– О чем базар, Федя, – ответил Сашок. – Дело известное.
В глубине скелетно-ажурной арки, образованной кронами деревьев, все стремительнее сгущавшей под своим сводом фиолетовую тьму сумерек, из-за изгиба дороги вынырнула одна машина, затем другая. Первой шла черная «Волга», второй – серые «Жигули»-семерка.
– Все, ребята, напряглись. Главное, не бздеть, – почему-то вполголоса произнес Федя. – Покажем, кто здесь хозяин.
– Покажем. Хрена ли, – одновременно, сливаясь голосами, отозвались Колян с Ленчиком.
Я с таким тщанием восстанавливаю в памяти все эти предшествовавшие «стрелке» подробности, потому что случившееся на ней проведет между мной и Стасом разделительную черту, которую мы уже не сумеем преодолеть. А то, что было дальше, после того, как «Волга» с «семеркой» выкатили на площадку, замерли, двери их раскрылись и оттуда выбрался сначала Стас, а потом один за другим посыпались ребята в похожих на мою разноцветных китайских куртках-пуховиках и, наконец, через паузу, появился тип в таком же, как у Феди, длинном кашемировом пальто с белым кашне на шее, вот это все, что было после, в памяти у меня только кусками, отдельными эпизодами, яркими цветными картинками, плохо связанными друг с другом, – точно так, как новогодняя ночь у Иры, когда я уже заступил грань.
Точнее, первые мгновения после десантирования разноцветно-пуховой толпы во главе с типом в пальто я помню еще вполне ясно, в последовательности всех прозвучавших слов, всех наших передислокаций по площадке вокруг друг друга, а калейдоскопом все закрутилось с того момента, как раздалось пение проколотых шин, и «Волга» с «Жигулями» устало просели каждая на одно из задних колес.
Вопль, вырвавшийся у толпы разноцветных пуховиков, если б их голоса прозвучали в полную силу, поднял бы из окружающих нас могил мертвецов – словно в Судный день. Но раздавшийся вопль взлетел над площадкой в наливающийся синевой воздух лишь сдавленным клекотом. Хотя это был именно вопль. Возопив, пуховики не посмели дать голосам волю. Они, возопив, все устремили глаза на типа в пальто – с несомненностью ожидая его реакции. И тут до меня дошло: если он скажет рвать нас в клочья – они бросятся рвать не раздумывая.
Однако же тип в пальто, обернувшись на присевшие машины, ушел в долгое глухое молчание. Он глядел на Федю таким пустым, мертвым взглядом, что, казалось, сейчас из его глаз засвистит самим ледяным непроглядным мраком космоса.
Он стоял, молчал, выжигая Федю космической пустотой своего взгляда, и Федя не выдержал:
– Ниче-ниче. Нормально. Необходимая мера предосторожности. Чтоб твои братки ошибок случаем не наделали. Чтоб у них никакого дурного соблазна не возникало. Жизнь дороже, чем колеса какие-то. Без запасок же не приехали? Поговорим, поставите потом спокойно запаски – и с ветерком. Для общего блага же!
– Мент, падла! – выцедилось из типа. Хотя, пожалуй, вернее его было бы назвать бугаем. В нем было не меньше метра девяносто росту и весу за центнер, причем прилично за центнер. – Был мент, падла, ментом и остался. Без гнуси своей ментовской не можешь! За то и отвечать тебе. Возвращай точку людям. Хороших людей обидел. Кидалово тут тебе не прет.
– Понт не гони, на понт будешь тех брать, кто сам на понтах стоит! – гнетущая суровость в голосе Феди достигла чудовищного веса, это уже была не пирамида Хеопса – нечто несоизмеримое. – А у меня от твоих хороших людей расписки, хрена ль они мне расписки давали?!
Дальнейшего содержания их разговора у меня нет в памяти. Что помню – это руки бугая в пальто. Он их держал подсогнутыми в локтях и разведенными в стороны, средний, безымянный и большой пальцы поджаты к ладони, а указательный с мизинцем торчали рогулькой – такой, какую делают детям, показывая «козу»: «Идет коза рогатая, забодает Петю пузатого». Или Васю, или Ваню, или Саню. Они базарили с Федей, то повышая голос, то вновь снижая, я смотрел на эту «козу», недоумевая, зачем держать пальцы в таком неудобном подгибе, что заставляет бугая держать их так, и вот эта «коза» – единственное, что во мне осталось от всего остального разговора Феди с бугаем.
«Подойди!» – слегка развернувшись и глянув в мою сторону, поманил Федя меня к себе гребущим движением руки – та следующая картина, что в памяти ясна и отчетлива.
Это его требование повергло меня в род шока. Что за нужда была у него во мне? Почему не Стас, не кто-то из казаков? Уж кто-кто, а меньше всех других посвящен в его дела был именно я.
Но тем не менее я тотчас стронул себя с места и подошел к Феде. Согласившись приехать сюда, я отдавал себя в полную его власть, и странно было бы сейчас не подчиниться его команде.
– Постой здесь рядом, – коротко бросил Федя, указывая на место подле себя.
И все, ничего больше. Прервавшийся на мгновение разговор их продолжился, «кинул», «на счетчик», «накапало», «жмурик», «жмурику», «жмуриком» – такой круговорот слов висел в воздухе, я стоял рядом с Федей, тяготясь своей ролью неодушевленного предмета, да еще и непонятно какого назначения, и вдруг разговор начал накаляться, взвился свечой – как еще ни разу за все время, и бугай неожиданно ступил вперед. Перед глазами у меня мелькнула его рука с «козой», и в следующее мгновение, вслед взорвавшейся в глазах бомбе, слыша принесшийся откуда-то издалека звериный крик, я схватился за лицо.
