Втайне я уже не в первый раз терялся в догадках, что было бы со мной сейчас, если бы в тот день на парковке я удержался от инстинктивных действий. Если бы, как я в карикатурной манере объяснил ей, я стоял столбом, глядя, как она погибает в аварии, а потом на глазах у многочисленных свидетелей-людей выдал бы себя самым чудовищным образом из возможных. Моей семье пришлось бы немедленно бежать из Форкса. Мне представилась реакция близких на такой вариант развития событий – в основном прямо противоположная. Розали и Джаспер не стали бы злиться. Пожалуй, слегка позлорадствовали бы, но в целом отнеслись бы с пониманием. Карлайл страшно расстроился бы, но все равно простил меня. Стала бы Элис скорбеть о подруге, с которой так и не успела познакомиться? Только Эсме и Эмметт восприняли бы случившееся точно так же, как в первом случае: Эсме беспокоилась бы за меня, Эмметт пожал бы плечами.
Уже тогда у меня зародились подозрения насчет постигшей меня беды. Даже в то время, после того, как мы перебросились всего парой слов, меня неудержимо влекло к ней. Но мог ли я догадаться о масштабах трагедии заранее? Мне казалось, что нет. Я считал, что наверняка испытал бы боль и продолжал вести свою пустую полужизнь, так и не осознав, как много потерял. Так и не познал бы истинного счастья.
В то время потерять ее было бы легче, я точно знал это. Я никогда не вкусил бы радость, но вместе с тем и не постиг бы всю глубину боли, о существовании которой теперь знал.
Я разглядывал ее доброе, милое лицо, такое дорогое мне сейчас, средоточие моего мира. Единственное, на что я был готов смотреть все отпущенное мне время.
Она ответила мне взглядом, в ее глазах все так же читалось изумление.
– И все-таки, – закончил я свою пространную исповедь, – было бы лучше, если бы я выдал всех нас в первую же минуту, чем если бы теперь, здесь, когда вокруг нет свидетелей и меня ничто не останавливает, причинил тебе вред.
Ее глаза широко раскрылись, но не от страха или от удивления. От увлеченности.
– Почему? – спросила она.
Предстояло объяснение столь же трудное, как любое из предыдущих, с множеством слов, ненавистных мне, но в нем были и слова, которые мне нестерпимо хотелось сказать ей.
– Изабелла… Белла, – просто произносить ее имя доставляло мне наслаждение. Оно звучало как открытое признание: вот имя, которому я принадлежу.
Осторожно высвободив одну руку, я провел по ее шелковистым волосам, нагретым солнцем. Радость этих простых прикосновений и понимание, что я вправе дотрагиваться до нее вот так, ошеломляли меня. Я снова взял ее за руки.
– Я перестал бы уважать себя, если бы когда-нибудь навредил тебе. Ты не представляешь, как это мучает меня. – Отворачиваться от сочувствия на ее лице было невыносимо, но еще труднее видеть другое ее лицо, из видения Элис, рядом с нынешним, в одном и том же кадре. – Как подумаю, что ты лежишь неподвижная, белая, холодная… и больше я никогда не увижу, как ты заливаешься румянцем, не увижу блеск озарения в твоих глазах, когда ты разгадываешь мои отговорки… это невыносимо. – Это слово даже близко не передавало всю боль, которую доставляли мне такие мысли. Но о худшем я уже сказал и теперь мог перейти к тому, в чем так долго мечтал признаться ей. Я снова заглянул ей в глаза, радуясь этим откровениям. – Теперь у меня нет ничего важнее тебя. Ты – самое важное, что только есть в моей жизни.
Как слова «невыносимо» было недостаточно, так и эти признания выглядели слабым отголоском чувств, которые пытались передать. Я надеялся, что она прочтет по моим глазам, насколько несовершенны мои речи. Она всегда читала мои мысли лучше, чем мне удавалось прочитать ее.
Она не выдержала и минуты моего восторженного взгляда, потом порозовела и стала смотреть на наши соединенные руки. Я затрепетал при виде прекрасного оттенка ее лица, видя только его прелесть и больше ничего.
– Мои чувства ты, конечно, уже знаешь, – наконец еле слышно произнесла она. – Я здесь, что в приблизительном переводе означает, что я лучше умру, чем расстанусь с тобой.
Ни за что бы не подумал, что можно испытывать настолько захватывающую эйфорию одновременно с безмерной тоской. Она жаждет меня – блаженство. Ради меня она рисковала собственной жизнью – это недопустимо.
Нахмурившись и не поднимая глаз, она добавила:
– В общем, я полная дура.
Я засмеялся над этим выводом. В каком-то смысле она права. Представитель любого вида, который стремится прямо в лапы самого опасного из хищников, долго не проживет. Хорошо, что она исключение из правил.
– Дурочка, – мягко поддразнил я. Думая, что никогда не перестану благодарить судьбу за это.
Белла взглянула на меня с проказливой усмешкой, и мы оба рассмеялись. После моих жутких откровений смех был таким облегчением, что в моем звучала не шутливость, а чистая, ни с чем не смешанная радость. Я не сомневался, что и Белла испытывает те же чувства. В эту идеальную минуту мы гармонировали полностью.
