капусты – тут во мне ничего не протестовало, а выставить на продажу в качестве товара себя – все подымалось на дыбы. Так для меня и осталось единственным способом добычи денег посредничество между Борей Сорокой и Бесоцкой, между Борей и еще парой программ, где у него не имелось своих людей. Впрочем, и кроме Бори Сороки завелись у меня знакомства подобного рода, у всех была нужда в контактах, все рыли землю, чтобы добыть президентов, до самой мантии, и мелкой нарезкой в карманы мне сыпалось. На большее я не претендовал. В общем, думаю, если мне что и зачтется на Страшном суде (если, конечно, он состоится), так то, что я не гнал джинсу. Когда все вокруг меня только этим и занимались.
Залетевшая ко мне в карман капуста выпархивала оттуда без особых задержек. В основном я тратил ее по всяким ночным и не очень ночным клубам, куда чаще всего ходил в компании Юры Садка. Что мы делали в клубах, нужды объяснять, естественно, нет. Клеили девочек. Что еще делать в этих заведениях. И девочки приходили туда за тем же самым – чтобы их подклеили. Так что процесс клеежа был прост, как мычание, если процитировать еще одного классика, которого в мою школьную пору вбивали нам в головы как непререкаемого авторитета что в области гражданских чувств, что в области эстетики. Главное, попасть на свой кадр, не рубить дерева, что взросло не для твоего топора, и при обоюдном желании сюжет обычно летел к кульминации даже быстрее, чем ты для себя наметил.
Помню один такой, что и теперь, годы спустя, при воспоминании о нем рождает во мне состояние шокового ошеломления. Дело было в только что открывшемся сарае под звучным названием «Манхэттен», джинсово отрекламиро-ванном всеми газетами, всеми каналами телевидения и потому полном под завязку, хотя и неоправданно дорогом. Прелестное личико бросилось мне в глаза, едва мы с Юрой миновали мрачный, словно нью-йоркская подземка (по слухам!), черный коридор и вошли в зал. Оно так и проняло меня, приковало к себе, повело мои глаза за собой, словно подсолнух за солнцем. Какая тонкость черт была в этом личике, какая живость и глубина внутреннего мира, какой свет во взгляде, обещающий бездну радости от самого обычного общения.
Прелестное личико заметило мое восторженное внимание, я был оценен ответным изучающим взглядом, и в нем загорелся зеленый свет: можно подъезжать. Что я незамедлительно и сделал.
– Мадмуазель, мне кажется, одиноко в этих джунглях большого города? – произнес я, оказавшись около нее.
– О, ужасно! А мне хочется оторваться. Отрываться в одиночку, что может быть паскуднее? – отозвалось личико.
Нельзя не заметить, «паскуднее», сорвавшееся с ее языка, меня покоробило. Но это было сказано с такой милой улыбкой, с такой гримаской самоиронии, что я тут же и забыл о полученной травме.
Я предложил личику угоститься чем-нибудь крепким – она согласилась. Чем-нибудь вкусненьким – и она, не ломаясь, с удовольствием выбрала себе вкусненькое. Мы сидели с ней около барной стойки, я плыл и млел, и в руках у меня даже оказалась, словно материализовавшись из воздуха, сигарета – чтобы не ставить в неудобное положение личико, неустанно носившую к губам, от губ дамский «Вог». Неожиданно, с тем характерным прищуром глаз, про который при всем желании нельзя было бы сказать, что причиной ему сигаретный дым, она накрыла мою руку своей:
– Хочешь трахнуться? – И, не дожидаясь ответа, который никак не мог изойти из меня, сползла, не выпуская моей руки, с табурета, повлекла за собой: – Пойдем!
Я следовал за ней, все в той же напавшей на меня немоте, рука ее, державшая мою, сжалась, и она, оборачивая ко мне свое прелестное разгоряченное личико, со слегка смущенной улыбкой проговорила:
– Тут есть где. Дай только, кому надо.
Мы миновали узкий залец-коридор за эстрадой, где почти на проходе, за неудобно поставленными столиками какие-то голодные, с ножом и вилкой, ели с больших тарелок малоаппетитные стейки с картошкой «фри», в черноте стены открылась дверь, совсем уже узкий проход куда-то, и на пути у нас возник непоколебимый амбал-охранник, как все здесь – в черном костюме, белой сорочке и с черным галстуком-бабочкой. Рука личика снова сжала мою руку, и я понял, что дать нужно этому амбалу.
– Ну ты что! – с каменной презрительностью сказал амбал, когда я протянул ему десятидолларового Гамильтона.
Личико скромно стояла рядом, опустив глаза долу, и ждала.
Охранника удовлетворила компания из трех Гамильтонов. Он выразил это кивком головы, после чего, не меняя своего каменного выражения лица, подмигнул мне: давай, полный вперед!
Никогда, ни до, ни после, не возникало у меня того ощущения, что я испытал тогда с личиком. Ощущения скотоложества. Вернее, нет, мы были скотами оба: и я, и она. Два козла. Козел и козлица. Или козлиха. Но уж никак не «козочка».
Комната, где мы очутились, была похожа на армейское караульное помещение. Что у нее было за назначение, кроме как служить местом для подобных дел? Похожая на топчан, какие стоят в комнате отдыхающей смены, кушетка, голый деревянный стол с ножками крестовиной – точно, как в комнате смены бодрствующей, деревянная скамья и несколько стульев канцелярского облика – тоже совершенно из караулки. Воспользоваться этой караульной кушеткой было бы уж слишком тоскливо, и мы впряглись в плуг на стуле, на который, естественно, сел я, приняв ее к себе на колени. Со стула мы перебрались на стол, со стола перекочевали к стене, от стены вернулись к столу, только уже изменив диспозицию относительно друг друга на ту, которая для совокупления козлов была куда более уместной.