Боль выворачивала мне наизнаку весь череп. Космы красного, синего, зеленого пламени плавали перед глазами. Нет, не перед глазами. Пламя было в голове. А я ничего не видел. Я был слеп. Я понял, что произошло. Бугай выбил мне глазные яблоки. Под руками у меня были пустые глазницы.
Потом я обнаружил, что меня крепко держат с двух сторон за локти и куда-то влекут, заставляя переступать осекающимися ногами, я по-прежнему закрываю лицо руками, а из окружающей меня цветной тьмы до слуха доносится голос Стаса:
– Все, Санек, все. Сядешь сейчас в машину, поедем. Они отвалили. Ни хрена с нас не получили. Этот тебе по злобе просто. Перед тем, как отвалить. Все уже, Санек, все закончилось.
– Стас! – проговорил я. – Он мне глаза выбил. Я теперь слепой.
Впрочем, я лишь пытался говорить. А на самом деле я хрипел и сипел отключенным водопроводным краном, вместо связок у меня были разодранные лохмотья наждачной бумаги. Звериный крик, что я слышал, – это был мой собственный крик.
– Да брось, че ты! – ответил мне чей-то чужой голос – кого-то из казаков, кажется, моего тезки. – Че он тебе их выбил. Выбил бы – так у тебя уже все б на пальцах висело. Ты хватит шары-то зажимать. Убери лапы. Убери, говорю!
Следом меня перестали влечь вперед, я остановился, и руки мне, как я тому ни противился, отодрали от лица.
– Ну че! На месте все, – сказал тот же голос. – Открой шары. Открой, говорю, хрена ль жмуриться!
Веки не поднимались. Я тянул их вверх, я вкладывался в это усилие самой последней клеткой, и не мог стронуть их с места.
– Да давай, че ты! – сказал голос, я ощутил на веках чужие пальцы – и ощутил, благодаря им, глазные яблоки.
Глаза у меня остались на месте – в этом, во всяком случае, мой тезка был прав. Но перед глазами, хотя Сашок (если то был Сашок) и взодрал мне веки на самую лобную кость, все так же бесилась многоцветным пламенем вселенская тьма.
– Твою мать! – произнес Сашок, услышав мой ответ на свое новое «Ну че?!», и больше его голоса не возникало.
Зрение стало возвращаться ко мне уже в машине. Я вдруг почувствовал, что проплывающие цветовые пятна в глазах (которые по-прежнему были закрыты) – это что-то иное, чем до того. Я попробовал разомкнуть веки, и они послушались меня. Свет, упавший на сетчатку, был живым уличным светом. Это были набегающие на стремительно несущуюся машину огни фонарей вдоль дороги: набегал один – и машину обдавало волной света, чтобы тут же отбросить в туманную мглу, набегал другой – и снова накатывала волна света. И десятки других огней вокруг в объявшей наконец город вечерней тьме: фар и подфарников мчащихся по дороге машин, трехцветно перемигивающихся светофоров, окон придорожных домов.
Я поводил глазами по сторонам. Было больно, но я мог смотреть и вправо, и влево. Человек, сидевший впереди за рулем, был Федя. Что значило: я не в «Жигулях», а у него в «Вольво». На пассажирском сиденье рядом с Федей было пусто. Кто-то сидел бок о бок со мной, крепко держа меня за предплечье. Я повернул голову, чтобы увидеть, кто это, – это был Стас. Я, он и Федя – всего трое в машине.
– Привет, Стас, – сказал я, словно вот только что вернулся из долгого, дальнего путешествия, давно не виделись, и я уведомляю его о своем прибытии. У меня и в самом деле было такое чувство – что я вернулся. Из слепоты. Из тьмы. Из небытия. В которое уже окунулся, ушел с головой – и чудом вынырнул.
Стас, наклонившись, заглянул мне в лицо.
– Что? – запинаясь, проговорил он шепотом, встретившись со мной взглядом. – Ты. видишь, нет?
– Вижу, – сказал я.
Федя впереди дернулся обернуться назад, удержал себя и, наклонившись, заглянул в зеркало заднего вида:
– О! Все отлично, Санек! – В голосе его прозвучало радостное облегчение. – Поздравляю с благополучным боевым крещением! Видал, да, узнал, что она, распальцовка, такое?!
– Какая распальцовка? – не понимая из его слов ровным счетом ничего, проговорил я. Я вернулся из путешествия, но еще не верил в свое возвращение. Не осознал его. Голова у меня еще совсем не варила.
– Ну вот, стрелка наша, – поторопился ответить за Федю Стас. – Видел, нет, как этот рваный пальцы держал?
– Который ударил меня? «Козой» у него так пальцы?
– Козой, козой, – со смешком подтвердил от руля Федя. – Это, Санек, называется распальцовка. Отхода мы их, чтоб им бульдогами баловаться не захотелось, лишили, вот они решили распальцовкой побаловаться.
– Бульдоги – это что? – спросил я.
– Пушки, Саня. Пушки, – снова поторопился ответить за Федю Стас.
Собственно, «бульдоги» – это было вполне доступно для понимания, и если я не постиг смысла самостоятельно, то виной тому была только моя голова. А вот «распальцовка» – слово, которым моя лексика действительно обогатилась в тот день. Наглядным образом.