Мы обмывали мою первую в жизни крупную покупку – телевизор «Sony» с встроенным видеомагнитофоном, тридцать семь сантиметров по диагонали. Оставленный нами, он сейчас в одиночестве светился экраном, меняя картинки, в комнате, бубнил там что-то то мужским, то женским голосом, а до того его черно-пластмассовая глазастая глыба в течение нескольких часов была объектом нашего самого пристального внимания и опеки: сначала мы его выбрали в одном из торговых павильонов бывшей выставки народных достижений из десятков других, потом Николай с Юрой тащили обмотанную липким скотчем картонную коробку по беспредельной территории выставки к выходу, бережно всовывали коробку на заднее сиденье пойманной частной «Волги», придерживали по дороге, чтобы не долбанулась на светофоре о спинку переднего сиденья, после чего, вновь все вместе, высвобождали нежное создание из пенопластовых объятий упаковки, искали ему место, подключали, настраивали, отлаживая программы, проверяли видеосистему. Обмыв был припасен мной заранее, ждал своего часа в холодильнике, и Николай с Юрой, узрев восставшую на кухонном столе возбужденным фаллосом бутылку «Рояля», обрадованно и с соответствующим виду бутылки возбуждением по очереди похлопали меня по плечам: «О, понимаешь дело! Хоть и молодой, а мыслишь верно!» Они оба были старше меня, Николай особенно, да и Юра едва не на десяток лет, и то, что они, как говорили у нас в Клинцах, водились со мной, мне льстило. Хотя, конечно, я и не подавал вида. Но льстило, льстило. И я даже с трудом удерживал себя, чтобы не приложиться за компанию к «Роялю» – несмотря на то, что моей благожелательницей с Сухаревской площади было мне категорически запрещено прикасаться к спиртному по меньшей мере еще неделю, чтобы не спровоцировать рецидива. Надо сказать, за те два с лишним месяца, что во рту у меня не было и капли спиртного, я напрочь отвык от него и ничуть не горел нестерпимым желанием употребить – но за компанию! За компанию хотелось нестерпимо.
То, что я пренебрегаю компанией, Николай с Юрой заметили уже на второй рюмке.
– Ты что это, Сань? – удивился Юра. У него были красивые длинные русые волосы, собранные сзади в косичку, и, когда испытывал какие-то сильные чувства, он закидывал руку за голову и брался за косичку у корня, будто сдерживал себя, не позволяя этим чувствам полностью захватить над собой власть. Так же он сделал и сейчас. – Во даешь! Угощаешь, а сам как король на именинах! Ты что?
О, это знатнейшее правило русского застолья: пить самому и не позволить остаться трезвым соседу! В каком другом случае за компанию – как угодно, но в этом – удавиться нужно непременно. И что мне было сказать в свое оправдание? Никакое объяснение не могло быть оправданием. Я мог чувствовать себя уверенным, только раскрыв истинную причину.
– Да-а, – протянул я как можно небрежней, – отболел только что.
– Триппером, что ли? – тут же, со своей обычной иронической усмешкой, раскуривая сигарету, спросил Николай, – будто и впрямь всё обо всех знал.
– Ну, – подтверждающе сказал я.
Что у меня было в действительности, не имело значения.
– Впервые? – спросил Юра. Ответа он, впрочем, не ждал. Отнял руку от косички и выставил ее перед собой – с растопыренными вилкой, словно в знаке «виктори», указательным и средним пальцами. – Два раза болел! Сторожишься, сторожишься, и все равно залетаешь. Бляди. Сплошные бляди кругом. Спят с кем ни попадя. Без разбору. Ни с одной без презерватива нельзя. Хрен-те что.
– А ты не спи, – сказал Николай, выпуская дым углом рта и щуря глаз, чтобы дым не попадал в глазную щель.
– Даешь! – Юра опустил руку с двусмысленным «виктори». – Как это не спи! А природа?
– Мы не можем ждать милости от природы. Взять ее – вот наша задача. – Голос, каким Николай произнес это, указывал, что он цитирует. – А? Чьи слова?
– Видишь, «взять»! – воскликнул Юра. – Силой! Ждать некогда. Ждать будешь – когда еще даст. А у тебя торчком!
– Онанизмом занимайся, – ответствовал Николай. – Так чьи слова?
Юра словно опять не услышал его вопроса.
– Онанизмом, хочешь, сам занимайся, – сказал он. – Когда кругом, куда ни повернись, все дадут, – еще не хватало!
– Чего жаловаться? – сказал Николай. – Ты спишь, они спят. Не могут ждать милости от природы. Сексуальная революция.
– Сексуальная революция, – подтвердил Юра. – Хрен-те что. Сами болеют, нас заражают. Мы – ладно, у нас простатит, в крайнем случае, а они же потом рожать не могут! Еще СПИД сейчас этот. А мне с презервативом – все равно что онанизм тот же самый.
– Так чьи слова? – посмотрел Николай сквозь вьющуюся вверх виньетку дыма на меня.
– Мичурина? – Мне помнилось, отец рассказывал: когда он учился в школе, эти слова были написаны у них на стене между лестничными маршами как лозунг, и подпись под ними гласила, что изречение принадлежит селекционеру и садоводу начала века, объявленному советской властью великим преобразователем природы. Отец мне много рассказывал о той поре, на которую пришлось его детство. Не он бы – я бы ее и не представлял. В годы моего детства таких лозунгов уже не висело. Сплошной Леонид Ильич Брежнев со своей экономикой, которая должна быть экономной. А в учебниках истории – сплошные решения партсъездов, которые, как ни бейся, отличить один от другого – все равно что близнецов по чертам лица.
