– Смотри, смотри, смотри! – вдруг закричал Юра, наставив указательный палец на экран.
Я метнул глаза в сторону телевизора – и увидел: к капоту стоящего поперек улицы грузовика медленно, пятясь широким слоновьим задом, шел автобус. А у капота, спиной к автобусу, стоял демонстрант. Человек в серо-голубой милицейской шинели бросился к демонстранту, толкнул его, демонстрант отлетел в безопасность, и в то же мгновение автобус вмял милиционера в бампер грузовика. Вмял – и замер.
– Мать твою! – вырвалось у нас обоих одновременно. Режиссер в Стакане переключил камеру, и на экране снова потек селевой поток демонстрации.
– Ну, видал Россию нашу?! – воскликнул Юра. – Нам бы только бунт устроить, чтоб кровь кипятком бурлила! Вышли на демонстрацию – нет спокойно пройти, кого-нибудь насмерть уделать нужно!
– Может, и не насмерть, – отозвался я – будто произнося заклинание. У меня было чувство: наложить на поминание этого слова табу – и произойдет чудо, человек в милицейской шинели останется жив. – При чем тут вообще вся демонстрация. Кто-то там за рулем один был. Может, таких на всю демонстрацию – двое-трое. Ну, может, десяток.
– Десяток! И десятка достаточно. Десяток-то этот кровь и пускает. А остальные статисты. Но тоже хотят поучаствовать. Сиди дома, не вылезай! Нет, лезет.
Я вспомнил отца с матерью, сидящих в Клинцах на одной картошке, самолично выращенной на огороде. Сестру с мужем, собирающих для моего двухлетнего племянника одежду по всем знакомым.
– Но жизнь в самом деле тяжелая, – сказал я. – В самом деле люди в отчаянии. На еду людям денег не хватает.
Юра замахал руками:
– Ну вот, еще от тебя слышать такое! Проголодаешься – найдешь способ, как у жизни свой кусок вырвать. Способов много. Мы же с тобой вырываем?
– Вырываем. – Я был вынужден согласиться с ним.
– И другие, только захоти, вырвали бы. Ленится народ. Привыкли, что им все с руки подают. А ты побейся! Прояви инициативу! Не рассчитывай на доброго дядю. Кончился дядюшка. На себя рассчитывай!
Все было так, как он говорил. И что-то не так. Но я не понимал что.
Великое изобретение цивилизации, сблизившее страны и континенты и положившее конец разобщенности людей, подав свой пронзительный звенящий голос, разрешило все затруднения моей мысли.
Я снял трубку и услышал голос Конёва:
– Вот интересно! Сидим дома, когда такие события!
– Какие события?
– Какие! Телевизор смотришь?
– Смотрю.
– Видел, что с ментом сделали?
– Твою мать! – вновь вырвалось у меня – подтверждением, что я видел.
– Ну вот, каких тебе событий еще не хватает! До жертв уже дело дошло.
– Жертв? – невольно переспросил я. – Ты так считаешь? Может быть, и нет.
– Какое нет. Никаких сомнений. Это на вещание камеру отключили, а мы-то все видели. Всмятку мента. Толпа жаждет крови.
Впервые тогда – в тот миг, в том нашем телефонном разговоре с Конёвым – мне подумалось, какая это подлая вещь, телевидение. Куда древнеримским циркам с их гладиаторскими боями. Вот так взять и показать всему миру реальную человеческую смерть – как какой-нибудь кадр из фильма, как постановочный трюк, блистательно отработанный послушными режиссерской воле актерами!
– И что ты звонишь? – спросил я Конёва. – Что я должен, если не сидеть дома? Быть на демонстрации?
– Пахать! – закричал Конёв. – Микрофон в зубы, камеру наперевес – и вперед!
– Камеру не могу. Не больше двух килограммов, – напомнил я Конёву.
– Камеру за тебя оператор поволочет, – ответствовал мне Конёв. – А микрофон как-нибудь уж удержишь. Срочно давай дуй в Стакан. Нужно в связи со всеми этими событиями пару интервью взять. На мне комментарий, на тебе интервью.
– А спецпропуск? – поинтересовался я.
В праздничные дни в Останкино устанавливали особый пропускной режим, и я по своей бумажке, годной лишь при предъявлении паспорта, пройти не мог.
Но когда тебя требует к священной жертве Аполлон, он позаботится, чтобы жертва была принесена непременно и должным образом.
– Подъедешь – все уже будет ждать, – сказал Конёв. – Хмырь советского периода распорядился и сам сюда тоже чешет.
– Что? На службу, родине кровь отдавать? – посмеиваясь, спросил Юра, когда я положил трубку. И, получив от меня утвердительный ответ, высоко вскинул брови: – Ну, и нужна тебе такая служба? Чтобы вот так дергали – как пескаря из пруда за губу крючком?
На этот его риторический вопрос я уже не ответил – так, отделался неопределенным пожатием плеч и выпячиванием губ. Да, вот, что поделаешь, означало это мое телодвижение, подкрепленное для вескости мимическим упражнением.
На самом же деле я был в таком кайфе – сравнимо с тем, какой я испытывал вчера за столом с Юрой и Николаем. А то, пожалуй, и посильнее. Я только сейчас осознал до конца, как завидовал Николаю, что он там сегодня с камерой, в нем нуждаются, он в деле, в плуге, – он запряжен . Я тоже хотел быть запряженным . О, как хотел! Зная о себе это – только не осознавая.
И вот желание мое оказалось исполнено.
