Я попытался свыкнуться с новой мыслью. Мне требовалось осознать, что каким-то чудом Белла сумела узнать мои самые мрачные тайны и не ужаснуться. Смогла не возненавидеть меня за них. Если она достаточно сильна, чтобы выслушивать такое, значит, и мне понадобится сила, чтобы говорить. Я снова взглянул на солнце, усматривая в его медленном снижении некий намек на то, что наше время подходит к концу.
– Так что… – снова начал я, – Джаспер не уверен, что вообще когда-нибудь встретит того, кто окажется таким же… притягательным для него, как ты для меня. Значит, еще не встречал. Эмметт пробыл в завязке, если так можно выразиться, гораздо дольше, и он меня понял. С ним такое случалось дважды, один раз тяга была сильнее, второй – слабее.
Наконец я решился посмотреть ей в глаза. Она слегка прищурилась и глядела на меня не отрываясь.
– А с тобой? – спросила она.
Над ответом думать не понадобилось, дать его было легко:
– Никогда.
Над этим словом она, казалось, размышляла слишком долго. Хотелось бы мне знать, что оно означает для нее. Потом ее лицо стало чуть менее напряженным.
– И что же сделал Эмметт? – спросила она тоном светской беседы.
Как будто я рассказывал ей волшебные сказки из некой книги, как будто добро всегда побеждало, и хотя порой путь становился темным и трудным, никакому истинному злу или неисправимой жестокости просто не позволяли свершиться.
Как же я мог рассказать ей про те две невинные жертвы? Про людей со своими надеждами и опасениями, родными и друзьями, которые их любили, про несовершенных существ, заслуживающих тем не менее шанса стать лучше, хотя бы попытаться. Про мужчину и женщину, имена которых теперь высечены на простых надгробиях никому не известных кладбищ.
Изменилось бы мнение Беллы о нас к лучшему или к худшему, если бы она узнала, что Карлайл требовал нашего присутствия на таких похоронах? Не только этих двоих, но и каждой жертвы наших ошибок и промахов. Оправдывало ли нас хоть немного то, что мы слушали речи тех, кто знал умерших лучше всех и рассказывал об их прерванной жизни? И мы своими глазами видели слезы и боль? Денежная помощь, которую мы оказывали анонимно, чтобы родные погибших избежали лишних физических страданий, теперь, по прошествии времени, казалась вопиющей бестактностью. Безнадежно слабым утешением.
Она перестала ждать ответа.
– Кажется, знаю.
Ее лицо стало скорбным. Неужели она осудила Эмметта после того, как проявила столько милосердия ко мне? Его преступления, хотя их было гораздо больше двух, общим счетом уступали моим. Больно было думать, что теперь она относится к нему хуже, чем прежде. На ее отношение повлияли особенности этих двух жертв?
– Даже самый сильный может сорваться, разве не так? – нерешительно напомнил я.
Можно ли простить такое?
Видимо, нет.
Она поморщилась, слегка отстраняясь от меня. Не более чем на дюйм, но он казался длинным, как ярд. Губы недовольно поджались.
– И чего же ты просишь? Моего разрешения? – резкость в ее голосе звучала сарказмом.
Значит, вот он, ее предел. Я считал ее поразительно доброй и милосердной, в сущности, чересчур снисходительной и всепрощающей. Но на самом деле она просто недооценивала мою порочность. Несмотря на все мои предостережения, она, должно быть, считала, что я сталкивался лишь с соблазном. И всегда делал правильный выбор, как в Порт-Анджелесе, из которого укатил прочь, чтобы не пролилась кровь.
Тем же вечером я сказал ей, что, несмотря на все старания, моя семья совершала ошибки. Неужели она так и не поняла, что это было признание в убийствах? Неудивительно, что она восприняла их так легко; она считала, что я всегда оставался сильным и на моей совести лишь то, что я удерживался чудом. Что ж, в этом нет ее вины. Ведь я ни разу не признался открыто, что кого-то убил. Никогда не называл число жертв.
Пока меня несло по спирали вниз, выражение ее лица немного смягчилось. Я задумался, как бы попрощаться так, чтобы она поняла, как я люблю ее, но не усмотрела в этой любви угрозу.
– Я вот о чем, – вдруг пояснила она уже безо всякой резкости в голосе, – значит, лучше даже не надеяться?
За долю секунды я воспроизвел предыдущие реплики нашего диалога и понял, что неверно истолковал ее реакцию. Я просил прощения за былые грехи, а она решила, что я оправдываю будущее, но неминуемое преступление. Что я намекаю на…
– Нет-нет! – Пришлось с усилием замедлять речь до привычной человеку скорости – я слишком спешил объясниться. – Разумеется, надежда есть! То есть я, конечно, не стану…
«Убивать тебя». Я не договорил. Эти слова были для меня пыткой, как и мысленные образы ее гибели. Я впился в нее взглядом, пытаясь передать все, что не мог высказать.
– Но ведь мы – другое дело, – заверил я. – Эмметт… был не знаком с теми, с кем встретился. И потом, это случилось давно, когда он еще не был таким… опытным и осторожным, как сейчас.
