л в них никакого смысла. Опять тайны. Еще один вопрос, на который она никогда не ответит. Ответов я не заслужил.
Я вздохнул.
– Как же я легко раздражаюсь.
Тогда она и подняла глаза, испытующе вглядываясь в мои. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, я изумлялся пристальности ее взгляда. Казалось, она читает мои мысли успешнее, чем я когда-либо смогу читать ее.
– Мне страшно, – начала она, и я с благодарностью понял, что она все-таки отвечает на мой вопрос, – потому, что… по вполне понятным причинам я не могу остаться с тобой. – На слове «остаться» она опять потупилась. На этот раз я прекрасно ее понял. Говоря «остаться», она имела в виду не этот момент под ярким солнцем, этот день или эту неделю. То же самое мне хотелось сказать ей. Останься навсегда. Останься навечно. – А еще потому, что остаться с тобой мне хочется, и гораздо больше, чем следовало бы.
Я задумался о том, что это будет значить – если я все-таки заставлю ее поступить именно так, как она сказала. Если из-за меня она останется навсегда. Обо всех жертвах, которые ей придется принести, обо всех потерях, о которых она станет скорбеть, о каждом жгучем сожалении, каждом мучительном взгляде выплаканных глаз.
– Да, – трудно было согласиться с ней, несмотря на всю боль, еще свежую в моем воображении. Слишком уж мне этого хотелось, – желания быть со мной и вправду стоит бояться. – Со мной, эгоистом. – Оно определенно тебе не на пользу.
Она нахмурилась, не сводя глаз с моей руки, будто мое подтверждение нравилось ей не больше, чем мне.
На этот опасный путь не стоило даже намекать. На Аида с его гранатом. Сколько отравленных зерен я уже заронил в нее? Достаточно, если Элис увидела ее бледной и измученной без меня. Но и я, похоже, пострадал. Подсел. Безнадежно пристрастился. Я даже представить себе не мог, как это – оставить ее. Разве я это переживу? Элис показала мне душевную боль Беллы в мое отсутствие, но каким она увидела бы в этой версии будущего меня, если бы заглянула в нее? Я не мог быть в ней ничем, кроме как сломленной тенью – никчемной, искореженной, опустошенной.
Я высказал свои мысли, обращаясь в основном к себе:
– Мне давным-давно следовало уйти. Или сделать это прямо сейчас. Но не знаю, смогу ли.
Она все еще смотрела на наши руки, но ее щеки порозовели.
– Не хочу, чтобы ты уходил, – пробормотала она.
Она хотела, чтобы я остался с ней. Я пытался бороться со счастьем, с капитуляцией, к которой оно меня увлекало. Есть ли у меня еще возможность выбирать, или теперь решение только за ней? И я останусь, пока она не велит мне уйти? Ее слова словно разносил легкий ветерок. «Не хочу, чтобы ты уходил».
– Именно поэтому я обязан. – Ясно же: чем больше времени мы проведем вместе, тем труднее будет привыкать к разлуке. – Но не беспокойся: я закоренелый эгоист. Я слишком жажду твоего общества, чтобы поступить как подобает.
– Я рада, – просто отозвалась она, будто это было очевидно. Словно каждая девчонка была бы рада, если бы ее любимое чудовище оказалось слишком эгоистичным, чтобы ставить ее желания превыше собственных.
Я вскипел, гнев был направлен лишь на меня одного. Жестко контролируя каждое движение, я высвободил руку из ее пальцев.
– А зря! И я жажду не только твоего общества! Об этом не забывай никогда. И не забывай, что для тебя я опаснее, чем для кого бы то ни было.
Она озадаченно уставилась на меня. Страха в ее глазах не было и в помине. Голову она склонила влево.
– Кажется, я не совсем поняла, о чем ты… по крайней мере, твои последние слова, – вдумчивым тоном произнесла она. Мне вспомнился наш разговор в кафетерии, когда она расспрашивала про охоту. Казалось, она собирает материал для доклада, успех которого важен, но сама тема представляет для нее чисто научный интерес.
При виде выражения на ее лице я невольно улыбнулся. Мой гнев угас так же быстро, как вспыхнул. Зачем тратить время на раздражение, когда есть так много гораздо более приятных эмоций?
– Как бы это объяснить? – пробормотал я. Естественно, она понятия не имела, о чем речь. Я всегда старался выражаться общими фразами, когда дело доходило до моей реакции на ее запах. И неудивительно, ведь это мерзость, то, чего я глубоко стыжусь. Не говоря уже об ужасах самого предмета разговора. И вправду, как бы это объяснить? – И при этом не напугать тебя снова? Хмм…
Она разжала пальцы, снова потянулась к моим. И я не смог устоять. Я опять мягко вложил руку в ее ладони. Ее готовность к прикосновениям, пылкость, с которой она крепко обхватила своими пальцами мои, помогли мне успокоиться. Мне было ясно, что я расскажу ей все, я чувствовал, как бурлит во мне правда, готовая вырваться наружу. Но я не представлял, как она осмыслит ее, несмотря на все великодушие, которое она неизменно проявляла ко мне. Я наслаждался моментом ее приятия и благожелательности, зная, что он вскоре оборвется.
