Куртка была как нельзя кстати. Надо полагать, несмотря на респектабельность дома, пыли здесь было предостаточно, и не куртка бы, я не решился бы прислонить ее к перилам.
– Ты думаешь, можно здесь, да? – спросила над ухом Ира, словно не была уже раздета и еще решала для себя, делать это или нет.
Я не ответил. Течение уже вносило меня в ее жаждущий водоворот, что тут были мои слова.
Шагов на лестнице я не слышал. Как бы ни тихи они были, звуков их не могло не быть. Но звуки шагов на лестнице заглушались звуками наших движений. Похлопывали, раскачиваясь, полы моего пиджака, шуршал поднятый подол ее платья между нашими животами, шелестела куртка на перилах, и в самих перилах тоже что-то тоненько поскуливало, – действие, носящее название траханье, в не предназначенной для того обстановке может иметь массу сопровождающих его звуков.
Я услышал лишь голос. Раздавшийся совсем рядом и так неожиданно, что мой зверь, помимо всякой моей воли, легким дымком мгновенно свился обратно в родной кувшин, и лоно, где я гостил, исторгло меня из своей обители.
– А-ах, – выдохнула Ира, бешено подаваясь ко мне опустевшей обителью в напрасном желании удержать оставившего ее зверя.
Между тем голос рядом с нами, принадлежавший Ларисе, говорил с жарким негодованием:
– Ирка! Это нечестно! Ты же мне обещала! Ты же знаешь, что мне нельзя, как ты себе позволила?!
Задним числом до меня дойдет, что это место было у них рабочей площадкой для таких случаев, как сегодня. Потому-то Ира столь целенаправленно и тащила меня сюда. И накинула на плечи старую куртку, чтобы было что положить на перила.
– Какого дьявола! – выругался я в сторону Ларисиного голоса. Впрочем, не только голоса. Скосив глаза, я отчетливо увидел абрис ее фигуры, светящийся туманец лица, и стояла она не просто рядом, как мне показалось по голосу, а совсем вплотную, едва не касаясь нас.
– Нет, Ирка, ну ты, а! – как не услышав меня, с прежним негодованием проговорила Лариса.
Получалось, если у нее менструация, то из солидарности с ней ее сестра тоже обязана была воздерживаться.
– Какого дьявола! – повторил я, уже не кося глазами, а разворачиваясь в ее сторону.
– Подожди! – произнесла со смешком Ира. И я почувствовал себя в ее руке. А немного погодя и вторая ее рука пришла ко мне, но была она не одна: эта ее вторая рука привела ко мне руку Ларисы. – А если ты с обеими, а? Тебе ведь не привыкать. Снова с обеими. Сможешь?
Я смог. Понукаемый сразу двумя руками, мой зверь, так позорно уподобивший себя пугливому джину, вновь вожделенно вымахнул себя на волю, похоть – вот название чувству, что владело мной, и с какой стати мне было противиться ему? Я только спросил:
– А менструация?
– Какая менструация! – ответила мне Лариса, торопливо свершая с собой процесс освобождения от нейлоново-кружевных оков цивилизации, который, в отличие от нее, Ира проделала с моей помощью.
– Нет у нее никакой менструации, – сказала Ира, вновь давая приют спасающему свою честь джину.
Боковой карман моего пиджака принял новый комок снятого белья, Ларисины руки, придя сзади, впились пальцами мне в тазовые кости, и жесткий вихор ее лобка тесно вжался мне в ягодицы.
Кто говорит, что любовь втроем феноменально остра и дает необыкновенное наслаждение, тот лишь воображал ее себе. Ничего скучнее и механистичнее невозможно придумать. Хотеть и стремиться к ней можно или же по незнанию, или уж по великой необходимости. Любовь – дело двоих, и всякий третий в ней лишний.
Мы еще трудились с Ларисой – Ира извлекла у меня из кармана свое белье и принялась одеваться. Одевшись и присев на корточки, она покопошилась у наших ног и, вытащив из кармана моих брюк сигареты с зажигалкой, закурила. И когда наконец настала пора одеваться и нам, пощелкав зажигалкой, раскурила по сигарете и для нас.
– Давайте, овейтесь как следует, – сказала она. – Чтоб никаких запахов, кроме табачного.
Мы спускались по лестнице, и они держали меня с двух сторон за руки, так что пыхтеть непривычной сигаретой мне приходилось, не вынимая ее изо рта. И когда мы спускались, на какой-то миг меня вдруг опахнуло ощущением, что все это уже было. Единственно что на моем месте был не я.
Первой в квартиру, и отдельно от нас, пошла Лариса.
– А мы через минуту. Постоим подымим еще, – сказала Ира, выпуская в меня дым тонкой сильной струей – зигзагом пройдясь ею от шеи до брючной молнии. – Чтобы, на всякий случай, не вваливаться всем вместе. Ларке, понимаешь, нельзя с Арнольдом – она за него замуж собирается.
– Да? – Сказать, что я удивился, значило бы не сказать ничего. Меня всего прямо вывернуло наизнанку от обалдения. – А что, если замуж, то нельзя?
– Нет, можно. – Ира теперь выпустила дым себе в подставленные ладони. – Но лучше не нужно. Чтобы у него не исчезло желания. Чтобы наверняка.
– Значит, если бы ты собиралась за меня замуж, ты бы со мной не спала? – спросил я.
