Федя, между тем, сбросив скорость, перестроился в правый ряд, подрулил к тротуару и остановил машину.
– Ну что, Санек, – развернувшись на сиденье, обратился он наконец ко мне лицом. – Мы тебя в глазную везти хотели, а ты вроде оклемался. Нормально вроде все, да?
– Вроде как вижу, – ответил я.
Мне до сих пор не верилось, что я вернулся из тьмы. Сознанием я был еще там, в ней.
– Нормально, Санек, все с тобой нормально, – перегнулся через спинку, дотянулся до моего плеча и похлопал по нему Федя. – Не надо тебе ни в какую больницу. Не поедем, Стасик, в больницу, – перевел он взгляд на Стаса.
– Да я думаю, конечно, да. Что ехать. Не надо, слава богу! – с прежней своей торопливостью отозвался Стас.
– Тогда вы, значит, по своим делам, а я по своим. – Федя по очереди подмигнул нам и развернулся на сиденьи обратно. – А то дел черт-те сколько. Ради удовольствия баранку крутить некогда.
– Да конечно, Федя, о чем базар, – еще торопливее проговорил Стас и стал царапать по дверце, ища ручку. – Ты, Федя, по своим делам, а мы на метро. Чего нам не на метро. Вон, я вижу, буква «М» там горит. Горит и сердце греет. – Рука его нашла ручку, замок щелкнул, дверца открылась. – Давай, Сань, выходим, – позвал он меня.
Я сомнамбулически полез по сиденью следом за ним, выставил ногу на улицу и выбрался из машины весь целиком.
– Пока! – крикнул Федя изнутри.
До меня долго не доходило, что следует попрощаться и мне, и мое ответное «Пока» последовало лишь тогда, когда Федина «Вольво» уже отчалила от тротуара и нырнула в несущийся поток.
– Сюда,– указал мне на зев подземного перехода Стас. Я с прежней сомнамбуличностью стронул себя с места и двинулся указанным им путем.
Но перед ступенями спуска меня затормозило.
– Это мы где? – спросил я. Словно бы от того, где мы находились, зависело, будем мы или нет спускаться под землю.
– Метро «Щербаковская», – сказал Стас. – Не узнаешь, что ли? Следующая «ВДНХ». В сторону центра – «Рижская». Анедавно переименовали, теперь, кажется, «Алексеевская» называется.
Да-да, я вспомнил: на стенах станции было написано «Щербаковская», но перед остановкой голос в динамике объявлял: «Станция "Алексеевская"».
– «Алексеевская», – протянул я. Так, будто бы, называйся она по-прежнему «Щербаковской», я бы ни за что не позволил себе воспользоваться ее турникетами. А «Алексеевской» – с удовольствием.
Что и продемонстрировал, резко устремившись вниз и заставив Стаса догонять меня.
Внизу в переходе, где мороз был ничуть не меньше, чем на улице, но куда не проникал несший вдоль проспекта снежную пыль рашпильный ветер, кипела торговля. Вдоль стен, без зазора, вплотную друг к другу, стояли мужчины, женщины, молодые и в возрасте, старики и старухи, безрукие, безногие инвалиды, тянули к проходившим по переходу товар: кофточки, костюмы, штаны, куртки, пальто, обувь, люстры, скатерти, кружевные салфетки, печатки хозяйственного мыла, набор мельхиоровых столовых ножей и вилок, два подстаканника, похожих на серебряные, старинные сахарные щипцы в компании с окованной металлом хрустальной сахарницей – все еще вчера служившее дому, человеческому телу, необходимое в хозяйстве и вынесенное сегодня сюда в надежде обратить в деньги. Казалось, прояви интерес, и тебе предложат по сходной цене собственные внутренние органы: от почки до глаза.
Я остановился возле парня с печатью дауна на лице, держащего в вывернутых наружу, крюкастых руках траченую цветастую наволочку с наколотыми на нее рядами советских значков, и стал прицениваться.
– Ты что?! – вернулся ко мне ушедший вперед Стас. – Обалдел? На кой они тебе?
Он был прав: они мне не были нужны ни на кой. Но что-то мешало мне идти, цепляло за ноги. Что-то, связанное со Стасом. Я хотел остаться без него, его присутствие рядом угнетало меня.
Что было причиной тому? Вина за Иру? Я был не свободен от нее. Все же Ира была сначала девушкой Стаса. Ну, конечно, не в полном смысле и даже вообще ни в каком, и вместе с тем… в известной мере была. Возможно, я бы и не обратил на нее внимания, если б лицо ее не показалось мне знакомым.
Однако эта вина была во мне и вчера, и позавчера, да и не так уж она давила меня, что изменилось сегодня?
– Пойдем, – потянул меня за рукав Стас.
– Извини, дружище, – сказал я продавцу значков, выпуская из рук его наволочку. Должно быть, он распродавал свое единственное богатство голубой детской поры, пришедшейся на задышливый закат советской эпохи.
– Нет, нет! – закричал даун, выпуская один из углов наволочки, отчего рухнувшие значки дружно взбрякали, и хватая меня за другой рукав куртки. – Купите что-нибудь! Прошу! У меня здесь замечательные значки! Купите! Больше ведь таких никогда не будет!
Сказать, что у меня перевернулось сердце? Сказать так – не сказать ничего. Я словно бы снова провалился в ту тьму, из которой только что выкарабкался.
– Подожди, – повел я рукой, освобождаясь от Стаса. Забрался в карман, вытащил кошелек, залез в отделение с долларами и наудачу вытащил купюру, которая попалась под пальцы.
