– Как без секса? – не удержался, переспросил я, когда врач, порядком пошуровавший в моих карманах, дал рекомендацию жить в воздержании.
– Ну хотя бы первые месяцев пять-шесть, – сказал врач, и робот в нем, дав сбой, выпустил ему на лицо нечто вроде ухмылки. Тут же, впрочем, повелев ей исчезнуть. – Тоже все-таки нагрузка. И основательная.
С сексом, судя по всему, в ближайшее время у меня и помимо необходимости беречь сетчатку ожидались большие проблемы. То, что со мной происходит что-то необычное и чрезвычайное, я заметил, еще ходя с повязкой. Вернее, не заметил, а почувствовал. А когда наконец повязку сняли, в этом необычном и чрезвычайном удостоверился. Причем то был не триппер, его я исключил сразу, хотя прежде болеть им мне не приходилось. Я исключил триппер на основе теоретических знаний. Все же триппер должен был дать о себе знать дня через три-четыре, а с той поры, как мы в последний раз ездили с Ирой на дачу, прошло куда больше времени. Да и резь, как я знал все из той же теории, должна была быть такая – мне полагалось лезть на стену. Резь была, иначе бы я ничего не почувствовал. Но не такая, как полагалось согласно описанию. Вполне можно терпеть. Впрочем, терпеть, а не жить. И только повязку мне сняли, удостоверясь, что вижу, я помчал не к зеркалу глянуть на свою физиономию, а в туалет к писсуару. Путь куда выучил за минувшие три недели тьмы наизусть. Зрелище было оглушающее. Словно некий паук сидел внутри меня и прял тягучую белую паутину. Мочевой пузырь был у меня уже пуст, а паук внутри все прял, прял, прял.
Из огня я без задержки угодил в полымя. От офтальмологов дорога моя прямиком легла к венерологам. Я отправился искать какую-нибудь частную венерологическую лавочку, не зайдя даже принять душ и переодеться к себе на зады «Праги», где номинально я еще продолжал жить. Я мог появиться там без всяких условий – пока не нашел другого жилья, – тем более что Ульян с Ниной не имели против моего проживания у них ровным счетом ничего, скорее, наоборот, но лихорадка ужаса перед болезнью, в которую вляпался, была сильнее всякого неудобства от грязного тела и несвежих вещей. Черт побери, я думал о люэсе. Этот подарок Нового света Старому, как я помнил из просветительской литературы, которую в свое время мне заботливо подсунул отец, объявлялся далеко не сразу. Чтобы затем уж оглушить так оглушить. Вплоть до проваленного носа. Только откуда он у меня взялся, этот подарок? Кроме как от Иры и ее собравшейся замуж сестренки, взяться ему было неоткуда. Но поверить в то, что от них, – сознание мое не допускало такого. Не отказывалось верить, а не допускало. Бывают же случаи, когда самое естественное объяснение – и самое далекое от истины. Почему это не может быть именно тот самый случай?
Тверская, тогда еще не сменившая своего советского названия Горького, залитая, несмотря на будничный день, толпами народа, гулко шумела катившими по ней легковыми автомобилями, сверкала мартовским солнцем в оконных стеклах, ослепляла по-летнему сухим, не сохранившим и лоскутка снега асфальтом – кипела весной, пылала радостью окончания зимы, казалось, прислушайся – услышишь, как ее каменное чрево гремит пением птиц.
Но мне было не до того, чтобы вкушать радость пробуждения природы от зимнего анабиоза. Я шел и крутил головой по сторонам, обшаривая взглядом стены домов в надежде увидеть какую-нибудь вывеску, свидетельствующую о нужной мне лавочке, какую-нибудь скромную доску с кратким оповещением, а даже и написанное от руки бумажное объявление – я бросился бы и по адресу, указанному в этом рукописном творении. Мелькнувшую было мысль направить стопы в бесплатный государственный кожвендиспансер я тут же вымел из головы. Если вдруг у меня действительно был тот самый подарок Нового света, нельзя было себе и представить, в какой оборот взяла бы меня государственная машина.
Дойдя до Пушкинской площади, дальше я решил идти цивилизованным путем.
За стеклом киоска, у стоящего на ремонте семиэтажного серого здания с надписью между вторым и третьим этажами «Московские новости» на нескольких языках, лежали на прилавке газетные стопы. Я отоварился целой бумажной кипой и, сев на скамейку в скверике около памятника гению русской словесности, погрузился в изучение газет.
Рекламы в газетах было полно. Но в «Московском комсомольце» лечили в основном от алкоголизма, торговали срубами и скобяными товарами, геи искали себе товарищей, а для тех, кто с нормальной сексуальной ориентацией, в изобилии предлагались девочки. В «Известиях» предлагали станки и металлопрокат. В «Московских новостях», чье здание напротив ремонтировалось после пожара, зазывали под высокий процент нести деньги в какие-то фонды и покупать оптом алкогольную продукцию. То, что мне нужно, я обнаружил в пухлом желтом издании под названием «СПИД-инфо». И был указан адрес: Колхозная площадь (которой вскоре предстоит переоблачиться в историческое название Сухаревская).
О, какая это сила, деньги! Я в очередной раз убедился в том, прибывши в кооператив «Эскулап-экспресс» на Колхозной. От меня несло, как от козла, я чувствовал это даже сам, но со мной были вежливы, улыбались, ни разу не повысили голоса, я только и слышал: «Пожалуйста. Будьте добры. Если вам не трудно».
