– Ты говорил, ты сочиняешь. Сбацаешь, может? – неожиданно предложил мне Юра.
Предложение было не только неожиданное, но и опасное. Над этим предложением, прежде чем принять его, следовало подумать и все взвесить. А возможно, и не принять. Одно дело греметь по клавишам перед людьми, чье мнение тебе не особо, а то и нимало не интересно, и совсем другое – играть профессионалу, к которым Юра и относился.
Но мне было так хорошо, что я, понимая все это, ни мгновения не раздумывая, согласился. И только счел необходимым предупредить насчет инструмента:
– Фоно не мое. За строй не отвечаю.
Пианино стояло в комнате на парадном месте, но было советской марки «Лира», а хорошего советского фортепьяно мне видеть не приходилось. Кроме того, оно уже, видимо, давно служило хозяевам не по назначению, а местом свалки всяких вещей, которые и далеко не уберешь, и не знаешь, куда положить поближе – как это тотчас стало получаться и у меня, – не настраивали его целую вечность, и расстроено оно было – слезы наворачивались на глаза слушать его.
Слезами, только я взял первые ноты, Юра и облился. Он ухватил себя за косичку, вобрав голову в плечи, и завопил:
– Уши мои!
Я перестал играть и закрыл крышку.
– Пардон. Моя ошибка. Ваша правда, граф: возможности человеческого организма не безграничны.
Откуда только во мне и взялась такая витиеватость. Словно я и в самом деле был подшофе и изрядно.
– Нет-нет, это я – пардон! – снова завопил Юра. – Возможности моего организма безграничны, граф! Лабаем! Хочу послушать!
– Да уж, Сань, давай. Тоже хочу послушать, – подвопил Юре Николай. Он притащил с кухни бутылку с «Роялем», бутылку минералки, тарелки с закуской и расставил все сверху на пианино. – Я и не знал, что ты и в этой области искусства впереди планеты всей.
– Теперь знаешь, – проговорил я, не озабочиваясь тем, чтобы подыскать ответ, соответствующий его ироническому укусу. Мне было так хорошо, что тратить себя на пикировку значило лишить себя удовольствия кайфа.
– Тронули, – подтолкнул меня начинать Юра, наполняя над моей головой «Роялем» их с Николаем рюмки.
– Все, мне все! – остановил его Николай, отнимая у Юры бутылку.
– Тронули, – заново опустил я руки на бело-черный оскал клавиатуры.
Мне пришлось провести за изделием комбината «Лира» не меньше часа. Скорее всего, даже больше. Давай еще, просил Юра. А что еще у тебя есть? Ты говорил, целую симфонию накропал, какой-нибудь тематический кусок можешь продемонстрировать? И вот эта композиция, с которой ты начал, а я тебе помешал. И песню бы, а? Пару песен, которые считаешь самыми характерными для тебя.
Они с Николаем наливали у меня над головой, разбавляли, выпивали, закусывали, а я играл. Впервые после отца я играл свои сочинения профессионалу. Но отец был профессионалом с обочины, вроде футбольного игрока, всю жизнь просидевшего на запасной скамейке, а Юра играл в основном составе, в каждом матче, мяч не сходил у него с ноги ни на секунду. И вот он просил меня: а этот финт? а такой удар? а как насчет того, чтобы обвести сразу двоих? Его интерес воодушевлял меня – казалось, я извлекаю звуки из этого советского изделия, не сидя на стуле, а паря в воздухе, левитируя, как какой-нибудь йог высокого уровня. Отец, тот относился к моему сочинительству со скепсисом. Не к сочинениям, их-то как раз он, в основном, одобрял, а именно к самому факту сочинительства. Он полагал это все пустым переводом времени. Чем-то вроде качания мышц ради самих мышц. Потому что, говорил он, этим нужно заниматься профессионально или не заниматься вообще. Но и профессионально, считал он, тоже не стоит заниматься: для успеха нужен особый фарт, и фарт этот выпадает одному из тысячи. Такой у него был опыт.
Юра просил меня играть еще и еще, но я наконец решил, что левитация – это хорошо, однако и йогам, полевитировав, должно опускаться на грешную землю.
Опуститься на землю нужно было выразительно и запоминающе. Для этой цели я выбрал одну композицию, короткую, но мелодически резкую, как графика Фаворского, кантиленную и ритмическую одновременно, с ясно и четко прописанной темой. Я оседлал ее, как футбольный нападающий мяч, получивши тот в беспроигрышной голевой ситуации, и пошел, пошел на ворота, зная наперед, что защищающий их вратарь бессилен передо мной. Но только в отличие от футбольного гола, напоминающего своей сущностью фортиссимо, композиция у меня заканчивалась его противоположностью – абсолютным пианиссимо: словно бы я не вбивал мяч в ворота, а, обведши вратаря, входил в них тихим спокойным шагом, приводя мяч за линию ворот, как запутавшийся в ногах палый осенний лист.
– О\'кей? – посмотрел я на Юру, берясь за крышку, щелкая откинувшимся пюпитром и прижимая его пальцем – приготовясь закрывать честную, но бессовестно гнавшую фальшак советскую «Лиру».
– О\'кей-хоккей, – согласно кивнул Юра со стула сбоку от пианино. И погрозил мне пальцем. – Хитер! Хорошо закончил. Припас на конец. Все точно сделал.