Это оказались двадцать долларов. Я протянул их дауну, он смотрел на меня глазами, полными ужаса, не веря в реальность предлагаемого ему обогащения, и я вынужден был, оторвав от себя его клещастую руку, всунуть купюру ему между пальцами.
Я всунул ему между пальцами двадцать долларов – и пошел. С чувством – как снова вынырнул из тьмы к свету.
Казаки, вот что, связанное со Стасом, угнетало меня, понял я, когда эскалатор нес нас на своем ребристом ступенчатом теле в змеиное чрево подземной дороги. С теми, что приезжали на стрелку с другой стороны, все было ясно. Бандиты и бандиты. Но что это за казаки у бывшего подполковника милиции? Почему они казаки? И зачем я так нужен был им в пристяжку? Как это так усиливал их своим присутствием?
Мы сошли с эскалатора, Стас начал заворачивать налево – к поездам, идущим в центр, – понуждая меня напором плеча присоединиться к его маневру, – я не уступил ему. Около стен в зале стояли мраморные скамьи со светло-коричневыми деревянными сиденьями, и я движением подбородка указал Стасу на них:
– Пойдем посидим.
– Какое сидеть?! – Стас вновь попытался нажать на меня плечом. – Вон поезд подходит. – (Я услышал грохот колес и шип тормозов, выносившиеся в зал с платформы.) – Поедем домой, там и насидимся. Банку раздавим. После такого-то дня.
– Мне еще обратно в Стакан нужно, – сказал я.
Что было неправдой. Не нужно мне было в Останкино. Вечер был у меня расчищен до ночи. Но в тот момент я так и чувствовал: куда-куда, только не с ним.
Мы сели на свободную скамью – чтобы никого рядом, – и я спросил Стаса, избегая смотреть на него:
– Объясни мне, очень тебя прошу, кто они такие, эти казаки?
– Кто-кто, – сказал Стас. – Помогают Феде. Видел же сам. Как на такую стрелку без людей.
– Платит им за это, да?
– Ну что, – Стас хмыкнул. – Отстегивает, конечно. Приходится.
– Нет, ну а почему казаки? Какие они казаки? Откуда у нас вдруг казаки взялись?
– А, ты об этом! – Стас хохотнул. – Ну, хотят так называться, так что ж. Кто им запретит. Хотят и хотят. Пусть.
– А может, они тоже бандиты? Как те? Может, казаки или бандиты, по сути – без разницы?
– Это ты брось! – В голосе Стаса прозвучало нечто вроде угрозы. Он словно бы сказал мне: будешь настаивать на таком утверждении – я тебе враг. – Нашел братков. Братки какие, видел? Между прочим, в таких же куртках, как у тебя. Это, получается, кто на них больше похож?
– Я?! – Неожиданность сравнения оглушила меня. – Из-за куртки?
– Из-за куртки, конечно, – подтвердил Стас. – Одежда – отражение человеческой сущности, известное дело. А эти – в камуфляже.
– Так только в одежде дело? – Я не понимал, то ли Стас, не желая дать мне прямого ответа, элементарно дурит, то ли вполне всерьез. – При чем здесь одежда?
– Слушай, ну отстань, пошел на фиг! – вскинулся Стас. – Ты меня начинаешь доставать.
– А ты меня, – парировал я, не сумев изобрести другого, более достойного ответа.
– Кто, я?! – воскликнул Стас. – Это я тебя сюда усадил? Кто сюда кого усадил? Я?!
То, как он вскипел обвинением, ясно свидетельствовало: про одежду – это была не шутка, это было всерьез.
– Ты давай скажи еще, из-за куртки меня и позвал, – проговорил я с иронией. – Казаки в камуфляже – кого испугаешь, а от моего пуховика сразу должны были в штаны наложить!
Кипяток, бурливший в Стасе, словно бы в одно мгновение остыл до комнатной температуры. Стас сделался тих, мирен, и на лице его воцарилось выражение винящейся кротости.
– Позвал и позвал. Чего ты. Объяснял, почему позвал. Федя просил.
– А может, мне Федя деньги должен? Как казакам. Что же, им – бабки, а я – за так.
– По дружбе, Сань, по дружбе, – забормотал Стас. – Ну что ты, в самом деле. Это ты для меня. Спасибо тебе. Федя просил, а ты для меня. Так Феде было нужно. Так по его раскладу требовалось.
Не произнеси Стас этого слова – расклад, – меня бы не осенило. Ну, может быть, как-нибудь, когда-нибудь, рано или поздно, но не в тот миг. Однако он произнес «расклад» – и словно некая дверца раскрылась у меня в мозгу, и мне все стало ясно. Это бывает так: вдруг какое-то слово оказывается ключом, прозвучало – и тебе открывается знание, которое в потаенном виде хранилось в тебе, сидело, но было тебе недоступно.
– Стас! – сказал я. – А ведь ты знал, зачем я был нужен Феде.
– Что я такое знал? Не понимаю тебя. Что ты имеешь в виду? – снова забормотал Стас. – Нужен и нужен, что еще?
– Нет, именно я. В пристяжку к казакам. Много ли от меня толку?
– Не понимаю тебя. Что ты такое, о чем ты. – бормотал Стас, и это бормотание выдавало его почище прямого признания. Оно было похоже на предательскую дырку в носке. О которой обладателю ее прекрасно известно, нужно прилюдно снимать ботинки, нельзя не снять, и все, что можно предпринять, – это лишь оттянуть мгновение позора.