Мне было трудно – это так. Я и сейчас слышу, как у меня дрожит голос, когда я спрашиваю: «Это не сифилис?».
В глазной больнице врачом у меня был мужчина, здесь – женщина. Молодая, хорошенькая, просто прелесть. Случись нам разговаривать в другой ситуации, я бы непременно попробовал подбить к ней клинья.
– Почти наверняка нет, – ответила она мне. Со всею серьезностью, без снисходительности, насмешки, с пониманием и участием – словно разделяла со мной мою беду всем своим существом.
– А-а… что же? – с трудом одолев заиканье, произнес я.
– Вероятней всего, грибок, – сказала она. – Может быть, хламидиоз. Или трихомоноз. А может быть, и то, и другое сразу. Сделаем анализы – увидим.
– А что это такое – хлади… триди… – я не смог выговорить брошенные ею названия. Сказать, что во мне все возликовало от ее сообщения, было бы неверно. Страшного подарка Нового света у меня не было, но многим ли лучше было то другое, что не давалось моему языку?
– Это тоже венерические заболевания, – сердечно и заботливо сказала врач. – Самое главное в венерических заболеваниях – лечиться не одному, а вместе с партнером. Иначе лечение бессмысленно. Вы предполагаете, от кого могли заразиться?
Выдавливая из себя, подобно тому, как Чехов раба, капля за каплей правду, мне пришлось рассказать этой прелести, когда и с кем у меня было в последний раз, и сколько у меня вообще партнерш, и с кем я был за кем.
– Полагаю, вам следует поставить в известность обеих, – резюмировала допрос моя следовательница. – Латентный период грибковых заболеваний довольно большой – до нескольких месяцев.
– Латентный – это что такое? – спросил я.
– Скрытый, – благожелательно отозвалась прелестная следовательница, щедро оплаченная мной через кассу кооператива. – А уж если вы собираетесь иметь отношения с ними и дальше.
Видимо, лицо мое выразило довольно противоречивые чувства.
– Если, разумеется, захотите, – добавила она быстро. Лека, когда я открыл дверь квартиры, а затем захлопнул ее, громко клацнув язычком замка, вылетела ко мне из своей комнаты с ручкой в руках со скоростью падающего на землю из глубин космоса метеора.
– Дядь Сань! – провопила она, с явным намерением броситься мне с разбегу на шею.
Я ощущал себя прокаженным. Мне казалось, если я прикоснусь к ней, моя тайная болезнь тотчас передастся и ей.
– Стой, стой! – выставил я перед собой руки.
В тот миг я напрочь забыл об оправдательных двух килограммах. И если бы не ощущение прокаженности, без сомнения – подхватил бы ее на руки. У всего есть оборотная сторона; и от тайных болезней бывает своя польза.
– Что, дядь Сань? – замерла, не добежав до меня Лека. Память об этих двух килограммах вернулась ко мне – словно, утопая и уже захлебываясь, я получил спасательный круг.
– Пардон! – разводя руками, сказал я Леке. – Такое, милая моя, видишь ли, дело.
«Латентный. Латентность. Латентный период.» – крутилось во мне кольцом магнитофонной ленты, когда я уже стоял под дымящимся душем и драл мочалкой свое немытое без малого месяц тело. Служившая подобно слуге двух господ сразу двум квартирам ванная комната была сегодня согласно расписанию счастливо отдана в распоряжение Ульяна с Ниной, и можно было провести в ней хоть все время, оставшееся до полуночи. Не скажу, что новое, незнакомое прежде слово, самовольно повторявшееся внутри на все лады, нравилось мне. Отнюдь нет. Даже наоборот. У него был вкус желудочной отрыжки. Но вот так в тот день благополучного возвращения в мир с воскрешенным зрением мой лексикон обогатился еще одной языковой единицей. И на этот раз совсем не из криминальной области.
– Сволочь! Подонок! Гад! – кричала Ира. – Спал с какими-то шлюхами, изменял мне! Мало ему меня было, гад! Добавки ему понадобилось! Десерта! Ему десерта, а я – страдай! Сколько меня хотели, никому не дала, ему дала – а он на сторону!
Она так кричала, так вкладывалась в свой крик, столько было в нем напора и искренности, что в какой-то миг я и сам почти поверил, что изменял ей. То есть, конечно, я знал, что не изменял, но вдруг почувствовал себя виноватым. А в чем я мог быть виноватым перед нею? В том, что подхватил этот самый грибок где-то на стороне.
Мы разговаривали с ней в ее редакторской комнате, сосед за столом напротив отсутствовал – никто не мешал нам, мы могли говорить совершенно свободно обо всем, но этот ее крик, проходи кто-нибудь коридором, был бы ему слышен и на значительном удалении от комнаты. И что я должен был делать – кричать так же, как она? Я слышал и неоднократно видел в кино, что в таком состоянии женщину хорошо успокаивает затрещина. Будто бы после этого она перестает блажить, приходит в себя, и с ней можно говорить нормальным образом.
Но вот как мне было дать ей эту затрещину? Я никогда не умел бить первым. В любых драках. «Бить человека по лицу я с детства не могу», – это у Высоцкого про меня. Не совсем про меня, но почти. Я могу и по лицу, но только не первым. А первым – нет, никогда, что бы мне ни грозило, как бы я ни понимал, что рискую проигрышем. Я могу ударить только в ответ. Только после того, как ударят меня.