– Мичурина, правильно, – подтвердил мое верное знание авторства советского лозунга Николай. – Совратил вас всех Мичурин, да?
– Иди ты! – отозвался вместо меня Юра. – До фени мне твой Мичурин. Бордели нужны. Борделей нет. Борделей нет – все общество бордель. Не так? Опровергни. Сам будто ничем ни разу. Ну, сколько?
Николай выставил указательный палец.
– Раз. Мне достаточно. Больше не хочу.
– И что, теперь постишься, а когда припрет – онанизмом?
– Сплю с женой, – вынув сигарету изо рта, развел Николай руками. Струйка дыма нарисовала истаивающую виньетку над его плечом. – Однообразно, но наверняка.
Юра ухватил себя сзади за корень косички.
– С ума сойти! Это все равно что сухой закон. То же самое! Как тебе сухой закон терпеть? – посмотрел он на меня.
– Да в принципе ничего, – сказал я. Николай похмыкал:
– Не у всех, видишь, природа одинаковая.
Юра отпустил косичку и, глядя на меня, уважительно покачал головой.
– Да, не одинаковая. А я, когда нельзя было, чуть на стенку не лез. Так бы и ладно, и по третьему разу, если не повезет, но это же – и в рот не бери! Тебе еще сколько, долго еще по сухому закону жить? – спросил он меня.
– Неделю, – сказал я. Чувство счастливого облегчения владело мной. Я признавался в своей стыдной болезни – как прыгал в серную кислоту, а оказывается, я был тут не просто не одинок, а наоборот, в хорошей компании!
– Ну, неделю – это уже божеский срок, дотерпишь, – заключил Юра. Словно это я, а не он жаловался на тяжесть жизни по сухому закону. – А нам с Колей как раз тут на двоих, – щелкнул он ногтем по бутылке «Рояля». – Да, Коля?
– Львиные у тебя какие аппетиты. – Николай не успел стряхнуть столбик пепла в блюдце на столе, приспособленное под пепельницу, тот рухнул ему на колени, и он принялся тылом ладони смахивать пепел на пол. – Литр спирта, куда в тебя? Собрался умереть раньше срока? Пусть останется.
– Да, пусть останется, – послушно и восторженно согласился Юра. Его уже основательно разобрало. – Потом Сане еще чего-нибудь поднесем, придем – а нас тут как раз ждет.
– Конечно, дождется, – сказал Николай. – Надейся. Ему через неделю уже можно будет – как это дождется?
– Не дождется? – обратил ко мне взгляд Юра.
– Дождется, дождется. Непременно, – заверил я его.
– Видишь, Саня обещает, – сказал Юра Николаю.
– Новую он тебе купит. – Николай взял бутылку «Рояля», налил Юре, налил себе. В Юрину рюмку половину, в свою треть. Взял бутылку минеральной воды и долил мгновенно помутневшие рюмки доверху. – Уж с чем-чем, а с огненной жидкостью в родном отечестве дефицита не будет.
– А почему ты себя обделяешь? – Юра заметил, что Николай плеснул спирта в свою рюмку меньше.
– Силы рассчитываю, – сказал Николай, отводя руку с сигаретой в сторону и поднося рюмку ко рту. – Это вам завтра кверху брюхом хоть до полудня, а мне в семь утра – как штык на трудовой вахте у окуляра стоять.
– Бедняга. Это ты тот несчастный, которому завтра демонстрации освещать. – Теперь ирония прозвучала и в голосе Юры.
– Нет, мне завтра на съемку художественного фильма. Называется «Первое мая свободной России».
Николай, не торопясь, запрокинул голову, и мутное содержание рюмки в его руке так же неторопливо перелилось в рот.
Юра, пока он священнодействовал, успел и опрокинуть свою порцию, и сморщиться, и схватить с тарелки огурчик, и захрустеть им.
– А видал я в гробу все демонстрации, – смачно сказал он сквозь этот хруст погибающего на его зубах огурца. – Надемонстрировался при советской власти – на всю жизнь.
– В чем ты не прав – это насчет советской власти, – наставил на Юру тлеющую сигарету догнавший его Николай. – У нас законодательные органы как называются? Советы. Так что советская власть у нас пока держится. Вот когда Ельцин ей секир башка сделает…
– Ты что, подожди, ты о чем?! – перебил его Юра. – Какой секир башка? Ты слышал что-то?
– Чего слышать, – отозвался Николай, вновь вкладывая сигарету в угол губ. – Я снимал. Второго дня. Он о Верховном совете прямо сказал: осенью будем разбираться.
– А! – махнул рукой Юра. – До осени еще дожить надо. Все до осени переменится десять раз.
Я сидел с ними, потягивая минералку, и плыл не меньше, чем если бы пил не минералку, а «Рояль». Так мне было хорошо. О, как мне кайфово было сидеть с ними, слушать, как они мелют языками, и молоть самому – обо всем и ни о чем. И все не оставлявшая меня до конца Ира была теперь в такой дали – будто видел ее в перевернутый бинокль. Я еще мог видеть, что там, вдали – это она, еще узнавал ее, но лица ее уже не различал.