– Все зависит от ситуации. – Ира отрицательно помахала рукой. – Ларке нужно выйти замуж наверняка, за него и невдолге. Она в этом году получает диплом, пора начинать карьеру, а Арнольд – партия лучше не придумаешь. Сегодня, между прочим, его смотрины. И папе с мамой он понравился, я это вижу. Папа очень хочет, чтобы она вошла в карьеру уже замужней.
– Почему? – зачем-то спросил я.
Хотя меня это интересовало столько же, сколько проблема жизни на Марсе.
– Чтобы она была ограждена от лишних неприятностей. Эстрадная жизнь – подлая штука.
Я попытался сварить своим начавшим похмельно гудеть котелком, что она имела в виду, – и ничего не сварил.
– От каких таких неприятностей ограждена?
– Ну, мало ли молодую женщину ждет неприятностей в этом мире, – уклончиво ответила Ира. И бросила окурок под ноги, наступила на него. – Идем?
– Идем, – подтвердил я, отправляя свой окурок указанным ею путем.
Позднее, прокручивая в себе эту встречу Нового года, я пойму, что истинной причиной моего приглашения встречать Новый год в кругу фамусовской семьи были именно смотрины Арнольда. Моя роль была чисто статическая – служить балансом в системе: трое женщин – трое мужчин. Все, никакой иной роли мне не отводилось. Можно сказать, я оказался за этим новогодним столом случайно. Но сколь же много значат случайности в жизни! Подумаешь вот так, они, а не закономерности и определяют наше существование.
Глава шестая
Телефонный звонок достал меня уже на лестнице. Я вышел из квартиры, захлопнул дверь, полетел вниз, и тут моего слуха достигла раздавшаяся в квартире, приглушенная закрытой дверью трель звонка. Что мне было до этого звонка, когда я уже не нес ответственности за своевременный подход к трубке, дабы успеть снять ее, пока звонящий не устал терпеть терзающий его слух своим равнодушием гудок? Однако словно бы некое предчувствие укололо меня. Я остановился, вернулся на две ступени вверх, на промежуточную площадку между маршами, и стал ждать. Звонки в квартире оборвались – трубку сняли. Затем проклацал замок на двери, она распахнулась, и выскочившая наружу Лека прокричала, приложив ко рту раструбом руки:
– Дядь Сань, если вы не ушли! Вас к телефону, дядь Сань!
– Вот он я, – скача через три ступени, устремился к ней снизу дядь Сань.
– Ой, а я боялась, вы уже ушли, – радостно приветствовала она мой взлет к ней наверх.
– Хорошо кричала. Я бы и на улице услышал, – не оставил я ее старание без похвалы.
– Да, я очень хотела, чтоб вы еще не ушли, – сказала Лека – так, будто была ужасно признательна мне, что я не ушел.
Голос в трубке оказался женский.
– Это от Господа Бога, – сказал голос. Наверное, то звонил один из приближенных его ангелов. – Господь пришел к выводу, что до сих пор недостаточно благоволил к вашей персоне, и решил искупить свою вину. С этой минуты вам будут явлены его благорасположение и милость, будьте только благоразумны и осмотрительны.
Впрочем, это моя собственная и достаточно вольная интерпретация тех слов, что я услышал в трубке. На самом деле, конечно же, звонил никакой не ангел, а вполне реальная женщина – секретарша Терентьева. Та самая, что месяц назад, когда я заглянул к ней в приемную, позвала меня, замахав руками: «О, очень кстати. Тебя Терентьев разыскивал!» И сейчас она произнесла почти то же: «Терентьев тебя разыскивает. Хочет поговорить с тобой». Но что за тоном это было произнесено! Как он отличался от тона, каким она позвала меня на предстоящую экзекуцию. Это был истинно голос самого ангела. И ясно же было, что сейчас Терентьев не может разыскивать меня ни для какой экзекуции. Наоборот.
– Куда это вы подевались? – спросил меня голос Терентьева, когда секретарша переключила телефон на него. Казалось, что пирамида Хеопса, которую он продолжал по-прежнему держать на плечах, чрезвычайно уменьшилась в весе, став едва не пластмассовой. – Кто вам сказал, чтобы вы не появлялись? Надо же понимать, о чем речь на самом-то деле. Давайте подъезжайте. Прямо сейчас. Полно тем для съемок, упахаться можно. Обговорите с выпускающим что да как – и вперед, за работу!
Не помню уже, куда я собирался, летя вниз по лестнице, перед тем как меня остановил звонок за дверью. Мгновенно все планы были перекроены в соответствии, выражаясь по-армейски, с новой вводной, и через полчаса я уже входил в стеклянные двери Стакана. Возможно, я и до этого собирался туда, так что дорога моя не претерпела никаких изменений, но как изменилась цель!
Конёв, которого я, как и тогда, после разговора с Терентьевым в его кабинете, нашел в монтажной, был уже в курсе. Скобка его рта, когда он протянул мне для пожатия руку, легла на спинку, взодрав вверх концы – будто сделала двойную «березку».
– Что, говорил я тебе, ничто не вечно под луной? Видишь, у хмыря советского периода что-то новое на уме.
Откуда у хмыря это новое на уме, Конёву не дано было знать. Хмырь, без сомнения, похоронил тайну своих новых мыслей глубоко в себе. И мне тоже было бы странно открываться Конёву.