мое нежелание идти дальше. Еще немного времени. Часок-другой… Может, остановиться прямо здесь? Простит ли она меня, если я пойду на попятную?
Но я понимал, что оттягивать неизбежное бессмысленно. Элис видела: рано или поздно события придут к одной точке. И если избегать ее, станет только хуже.
Теперь Белла вела меня за собой, без колебаний пробираясь сквозь заросли папоротника к лугу.
Как бы я хотел видеть ее лицо. Я без труда мог представить, как чудесно на лугу в такой день. На припеке сладко пахло цветами, слышалось приглушенное журчание ручья у дальнего края луга. Гудели насекомые, чуть подальше щебетали и ворковали птицы. Но сейчас птиц поблизости не было: мое появление распугало здесь всю более-менее крупную живность.
Почти благоговейно Белла вышла на солнечный свет. Он позолотил ее волосы, придал сияние светлой коже. Она провела пальцами по высоким цветам и опять напомнила мне Персефону. Олицетворение весны.
Я мог бы смотреть на нее долго-долго, может быть, вечно, но не стоило надеяться, что красота этого уголка заставит ее напрочь забыть о чудовище, притаившемся в тени. Она обернулась с огромными от радостного изумления глазами и блуждающей на губах улыбкой и посмотрела на меня. Выжидательно. Я не шевелился, и она медленно зашагала в мою сторону. И ободряюще протянула мне руку.
Желание быть человеком в этот момент усилилось настолько, что чуть не сломило меня.
Но я не человек, и сейчас пришло время продемонстрировать безупречное умение владеть собой. Я вскинул руку предупреждающим жестом, останавливая ее. Она поняла, но не испугалась. Только опустила руку и осталась на месте. Ждала. Любопытствовала.
Я глубоко вдохнул лесной воздух, впервые за несколько часов ощутив обжигающий запах Беллы.
Несмотря на всю мою веру в дар Элис, я понятия не имел, как эта история может иметь продолжение. Скорее всего она кончится прямо сейчас. Белла увидит меня и воспримет увиденное так, как следовало с самого начала: перепугается, испытает ужас, отвращение, омерзение… и бросит меня.
Хотя мне и казалось, что ничего более трудного я не делал никогда в жизни, я заставил себя сделать шаг и перенести тяжесть тела на другую ногу.
Я не отступлю перед этим испытанием.
Но… первой реакции, отразившейся на ее лице, я не выдержу. Несмотря на всю свою доброту, Белла просто не сможет скрыть мгновенную вспышку потрясения и отвращения. Поэтому я дам ей время, чтобы взять себя в руки.
Я закрыл глаза и вышел на солнце.
Глава 17. Признания
Я ощутил теплое прикосновение солнечных лучей к коже и порадовался, что сам этого не вижу. Сейчас мне не хотелось смотреть на себя. В течение самой длинной половины секунды, какую мне доводилось прожить, вокруг было тихо. А потом Белла закричала:
– Эдвард!
Я резко открыл глаза, уверенный, что увижу, как она убегает от меня, едва увидев, кто я на самом деле.
Но она мчалась прямо ко мне, рискуя сбить меня с ног и в ужасе открыв рот. Тянула ко мне руки, оступалась и спотыкалась в высокой траве. И выражение ее лица было не испуганным, а отчаянным. Я никак не мог понять, что с ней.
Какими бы ни были ее намерения, я не мог допустить, чтобы она врезалась в меня. Ей следовало держаться на расстоянии. Я выставил перед собой ладонь, предостерегая ее.
Она застыла, переступила на месте, всем видом выражая тревогу.
Вглядевшись в ее глаза и увидев в них свое отражение, я, кажется, догадался, в чем дело. Отражаясь в ее глазах, я больше всего напоминал человека, охваченного огнем. Несмотря на все мои попытки развеять мифы, она, видимо, продолжала подсознательно верить в них.
Потому что беспокоилась. Боялась, но не чудовища, а за него.
Она сделала еще шаг в мою сторону, потом помедлила, увидев, как я отступил на полшага назад.
– Тебе от этого больно? – шепотом спросила она.
Да, я был прав. Даже сейчас она не боялась за себя.
– Нет, – тоже шепотом отозвался я.
Она подступила на шаг, теперь уже осторожнее. Я уронил руку.
Ей все еще хотелось приблизиться ко мне.
Она подходила ближе, и выражение ее лица менялось. Голова склонилась набок, глаза прищурились, потом стали огромными. Несмотря на разделяющее нас расстояние, я видел на ее лице радужный отблеск – отражение света от моей кожи. Она сделала еще шаг, потом еще и принялась обходить меня по кругу, держась на некотором расстоянии. Я стоял совершенно неподвижно, чувствуя кожей ее взгляд, когда она покинула мое поле зрения. Дышала она чаще обычного, сердце билось быстрее.