Я взял Иру за запястья (для чего мне пришлось половить ее руки) и хорошенько встряхнул:
– Замолчи! Хватит! Кто кому изменял – еще надо выяснить! Мог не сообщать тебе – и живи как хочешь. А я весь в белом!
– В белом?! Не сообщать?! Гад! Сволочь! Подонок! Он хотел мне не сообщать! Отпусти руки, гад! Отпусти, сволочь!
О, как меняет гнев хорошенькие женские лица. Даже не меняет. Уродует – вот будет точно. Сама медуза Горгона во всем своем непередаваемом безобразии ярилась передо мной.
– Не сообщать. Спокойно, – сказал я. – Мне все равно, в любом случае все запрещено. Больше двух килограммов не поднимать, женщины не касаться.
Вот что на нее подействовало не хуже затрещины. Она как споткнулась в своем крике, замерла – и затем, через паузу, произнесла:
– Что ты несешь? Это еще почему?!
В тот миг я внутренне расхохотался. Слететь в одно мгновение с такого фортиссимо до пиано. Задним числом, вспоминая этот момент, я пойму, что, слетев к пиано, Ира призналась в ненатуральности своего гнева. Полагай она в действительности, что всему причиной был я, очень бы ее задело известие о моем ауте!
Но тогда мне подумалось: она переживает за меня. Сочувствует. И я, несмотря на то, что клокотал внутри крутым кипятком, преисполнился к ней за это сочувствие благодарности.
– Чтобы сетчатка снова не отслоилась, – сказал я. – Никаких физических усилий. Жить, как травка.
– Ты серьезно?
«Шучу», – хотелось съерничать мне, но я себе не позволил.
– Вполне серьезно. Теперь уловила?
Выражение, с которым Ира смотрела на меня, уже не напоминало о свирепой героине древнегреческих мифов.
– Уловила, – сказала она. – Ни фига себе! – После чего подергала руки, требуя отпустить ее, я отпустил, и она спросила: – А что тебе выписали? Трихопол?
– Какой трихопол? От чего?
– Ну, от трихомоноза.
– А почему ты думаешь, что это трихомоноз? Результат анализа будет только завтра известен.
– Нет, – сказала она быстро и с особой твердой правдивостью в голосе. – Я просто предположила.
Эта правдивость голоса выдала ее с головой. Она виляла и таилась, ей было что скрывать, и она избрала тактику наступления как лучший способ защиты.
– Ирка! – вырвалось у меня. – А ведь это ты!
– Что я? – произнесла она со строгостью, которая была один к одному слепок с ее правдивости.
– Ты! Это ты! Ты мне изменяла. Ты причина всему!
Она помолчала, глядя мне в глаза все с той же усиленной строгостью. И – не заботясь о том, насколько эстетично это выглядит, – собрав в комок и свернув на сторону рот.
– Нет, это не я, – проговорила она наконец, возвращая рот на место.
– А кто же?
– Ты мне правда не изменял? – вместо ответа спросила она.
– А ты мне? – счел я необходимым дать ей сдачу той же монетой.
Рот у Иры снова предпринял попытку свернуться набок. Но тут же утихомирился.
– Ну, раз я нет и ты нет, – сказала она, – значит, Ларка не долечилась. Кретинка!
– Лариса? – переспросил я.
Вот всегда так, когда нужно переварить услышанное, переспрашиваешь и без того совершенно понятное и ясное для сознания – словно глухой. Терпеть не могу подобной манеры в других, борюсь с нею в себе, но всякий раз, как доходит до дела, неизбежно терплю поражение.
– Кретинка! – вместо того, чтобы подтвердить свое обвинение, повторила Ира. – Кретинка, какая кретинка!
– Если ты знала, что это она, что же ты так на меня набросилась? – не смог я удержать себя от упрека.
– Потому что забыла о ней. Еще мне о ней думать было! Ты с ней после того, на Новый год, больше ничего?
Странное дело: ответить на этот вопрос было сложнее, чем тогда, в новогоднюю ночь, поменять одну на другую.
– Я тебе уже все сказал, делай выводы, – нашелся я, как вывернуться.
– Значит, подарочек на Новый год. Кретинка, ох, кретинка! А ей замуж нужно. Вот влипла! Ну влипла!
Это уже было слишком. Так горячо переживать, пусть и за сестру, но которая устроила нам подобное удовольствие! Я счел необходимым охладить Ирин пыл:
– По-моему, мы все влипли. А ей надо было долечиваться, а не по чердакам лазить!
– Да? – Ира смотрела на меня с таким видом, словно это не она была со мной в ту новогоднюю ночь на чердачной площадке, а некое ее, не имеющее к ней никакого отношения другое «я». Этакое абсолютное alter ego. – Но виноват ты! Не трахнулся бы с ней в первый раз, не было бы второго!
У меня не имелось никаких козырей на руках, чтобы отбиться. Правда – тот козырный туз, который не побить ничем.
Поэтому я сказал со всей грубостью, на которую только вообще способен:
– А тебя никто не просил трахаться со мной дальше! Сама захотела.
– Это не снимает с тебя вины! – Губы у нее сжались, словно она собралась играть на трубе.
– А ты, прежде чем групповуху устраивать, должна была выяснить, долечилась она, не долечилась!