Невероятно, но мы принадлежали друг другу. В этом видении было неправильно буквально все: убийца и ни в чем не повинная жертва, сидящие рядом в состоянии полной умиротворенности, счастливые присутствием друг друга. Как будто мы чудом перенеслись в иной, лучший мир, где могло существовать даже невозможное.
Я вдруг вспомнил картину, которую видел много лет назад.
Всякий раз, когда мы изучали какую-нибудь местность в поисках городов, где могли бы поселиться, Карлайл часто отклонялся от пути, чтобы заглянуть в очередную старую приходскую церковь. Казалось, он никак не мог удержаться. В этих простых деревянных строениях, обычно темноватых из-за отсутствия настоящих, больших окон, с вытертыми до гладкости половицами и спинками скамей в наслоениях человеческих запахов что-то приводило его в состояние задумчивой умиротворенности. Мысли о его отце и детстве выступали на первый план, а страшный финал этой жизни казался в такие моменты бесконечно далеким. Он вспоминал только хорошее.
Во время одной такой поездки мы нашли в тридцати милях к северу от Филадельфии старый молитвенный дом квакеров. Строение было маленьким, не больше фермерского дома, с каменными стенами и сугубо спартанским внутренним убранством. Полы из сучковатых досок и скамьи с прямыми спинками выглядели так примитивно, что я испытал шок, заметив на дальней стене украшение. Оно вызвало интерес и у Карлайла, и мы оба подошли, чтобы рассмотреть его.
Картина была маленькой, не больше пятнадцати квадратных дюймов. Насколько я понял, ее написали раньше, чем построили каменную церковь, в которой она висела. Художник был явно неопытным, его стиль – любительским. Однако что-то в этой простой картине с неудачной композицией передавало чувства. В изображенных на ней животных была трогательная уязвимость, щемящая нежность. Меня неожиданно умилила эта обильная добротой вселенная, которую представлял себе художник.
«Лучший мир», – мысленно сказал Карлайл самому себе.
В том мире момент, который мы переживали сейчас, был бы возможен, думал я и снова чувствовал ту же щемящую нежность.
– Вот и лев влюбился в овечку, – прошептал я.
Ее глаза на секунду распахнулись, потом она вспыхнула и опустила взгляд. Вскоре ее дыхание выровнялось, на лицо вернулась озорная улыбка.
– Глупая овечка, – насмешливо произнесла она, продолжая шутку.
– А лев – больной на голову мазохист, – парировал я.
Но верно ли это, я не знал. С одной стороны – да, я намеренно причинял себе излишнюю боль и радовался ей, вел себя в точности по определению мазохизма из учебника. С другой стороны, эта боль была платой… и награда значительно превосходила ее. В сущности, платой можно было пренебречь. Я согласился бы заплатить в десять раз больше.
– Но почему?.. – Она смутилась.
Я улыбнулся, стремясь узнать, о чем она думает.
– Да?
На ее лбу начал появляться намек на задумчивую складочку.
– Скажи, почему ты убежал от меня, когда мы пришли на поляну?
Ее слова нанесли мне физический удар, засели в глубине живота. Я не мог понять, зачем ей понадобилось заново переживать настолько отталкивающий момент.
– Ты знаешь почему.
Она покачала головой, свела брови:
– Нет, я о другом: что такого я сделала? – Ее голос стал серьезным и сосредоточенным. – Понимаешь, теперь мне придется быть начеку, так что лучше сразу узнать, чего делать не следует. Вот это, например, – она медленно провела пальцами по тыльной стороне моей ладони до запястья, оставляя на ней огненную, но безболезненную дорожку, – кажется, можно.
Брать всю ответственность на себя – как это на нее похоже.
– Ничего такого ты не сделала, Белла. Во всем виноват я.
Она вздернула подбородок. Этот жест подразумевал бы упрямство, если бы не мольба в ее глазах.
– Но я хочу помочь, чем могу, чтобы тебе было легче.
Первым моим побуждением было и впредь настаивать, что дело только во мне и ей не о чем беспокоиться. Но я понял: она просто пытается понять меня со всеми диковинными и чудовищными причудами. И будет рада, если я отвечу на ее вопрос как можно более понятно.
Но как объяснить жажду крови? Какой стыд.
– В таком случае… просто ты находилась слишком близко. Большинство людей сторонится нас, они инстинктивно чувствуют, что мы иные, и это отталкивает их… Вот я и не ожидал, что ты настолько приблизишься. А еще – запах твоего горла…
Я осекся, надеясь, что еще не вызвал у нее отвращение.
Она поджала губы, словно сдерживая улыбку.
– Тогда ладно. – Она опустила голову, уткнулась подбородком в правую ключицу. – И все, горла не видно.
Шутка явно предназначалась для того, чтобы развеять мое волнение, и она сработала. Я невольно рассмеялся над выражением ее лица.
– Да нет, – заверил я, – дело скорее в неожиданности, чем еще в чем-то.
Я поднял руку и легко приложил ее к шее Беллы, ощутил невероятную нежность ее кожи, исходящее от нее тепло. Обвел большим пальцем подбородок. Электрическая пульсация, которую могла пробудить лишь она, распространилась по моему телу.