Я играл, не думая ни о Бочаргине, напряженное лицо которого, когда уходил взглядом в левую часть клавиатуры, ловил периферическим зрением, ни о легендарном гитаристе с лицом-маской, оказавшимся наркоманом, ни об остальных за столом, каждый из которых отнюдь не был простым любителем музыки, я играл не для себя даже, играл потому, что это был синтезатор. Такое мощное, убойное современнейшее орудие для извлечения звуков. Атомная бомба музыкальных инструментов.
– Хорош! – прорвавшись сквозь окружавшее меня облако атомного взрыва, донесся до моего слуха голос Бочаргина.
Я решил, это относится к разговору, возникшему за столом. Но, как то бывает в случаях, когда что-то зацепило тебя, а ты не поймешь что и в тебе возникает неосиливаемое желание все выяснить и уточнить, глаза мне скосило в их сторону, и я даже слегка развернулся корпусом, чтобы охватить взглядом всю компанию.
– Хорош, сказано! – снова прорвался в рождаемое мной атомное облако голос Бочаргина. Но теперь я уже увидел, как он произнес это, и увидел, что обращается он ко мне, не к кому другому.
Моя композиция уже перевалила за середину, но до конца оставалось еще не меньше трети, и мне, естественно, раз уж я играл, хотелось доиграть. Я согласно кивнул, показывая, что услышал его, снова развернулся на стуле, обратившись взглядом к клавиатуре, но новый крик Бочаргина заставил меня остановиться:
– Тебе сказано, не понимаешь? Хорош! Все с тобой ясно. Концерт нам, что ли, устраивать вздумал? Мы тебе сами устроить концерт можем!
– Бога ради, – пожал я плечами. Старательно делая вид, словно требование Бочаргина прервать игру меня ничуть не задело.
С преувеличенной медлительностью в движениях я выключил синтезатор, набросил на него обратно его траур и прошел к столу на свое место.
Во взгляде Бочаргина, каким он глядел на меня, была злоба.
– Ну? – сказал он со своей квадратной мрачной чугунностью. – И что? Думаешь, все теперь должны развесить уши и бросать чепчики в воздух: ах, он явился?! Никто тебе ничего не должен. Пожри сначала говна, прежде чем конфетки есть.
Стыдно признаться, но я потерялся. Он мне выдавал , а я не знал, что ответить. Я не ожидал ничего такого. Я не был готов к подобной агрессии. Чем я, собственно, заслужил ее?
Я посмотрел на Юру. Юра сидел, уставясь в стакан с водкой перед собой на столе, словно наблюдал там нечто настолько захватывающее, что весь прочий мир отошел для него в нереальность.
– Извините, – сказал я Бочаргину, – но я не понял вас. Вы бы могли повторить?
Конечно, я сказал это с внутренней издевкой. Но право, она была куда меньше, чем недоумение, которое я испытывал. Я в самом деле не понял из того, что он мне выдал, ровным счетом ничего. Хотя речь его в данном случае была вполне артикулированна и внятна.
Маска лица у легендарного гитариста пришла в движение. Казалось, морщины на лице пытаются поменяться местами. Я уже обратил внимание, что у ветерана подпольного рока так выражались сильные чувства.
– Ты тут, слушай, косы нам не заплетай! У нас, гляди, стрижка под «ноль». – Он провел ладонью по своей лысой голове, похлопал по торчащей горбатой костью макушке. – Ты что, у кого прешь, тому хочешь продать? И пропрешься, думаешь? Не пропрешься, не плети косы! Куда влезть намылился, понимаешь? Тут место занято, без тебя тесно, тебе что, уступить должны? Никто тебе ничего не должен, слышал? Сам сбивай сметану, сам! Ручками-ножками! Головой! Задом! Всем, что есть! Давай-давай! Сам! Не потащит тебя никто на загривке!
Только позднее, ощутимо спустя, мне станет по-настоящему ясно, о чем говорили Бочаргин с ветераном рока. А тогда я только хлопал глазами и ушами и что осознавал – так лишь оскорбительность их слов. Даже чрезмерную оскорбительность. Но чего моя гордость никогда не позволяла мне сносить спокойно, так это оскорбления.
Я встал, взял со стула рядом с диван-кроватью, где возвышались богдыханами Бочаргин с ветераном рока, свою куртку и молча двинулся к двери.
– Опять ссать? – произнес мне в спину бас-гитарист Бочаргина.
– Хочешь подержать? – приостановился я на пороге.
– Да ты!.. – рванулся ко мне бас, не выпуская из рук стакана.
Я уже приготовился к рукопашной, сосредоточив свое внимание на стакане, который мог быть использован как холодное оружие, но бас дал себя удержать, и, постояв некоторое время на пороге, я без помех покинул гостеприимную комнату Бочаргина.
Назавтра в буфете Стакана Юра Садок, когда мы встретились за чашкой кофе, говорил мне возбужденно:
– Ты их прохватил! Ты их до печенок прохватил, просадил до крестца! Бочар решил, ты его слышал – и дерешь у него.
– Какое я его слышал, откуда?! – перебил я Юру.
– Ну так и я ему о том же, но его просадило: спер и спер! Он думает, так больше никто не может, а что похоже – то содрали!
– Болван он, твой Бочар, – сказал я. Вспомнил тот образ, который возник у меня впечатлением от Бочаргина, и добавил: – Квадратный болван.