– Что? – со своей слегка смущенной улыбкой спросила она, видя, что я маюсь со снятым плащом. – Куда деть, не знаешь? Давай мне. – Приняла его у меня за корневое кольцо и, быстро отыскав в сумочке непрозрачно-молочный полиэтиленовый пакетик с хрусткой полоской зажима – словно специально для того там и держала, – опустила презерватив внутрь. – Для коллекции, – добавила она со смешком.
Тогда я подумал, это шутка, теперь полагаю, что если это и была шутка, то с очень изрядной долей истины.
Мы вернулись с личиком в зал, снова обосновались за барной стойкой, откуда я победно помахал рукой Юре, снова заказали себе по коктейлю (личико обожала «Кровавую Мери», ничего себе вкусы?), – но что нам теперь было делать друг с другом? Не было сил даже ворочать языком, и мы сидели, тянули через пластмассовые соломинки каждый свое и молчали; не знаю, как она, а я прямо весь извелся от этого нашего послетрапезного сидения друг подле друга, меня внутри так всего и корежило, и стала одолевать сонливость – такая неудержимая, как страсть, только что разрывавшая нас.
– Схожу-ка я, проведаю друга, – кивая в сторону Юры, сказал я. – А то он, я вижу, что-то завял без меня.
– Да, сходи, проведай, – ответила личико, и в той легкости, с какой она дала согласие, мне почудилось нечто, похожее на облегчение. Чему, впрочем, в ту минуту я не придал никакого значения.
Я отвалил к Юре за столик в углу, где он до сих пор, верный дружбе, держал для меня стул, – и застрял около него. Минуло десять минут, двадцать, полчаса – я все сидел с ним, не тянуло меня возвращаться к стойке, нечего мне было там делать! Я даже развернулся к стойке, где личико на табурете все так же тянула свою «Кровавую Мери» спиной.
– Смотри! – вдруг толкнул меня Юра локтем. – Твоя-то… смотри!
Я повернулся лицом к стойке – личико, отдав свою руку в руку некоего зализанноволосого гада в зеленом пиджаке, все с тою же смущенной, обращенной как бы внутрь себя улыбкой, двигалась в его компании по направлению к узкому проходу за эстрадой – что и мы с нею какой-нибудь час назад. Несомненно, и в ту же комнату.
– Какая она моя! – сказал я.
И что мне оставалось еще?
– Нет, слушай, вот кадр! – восхитился Юра.
В течение последующего часа по возвращении с зеленым пиджаком обратно к стойке личико слетала в протоптанном направлении с новым действующим лицом – теперь в джинсовой рубашке-курточке, похожей на мою, – еще раз.
Она была просто какой-то сексударницей.
Нельзя сказать, что эти ее походы в «караульное помещение» на моих глазах оставили меня равнодушным. После ее возвращения из похода с зеленым пиджаком я вновь подгреб к ней и выдал нечто вроде упрека, на что, впрочем, личико, светло и невинно улыбаясь, ответила: «Но ты же от меня ушел!» Что, надо признать, было неотразимым аргументом. И потом вот сходила в путешествие с тем, в курточке наподобие моей. Может быть, он даже показался ей неким иным моим воплощением.
Что было причиной такой ее обуянности скорым сексом? На профессиональную служительницу любви, работающую под прикрытием охранника-сутенера, она никак не походила, она была откровенной любительницей. Любительницей во всех смыслах. По-видимому, она принадлежала к тому типу, который среди мужчин называется «спортсменом»; «оторваться» – чего ей хотелось – это, должно быть, означало для нее набрать как можно больше «очков»: насобирать в молочно-белый полиэтиленовый пакетик столько презервативов, чтобы тот распух от них. Мне кажется, именно этот тип «спортсменов» изобрел слово «трахаться». Что звучит примерно так же, как «забивать гвозди». И где никаких ступеней к томительному счастью. А я, надо признаться, вослед солнцу нашей поэзии, дорожу ими ничуть не меньше, чем этим самым счастьем. В идеале, конечно: стремясь к тому, хотя и далеко не всегда успешно. Но избегать их по собственной воле, не всходить по ним, а сразу на вершину, как с самолета на парашюте, – нет, слишком невелик кайф. Все равно что забить гвоздь, вот именно.
Чаще всего, впрочем, прежде чем срубленное дерево освобождало себя от коры одежд, чтобы оказаться у тебя в постели, нужно было после клуба встретиться еще раз-другой, оттянуться в другом клубе, уже вместе, а оказавшись в постели, почти каждая тут же заявляла на тебя права как на своего парня. Но я-то совсем не мечтал ни о какой узде, не знаю, что должно было произойти, чтобы у какой-то из них получилось накинуть ее на меня. И на прогулки в сады Эдема я отправлялся, лишь облачившись в плащ. Без исключений. Я теперь был битый и пуганый. Некоторым, кстати, я бы вовсе не отказался хранить верность, и пусть бы она считала меня своим парнем, но после Иры уши у меня так и стояли торчком, я так и стриг ими, как лошадь в тревоге, и предпочитал, почуяв запах опасности, дать деру.