– Все равно виноват!
– Дура! – вырвалось теперь у меня.
– Это точно. Что связалась с тобой!
– Давай разбежимся, – без паузы, в подхват ее слов, произнес я. – Ты налево, я направо.
– Давай, – так же в подхват отозвалась она. – Налево и направо.
– Пока! – Я повернулся и, как это говорится, решительно направил свои стопы к двери.
Ира меня не окликнула.
Дверь за мною закрылась, и я, не останавливаясь, все с той же стремительной решительностью двинулся по коридору – словно впереди у меня была ясная, определенная цель, важное, судьбоносное дело, которым предстояло безотлагательно заняться.
В тот день, я считаю, если сравнивать с армией, закончился срок моей карантинной жизни в Москве. Курс молодого бойца был пройден, присяга принята, началась жизнь по уставу. Москва безжалостно крестила меня огнем и мечом, я выжил, но отныне должен был носить на себе знаки ее крещения до конца дней.
Наверное, все это излишне высокопарно, но, ей же богу, иногда высокопарность – это единственно верный способ выразить свои мысли и чувства.
Глава восьмая
Первые недели две после того, как мы с Ирой разбежались, плохо было – хоть сунь голову в духовку. Казалось, внутри тебя всего закручивают жгутом, будто отжимают белье после полоскания. И как бывает, когда слишком крепко закрутишь и материя начинает потрескивать и рваться от напряжения, так же что-то потрескивало и рвалось во мне. Оказывается, мы проросли за это время друг в друга, схватились узлами, – наверное, то потрескивали и обрывались наши переплетшиеся корни.
Но беличье колесо каждодневных забот – великая вещь. Панацея от всего и вся. Главное, крутись, перебирай лапками – и не заметишь, как тебя вынесет туда, где ты и не располагал быть, и все прежнее, ну если и не все, то большая часть, станет тебе до фени.
Мне нужно было найти жилье, и я каждый день делал десять, двадцать, тридцать звонков, ездил смотреть квартиры, случалось, по две и по три в день – все не подходило: в одном месте требовали платы за год, в лучшем случае за полгода вперед, в другом квартира оказывалась от метро не за десять минут на автобусе, как было обещано по телефону, а за полчаса, в третьем стояла пустой – ни единой табуретки, плюс раскуроченная электропроводка, в четвертом, наоборот, ты должен был жить на складе мебели в роли некоего ее хранителя, за что с тебя еще и намеревались сдирать несколько сот зеленых ежемесячно.
Помимо поисков жилья, глотая желтенькие таблетки трихопола, я через день мотался на Сухаревку к своей благожелательной гиппократше получить необходимую порцию лечебных процедур; и пришлось посетить родную глазную на задах Тверской – проверить глазное дно, все ли благополучно. А кроме того, я работал: готовился к съемкам, выезжал с бригадой, монтировал отснятый материал, подкладывал текст, и нужно было быть в постоянном контакте с Борей Сорокой, держать руку на пульсе – не просто работать, но и зарабатывать деньги. И вот, отмахав в своем колесе какое-то, не знаю уж какое, количество стремительных оборотов, сняв, наконец, квартиру и перебравшись туда, благополучно закончив путешествовать на Сухаревскую, дав в эфир три материала и срубив через Борю Сороку очередную порцию капусты с изображением американских президентов, я обнаружил, что жгут внутри меня уже не так туг, хватка его ослабла, можно дышать и крутить головой по сторонам.
И так для меня и осталось тайной: правду ли говорила Ира о своей сестре или просто перевела на нее стрелку? Вместе с тем я нашел, что все случившееся имело несомненно положительный окрас: если бы не заслуженная награда, нашедшая своего героя, едва ли бы мне оказалось по силам реализовать на практике рекомендацию врача из глазной больницы. Точнее, наверняка оказалось бы не по силам. А так обретенная награда обернулась подлинным подарком судьбы: некем соблазняться и некому соблазнять.
В теплый апрельский вечер накануне красного дня международной солидарности трудящихся я сидел на облезлой кухне давно не ремонтированной однокомнатной квартиры, снятой мной за сто двадцать баксов в месяц на проезде Шокальского в северной части Москвы. Тривиально напоминавшая мне пенал, кухня была душно выкрашена до самого потолка зеленой масляной краской и, залитая багровым закатным солнцем, плавилась в сюрреалистическом болотно-рыжем огне. Под локтями у меня был складной кухонный стол с порезанной ножом и выщербленной столешницей, разложенный сейчас во весь размах, на нем стояли уже пустая наполовину литровая бутылка спирта «Royal», несколько бутылок минеральной воды неизвестного происхождения, лежала на щербатых тарелках, доставшихся мне в пользование вместе с прочей кухонной утварью, всякая скорая магазинная закуска – грубо накромсанные ножом колбаса и соленые огурцы, небрежно вываленные из вспоротых банок минтай в томатном соусе, квашеная капуста, маринованый перец, – а за столом, составляя мне компанию, сидели Николай-оператор и мой новый знакомый – Юра Садок, музыкальный редактор с другого канала, Садовников по фамилии, но никто его фамилии полностью не произносил, он был Садок, и все, и, познакомившись, я некоторое время полагал, что Садок – это и есть его настоящая фамилия.