Юра с горячностью запротестовал:
– Нет, ты не прав, нет. Он просто столько в андерграунде просидел. у него мозги, конечно, немного вскипели. Это, знаешь, тяжело – в андерграунде. Будь здоров, как тяжело. Его у нас до сих пор признавать не хотят, а на Западе знаешь как ценят?
– И канал бы тогда на Запад, где его ценят. Что он вернулся?
– Нет, тут все не так просто. – Юра, говоря это, взялся даже на миг за косичку. – Ценить ценят, а тоже не очень хотят чужаков пускать. Своя тусовка, свои понятия – и вдруг здрасьте, кто-то из России приперся.
– Так он же говорит, ему хорошо в андерграунде. – Я помнил, что Бочаргин говорил не так, он сказал вот как: настоящее искусство – только в андерграунде, но по смыслу получалось, он потому и сидит в андерграунде, что здесь искусство, и я передернул совершенно намеренно. – Хорошо ему в андерграунде – пусть кукует в нем.
Юра покачал головой. В этом его движении была особая, весомая значительность.
– Нет, это непросто все. Очень непросто.
Он дорожил отношениями с Бочаргиным, он ставил их выше отношений с другими (например, со мной), – это было ясно еще и по вчерашнему его поведению.
– По-моему, Юра, – сказал я, – не много тебе уютней с ним, чем мне. Или мне показалось?
– Да нет, тут о чем говорить, – Юра усмехнулся. – Конечно, неуютно.
– А что же ты тогда с ним пасешься? – Я вновь совершенно намеренно употребил словечко, от которого Юру должно было внутренне передернуть. В конце концов я имел право и больше чем на упрек: он вчера не предпринял даже попытки защитить меня. Бросил, можно сказать, волкам на растерзание.
Юру, судя по тому, что он взялся за косичку, и передернуло.
– Он с какими связями приехал, ты понимаешь? Это дорогого стоит. Мне как музредактору его связи, можешь представить, как нужны? Я «роллингстоунзам» позвоню, они мне что, клип свой бесплатно у нас прокатать дадут? Ни в жизнь, с какой стати! А я их должен дать. А денег у меня на них – ни копья. Просек теперь?
Я просек. И оценил прямоту Юриного признания. И – едва не физически – ощутил, что простил его. Оказывается, неосознанно для себя, я держал на него сердце. Оказывается, мне было так муторно с ним – будто он был раздвоен, как изображение в расфокусированной камере, я все старался свести этих двоих воедино – и ничего у меня не выходило. И вот эти двое вновь стали одним человеком.
– А как ты сам к его музыке? – спросил я.
– Вполне положительно. – Странным образом в оценке творчества Бочаргина Юра продемонстрировал предельную краткость. – Представь: если мне нравится, что ты делаешь, а я говорил – вы похожи, так нравится мне его музыка или нет?
Это было слишком витиевато, чтобы действительно означать то, что он сказал.
– У тебя есть какие-то его записи? – Я решил, мне нужно самому услышать Бочаргина.
По лицу Юры я видел: он раздумывает, что мне ответить. Записи Бочаргина у него были, несомненно, но что-то его жало, не давало ответить мне просто: да – нет.
– На диске, – сказал он затем. – Лазерные диски такие есть. Компакты их еще называют. Специальная аппаратура нужна для прослушивания. Музыкальный центр. Или плейер.
Он хотел, чтобы я отказался от своей идеи услышать Бочаргина! По его мысли, я должен был это сделать: кто тогда и имел понятие о компактах – единицы, у меня дома он не видел и следа какого бы то ни было моего знакомства с последними мировыми достижениями в области звукозаписи. Мысленно я поблагодарил Иру за новогоднюю ночь, принесшую мне это знакомство.
– Отлично, – обрадовал я Юру. – На диске, смотри ты! Это он где, там, на Западе, записывался?
Юра смотрел на меня с удивлением и недоверием.
– Да что ты, это там какие бабки! Здесь уже. Есть одна студия, оборудована. Вот вчера как раз, ты ушел, и подарил диск. А что, – спросил он затем, – у тебя есть на чем слушать?
– А как же, – сказал я.
– Вроде я у тебя ничего такого не видел.
– Ты же под кровать ко мне не заглядывал, – ответил я первое, что пришло в голову.
Юра был обезоружен. Кто знает, может быть, в каком-нибудь углу у меня действительно стоял и ждал своего часа нераспакованный музыкальный центр. А для плейера и вообще много места не требовалось.
– Принесу, – сказал он. – Конечно. Вот ему только-только тираж нарезали.
– А пылесосом вас что, угощали вчера? – спросил я, чтобы закрыть тему, которая, собственно, была и исчерпана и по какой-то непонятной причине ломала Юру.
– А, этот хрен с пылесосом! – тотчас оживился Юра. – Ну, скажу тебе, ты вовремя смылся. Он всех достал! Он три часа про свой агрегат без остановки порол. Его никто остановить не мог – вот натаскан! Такие приемчики! Как у фокусника. «Рейнбоу» пылесос называется. Вместо мешка для пыли у него резервуар с водой. Черт-те что творить может. Пыль из воздуха собирает. Только детей не делает. Да! – оживился он еще больше. – Этот тип страшно огорчился, что ты ушел. Страшно!
– Это еще почему? – Теперь настала и моя очередь оживиться. – Что я ему?