Николай, сидевший с остро поднятыми коленями в продавленном кресле поодаль, открыл глаза, немигающе уставился на меня и затем произнес:
– Главное, когда спишь только с женой, быть уверенным, что она тоже спит только с тобой.
– А ты уверен? – спросил его Юра.
– В том-то и дело, – сказал Николай, не поворачивая к нему головы.
Посидел, все так же немигающе глядя на меня, еще немного и снова закрыл глаза.
Он наливал себе меньше, чем Юре, но напился он.
Мы с Юрой оставили Николая дремать в кресле и, прихватив бутылки с тарелками, переместились обратно на кухню.
– Что, ничего, – сказал Юра. – Вполне. Ты по композиции где-то уроки брал? Довольно грамотно.
Не знаю почему, но говорить об отце не хотелось. Хотя нет, знаю почему. Я его стыдился. Неосознанно, не отдавая себе в том отчета. Член Союза композиторов, пропахавший жизнь на заводе. Недурственная картинка.
– Читать, граф, умеем, – сказал я. – Грамоте учены. Иначе говоря, я ответил ему, что никаких уроков не брал, а учился по книгам. Что, собственно, было почти правдой. Я проштудировал в отцовской библиотеке все, что там стояло по композиции. Аотец толковал со мной на эту тему только несколько раз, я не особо-то его и просил: охота слушать, когда тебе через слово поют, что лучше бы этим не заниматься.
– Вообще, я тебя получше хотел бы послушать, – сказал Юра. – Получше и побольше. У тебя пленки со своими записями есть?
– Какие пленки? – не понял я.
– Да хоть какие. Ну магнитофонные.
– Нет. Откуда?
– От верблюда! Кто-то на тебя пахать должен? Сам позаботься. Найди звуковика хорошего, договорись. Пусть не товар, но хоть какой-то сырец тебе сделает. Чтобы было что визитной карточкой предъявлять.
– Кому предъявлять? Зачем?
– Как кому? Да тому же графу, что перед тобой сидит. Кто меня графом называл?
– Я, граф! – ответил я, как если б отзывался из строя на свою фамилию, сурово выкликнутую стоящим перед строем командиром.
– Граф Садок! – поднял Юра указательный палец. – Ничего звучит, да? На самом деле мой отец простой крестьянин, ну а я – крестьянский сын. Крестьянскому сыну не отказался бы предъявить?
– Да зачем предъявлять? – смысл Юриных слов по-прежнему был для меня неясен. – Вот я тебе сыграл – ты послушал. А зачем пленки?
– Как зачем? – В голосе Юры прозвучало возмущение. – А для чего ты пишешь?
– Просто, – сказал я. – Хотелось. Сейчас и не пишу. В голове, конечно, кой-что звучит, но и все. Когда записывать? Самое приятное – в голове покрутить. Вот так.
– «Так» рифмуется с «мудак»! – Теперь Юрин указательный палец оказался наставлен на меня подобно стволу пистолета. – Просто так сочиняют лишь идиоты. А умные люди делают из этого профессию и деньги.
В прихожей загрохотал взвод солдат, обутых в тяжелые сапоги с подковками. Роль взвода успешно исполнял Николай в единственном числе. Остановившись перед дверьми ванной и туалета, он взялся обеими руками за их ручки, после чего повернул голову и посмотрел в дверной проем кухни на нас. Постояв так некоторое время и не произнеся ни слова, он отвернулся и ударом ладони перевел флажки выключателей в верхнее положение. За первой дверью, открытой им, оказался туалет – и туда ему было не нужно. Он захлопнул ее, так что у нас на кухне сотряслось и прозвякало на столе все, что было стеклянного, и открыл другую. Ванная, естественным образом открывшаяся ему за нею, была тем помещением, куда он стремился. Стекло на столе сотряслось унас еще раз, и следом, через мгновение, до нас донесся рык мощной струи, вырвавшейся из крана, и ее гулкий звон о чугунное дно ванной.
– Главное, быть уверенным, что она тоже спит только с тобой! – произнес Юра, произведя ряд движений указательным пальцем, в результате коих тот снова оказался устремлен к небу.
Ржачка, напавшая на меня, несомненно, была того рода, про которую говорят: покажи ему палец – он обхохочется.
– А люблю я тебя одного! – с трудом, как рыдая, сумел я выдать в ответ Юре фразу из популярного у нас в армии анекдота.
Юра, словно с обрыва, рухнул в такую же ржачку, как я.
– Тебя!.. Одного!.. А люблю одного!.. – повторял он, держа себя за косичку и изнеможенно мотая головой.
– А люблю!.. Тебя!.. Одного! – вторил я Юре.
Так мы ржали, не в силах остановиться, и пришли в чувство лишь тогда, когда звон воды в ванной стих, дверь ее распахнулась, и Николай, пошатываясь, вышел обратно в прихожую. Голова у него была мокрой, волосы торчали во все стороны перьями, лицо от прилившей крови, когда он, видимо, наклонялся над ванной, походило на запрещающий сигнал светофора. Старательно, твердым шагом, но двигаясь галсами, он прошел к нам на кухню и с грохотом свалился на ближайший табурет, оказавшийся у него на пути.
– Как так получилось, что меня разобрало? – проговорил он, по очереди обводя нас расфокусированным взглядом, словно страдал косоглазием. – Или, Сань, это твоя музыка так на меня действует?