Я вздохнул.
– Удивительно приятное оно, это тепло.
Она улыбнулась и засмотрелась на наши руки как завороженная.
Ничего не поделаешь. Придется изъясняться до неприличия конкретно. Хождение вокруг да около только запутает ее, а ей следует знать правду. Я глубоко вздохнул.
– Ты ведь знаешь, что вкусы бывают разными? Что одни любят шоколадное мороженое, а другие – клубничное?
Тьфу. Так себе начало, хотя когда я произносил его мысленно, оно не казалось настолько дурацким. Белла согласно кивнула – как мне показалось, из вежливости, но ее лицо осталось непроницаемым. Вероятно, понадобится время, чтобы дошел смысл.
– Извини за аналогию с едой, – добавил я. – Другого способа объяснить я не придумал.
Она улыбнулась, расцвела улыбкой неподдельного веселья и симпатии, опять показывая ямочку. От этой улыбки у меня возникло ощущение, будто в этой бредовой ситуации мы заодно, не как противники, а как партнеры, работающие бок о бок в поисках решения. О большем я не мог и мечтать – разумеется, кроме немыслимого. Чтобы я тоже стал человеком. Я ответил ей, понимая, что моей улыбке недостает искренности и безгрешности.
Она пожала мою руку, побуждая меня продолжать.
Я подбирал слова медленно, стараясь приводить как можно более удачные сравнения, но сразу понимая, что не справляюсь с этой задачей.
– Понимаешь, все люди пахнут по-разному, у каждого свой аромат. Если запереть алкоголика в комнате, где полным-полно выдохшегося пива, он охотно выпьет его. Однако при желании он легко воздержался бы, если бы уже исцелился от алкоголизма. А теперь представь, что в ту же комнату поставили стакан бренди столетней выдержки, лучшего, редчайшего коньяка, и он наполнил комнату своим теплым ароматом. Как, по-твоему, тогда поступит тот же алкоголик?
Не перестарался ли я, пока рисовал самого себя в расчете на сочувствие? Описывая скорее жертву трагедии, чем настоящего злодея?
Она уставилась мне в глаза, и пока я машинально пытался уловить ее внутреннюю реакцию, у меня возникло ощущение, что она пытается поймать мою.
Тем временем я обдумывал то, что сейчас сказал, и гадал, достаточно ли ярким получилось сравнение.
– Возможно, сравнение неудачное, – принялся рассуждать я. – Возможно, перед бренди слишком легко устоять. И мне, наверное, следовало бы сделать нашего алкоголика героиновым наркоманом.
Она улыбнулась не так широко, как прежде, но лукаво поднимая уголки слегка поджатых губ.
– Хочешь сказать, что я для тебя как наркотик?
От неожиданности я чуть не расхохотался. Она взяла на себя мою роль – с шутками, попытками разрядить обстановку, поднять настроение, – только ей она в отличие от меня удалась.
– Да, именно так.
Признание было ужасающим, но мне почему-то стало легче. Все благодаря ее поддержке и пониманию. У меня закружилась голова при мысли, что она сумела каким-то образом простить все. Но как?
А она снова перешла в режим исследователя.
– И часто у тебя бывают такие ощущения? – спросила она, с любопытством склонив голову набок.
Даже при моей уникальной способности слышать чужие мысли трудно было подобрать точные сравнения. На самом деле мне не передавались ощущения того, кого я слушал; я знал только его мысли о том, что он чувствует.
Жажду я воспринимал так, как не воспринимал никто даже в нашей семье. Я сравнивал ее с пылающим огнем. Джаспер тоже описывал ее как жжение, но скорее кислоты, нежели пламени, – химическое и пронизывающее. Розали считала ее полной сухостью, вопиющим недостатком, а не внешней силой. Эмметт относился к жажде примерно так же, и я считал это явление естественным, ведь Розали стала первой, кто оказал влияние на него во второй жизни, и делала это чаще остальных.
Так что я знал случаи, в которых остальным было трудно удержаться, и случаи, когда удержаться они были не в состоянии, но не представлял в точности, насколько велико их искушение. Однако я мог сделать обоснованное предположение, судить по их обычному уровню владения собой. Метод был далеким от совершенства, но мне казалось, любопытство Беллы он должен удовлетворить.
Ужас продолжался. Я не осмеливался заглянуть ей в глаза, пока отвечал, и поэтому засмотрелся на солнце, которое клонилось все ниже к верхушкам деревьев. Каждая уходящая секунда ранила меня сильнее, чем когда-либо, – как секунда, которую я уже больше никогда не проведу вместе с ней. Как я жалел, что нам приходится тратить эти драгоценные секунды на такие мерзости.
– Я говорил об этом с братьями… Для Джаспера все вы, в сущности, одинаковы. В нашей семье он появился позже всех, воздержание вообще дается ему с трудом. У него пока не развилась чувствительность к разнице запахов и вкусов. – Я поморщился, слишком поздно заметив, куда завела меня болтовня. – Извини, – быстро добавил я.
Она недовольно фыркнула:
– Ничего. Пожалуйста, не бойся оскорбить меня, напугать и так далее. Ты так устроен. Я все понимаю – или, по крайней мере, стараюсь понять. Просто объясни.