Она перебирала и обдумывала мои слова, слышала в них недосказанное.
– Значит, если бы мы встретились… – она сделала паузу, придумывая подходящий сценарий, – ну, не знаю – в темном переулке или еще где-нибудь…
А вот и горькая правда.
– Ты не представляешь, чего мне стоило не вскочить прямо посреди класса, полного народу, и не…
«Убить тебя». Я отвел глаза. Какой позор.
И все же я не мог допустить, чтобы у нее остались на мой счет хоть сколько-нибудь лестные иллюзии.
– Когда ты прошла мимо меня, – признался я, – я чуть было не уничтожил все, что Карлайл создал для нас. Если бы я не сдерживал свою жажду последние… в общем, много лет подряд, я не сумел бы обуздать себя.
Перед моим мысленным взором отчетливо возник класс. Идеальная память – скорее проклятие, чем дар. Зачем мне с такой точностью помнить каждую секунду того давно прошедшего часа? Страх, от которого раскрылись ее глаза, отражение в них моего чудовищного облика? Как ее запах рушил все хорошее, что только было во мне?
Выражение ее лица стало отсутствующим. Может, она тоже предалась воспоминаниям.
– Ты, наверное, решила, что я взбесился.
Она не стала это отрицать.
– Но не могла понять почему, – ломким голосом отозвалась она. – С чего ты вдруг так сразу возненавидел меня?
В тот момент она чутьем угадала правду. Верно поняла, что я на самом деле возненавидел ее. Почти так же сильно, как возжелал.
– Ты казалась мне демоном, вызванным из моего персонального ада мне на погибель. – Было больно даже воскрешать эти эмоции в памяти, вспоминать, как я видел в ней добычу. – Аромат твоей кожи… Я думал, он в первый же день сведет меня с ума. За один-единственный час я придумал сотни способов выманить тебя из класса и остаться наедине. И отметал их один за другим, думая о своих близких и о том, как это отразится на них. Мне пришлось спасаться бегством, скрываться, чтобы не произнести слова, которые заставили бы тебя пойти за мной… И ты подчинилась бы.
Каково ей знать об этом? Как примирить противоположности – меня, потенциального убийцу, и меня, потенциального возлюбленного? Что она подумает о моей уверенности, убежденности в том, что она непременно пойдет за убийцей?
Ее подбородок немного приподнялся.
– Вне всяких сомнений.
Наши руки все еще были сплетены и неподвижны – только в отличие от моих в ее руках пульсировала кровь. Я задумался, ощущает ли она тот же страх, что и я, – страх, что их придется разомкнуть, и тогда ей не хватит смелости и умения прощать, необходимых, чтобы вновь соединить наши пальцы.
Исповедоваться было чуть легче, если не смотреть ей в глаза.
– А потом, – продолжал я, – когда я попробовал изменить свое расписание уроков в бессмысленной попытке избежать встреч с тобой, ты пришла туда же, и в этой тесной душной комнатке твой запах привел меня в исступление. В тот раз я чуть было не завладел тобой. Из посторонних там находился всего один слабый человек – справиться с ним оказалось бы проще простого.
Я почувствовал, как по ее рукам прошла дрожь. С каждой новой попыткой объясниться я ловил себя на том, что выбираю все более тягостные и пугающие слова. Они были правильными, истинными, эти слова, но вместе с тем отвратительными и страшными.
Но остановить их было уже невозможно, и она сидела молча и почти неподвижно, пока из меня выплескивались признания вперемежку с объяснениями. Я рассказал ей о своей неудавшейся попытке сбежать и о самонадеянности, которая привела меня обратно; о том, как эта самонадеянность обусловила наше общение, как я мучился и досадовал на то, что ее мысли скрыты от меня; как ее запах ни на мгновение не прекращал быть для меня пыткой и соблазном. В рассказ вплетались упоминания о моих близких, и я гадал, поймет ли она, в какой мере они влияли на мои действия на каждом шагу. Я рассказал, как спасение ее от фургона Тайлера побудило меня взглянуть на ситуацию по-новому, вынудило признать, что она, Белла, для меня не просто источник риска и раздражения.
– А в больнице? – напомнила она, когда у меня иссякли слова. Мне в лицо она вглядывалась живо, с сочувствием, безо всякого осуждения и с нетерпеливым желанием услышать продолжение. Ее великодушие больше не вызывало потрясений, но навсегда осталось для меня чудом.
Я рассказал о своих предчувствиях – не из-за того, что спас ее, а потому что выдал себя, следовательно, всю мою семью, так что резкость, с которой я обошелся с ней в тот день в пустом коридоре, стала понятной. Затем речь зашла о том, как по-разному восприняла случившееся моя семья; я задался вопросом, как она отнесется к тому факту, что среди моих близких нашлись те, кто захотел заставить ее замолчать самым что ни на есть надежным образом. На этот раз она не вздрогнула и ничем не выдала страха. Как странно, должно быть, ей было узнавать историю целиком, видеть, как в известные ей светлые нити вплетаются темные.
Я рассказал, как потом пытался изображать полное безразличие, чтобы защитить нас всех, и как моя попытка полностью провалилась.