Глава девятая
Не знаю, что за причина, надо признаться, не видя в том никакого смысла, и вот тем не менее, я довольно часто думаю о сущности времени. Как оно было бездонно в детстве. Можно сказать, что в детстве его не было вообще. Что детство вообще было вне времени. Оглядываясь в ту пору, я с изумлением вижу, что, хотя я пятилетний и я какой-нибудь там четырнадцатилетний отличаемся друг от друга ростом, весом, знанием жизни и осознанием ее, в смысле времени – неподвижны, мы словно живем в один и тот же момент, временная дистанция между нами равна нулю – круглому, абсолютному, беспощадно всевластному.
В армии время текло, как большая, ленивая, медленно влекущая себя к бесконечно далекому и столь же бесконечно желанному морю дембеля, просторная равнинная река. Эта ленивая равнинная река текла так медленно, что, казалось, стояла на месте. Но при этом ее течение было до того заметно – ты мог наблюдать, как перемещает себя от одного дня к другому каждая молекула речной воды.
Время может растягиваться, сжиматься, лететь, ползти, может быть незаметно и, напротив, с назойливой бесцеремонностью заявлять о своем существовании – ежеминутно, ежесекундно, терзая тебя сознанием упущенных возможностей, нереализованных планов, попусту растраченных сил. Одинаковый объем его может заключать в своем чреве гулкую пустоту всего и вся и такую густоту событий, переживаний, дел, впечатлений, что, обозревая задним числом прошедшее, ощущаешь в себе холодок восторженного потрясения: как это все туда и вместилось?
Оборачиваясь сейчас в тот 1993 год, вернее, в его вторую половину, начиная с майских праздников и до наступления следующего, 1994 года, я испытываю именно это чувство восторженного потрясения. Я прожил за те восемь месяцев, двести сорок пять дней, целую жизнь.
Интервью, после того как я по срочному поручению Конёва сделал в день международной солидарности трудящихся первое, непонятно с чьей легкой руки, неким решением судьбы стало для меня определяющим жанром. Я сделал их за эти месяцы штук двадцать пять, не меньше, случалось, лепя по два за неделю. И это были не новостные интервью – интервью для перебивки кадра, оживления сюжета, интервью-комментарий, – а интервью-беседы. Я стал в программе главным специалистом по ним. Даже не в программе. В самой программе обычно давали небольшой кусочек беседы, фрагмент, а вся беседа шла потом отдельной передачей, стояла отдельной строкой – с указанием времени и моей фамилией: беседовал такой-то – в программе передач, что каждую неделю распечатывалась всеми газетами отечества – вплоть до последнего убогого листка вроде того, что выпускается в моих родных Клинцах. Мать с отцом писали мне, что они из-за меня стали достопримечательностью Клинцов, их узнают на улицах, указывают пальцами, шепчутся за спиной: «Родители того самого». Ауж о работе нечего и говорить, не проходило дня, чтобы на работе кого-нибудь из них не спрашивали обо мне: «Как он там? Вчера опять видели по телевизору. Будете писать – передавайте привет». Прокручивая сейчас иногда на видаке по какому-нибудь поводу свой архив, я, бывает, натыкаюсь на пленку из той поры: мальчишка с пухлым, едва не детским лицом сидит рядом с одним из советников президента страны по экономическим вопросам и с отважным видом разглагольствует о монетаристской политике, бегстве капиталов за границу и стабилизации рубля, а советник счастлив, важничает и любуется собой – как гусь своим отражением в луже, и его ничуть не колышет, что перед ним пухлолицый мальчишка, мало что смыслящий в сути тех слов, которые произносятся, – советнику лишь бы беседовать, засветиться лишний раз на экране.
Слух обо мне прошел по всей Руси великой, и у меня зазвонил телефон: кто говорит? – слон! Собственно говоря, это не шутка, почти так все и было. Звонили мне по одному и тому же поводу: выражая желание появиться на экране в роли интервьюируемого. Какие люди звонили! С каких олимпийских высот власти и бизнеса они спускались, чтобы засвидетельствовать мне самое искреннее почтение и уважение, выразить восхищение моим талантом и мастерством (много таланта нужно – служить подставкой для микрофона, позволю теперь-то, задним числом, быть с самим собой откровенным). Правда, звонили не они сами, а их референты, помощники, секретари, заместители, но то, что эти референты-заместители мне свидетельствовали и выражали, они делали от имени своих боссов.
Вот когда джинса сама покатилась в руки. В пору, когда я самолично предлагал миру свои услуги, просил найти мне клиентов Ульяна и Нину, обзванивал всякие фирмы, фонды, компании, ко мне в сети не заплыла ни одна рыбка, что там осетр, и пескаря не попалось, а теперь у меня не было отбою: вот они, американские президенты, на, возьми, да побольше, не жалко!
Но тут обнаружилось, что мое знание себя было недостаточно полным. Я не мог гнать джинсу! Я не мог брать левые деньги! Оказывается, одно дело – звонить самому, как бы продавая некий товар, пусть это всего лишь эфирное время, и совсем другое – если покупают тебя, а ты, получается, себя продаешь. Мне звонили, расшаркивались передо мной, соблазняли, а я говорил «нет». Я был, как кремень, из меня можно было бы высекать искры. Оборзей, внушал я себе, оборзей, что посредничать, что рубить бабло напрямую – все одно, оборзей; но нет, быть посредником, от кого-то взять, кому-то передать, связать, свести и получить за свое посредничество положенную долю