Вот о чем я действительно жалею – до ненависти к себе, потому что вся вина на мне и ни на кого не переложить, – это о том, что все у нас так по-дурацки вышло с Ловцом. Конечно, думая о Ловце и о той гёрл, на которой он свихнулся, я неизбежно слышу внутри голос, убеждающий меня, что я получил тогда такой кайф – ни с чем не сравнить, что кайф все оправдал, что за мгновение кайфа можно отдать жизнь – ну, и прочее, прочее, много чего можно наплести себе в утешение, – но на самом-то деле, чего бы я не дал, чтобы у нас с Ловцом не произошло того, что произошло.
Разве что я не люблю сослагательного наклонения и поэтому отнюдь не склонен к терзаниям из-за своего прошлого. «Чего бы не дал» – что это в конце концов, кроме как красивая фигура речи? Что произошло, то произошло, – это твой груз, который у тебя на горбу навечно, ну и тащи его.
А Горбачев еще и несколько лет спустя, вспоминая ту пору после расстрела Белого дома, говорил, что за интервью с ним журналистов выгоняли с работы. Это он имел в виду мою скромную персону. Больше ни одного интервью с ним нигде не появилось. Мое было единственным.
Глава десятая
– Здравствуй, Саша. Как жизнь? – произнес мужской голос ответом на мое «слушаю», когда я снял трубку с зазвонившего телефона.
Голос был незнакомый. С литыми властными интонациями, голос человека, держащего вожжи жизни в своих руках и направляющего ее туда, куда ему нужно. И в его фамильярном обращении ко мне на ты звучало непререкаемое право на подобное обращение.
– Да, добрый день, – проговорил я, в свою очередь, с интонацией выжидания и сдержанности, не выдавая прямо, что не узнал звонившего, но и не показывая вместе с тем, что не понимаю, с кем говорю.
– А как жизнь, на это ответить нечего? – сказал голос.
– Жизнь… а что жизнь. Жизнь, она… – начал я, желая потянуть время, чтобы понять, кто бы это мог быть, и не в состоянии подставить на место голоса реального человека.
– Так-так, – рассыпал благодушный смешок властный голос. – Где твой быстрый журналистский ум, Саша?
Это был Фамусов, Ирин отец. Что за комиссия, создатель. «Чувствую быстрый журналистский ум», – бросил он мне тогда, на встрече прошлого Нового года у него дома.
– А я, Ярослав Витальевич, журналистикой больше не занимаюсь, – с удовольствием демонстрируя ему свое узнавание, парировал я.
– Слыхали-слыхали, – с тем же благодушным смешком отозвался Фамусов. Что-что, а вот журналистская тема меня на самом деле ничуть не колышет и не грузи меня ею, прозвучало в этом его смешке. – Так как жизнь, спрашиваю? – повторил он.
– Живем, – коротко сказал я.
Как ни велико было мое удовлетворение, что, ни разу прежде не имев с ним телефонного разговора, я смог подтвердить Фамусову давнее впечатление о себе, расшифровав его всего лишь по одной фразе, сильнее всего во мне была настороженность: что ему нужно от меня? Что-то ему, разумеется, было нужно.
– А чем занимаемся? – спросил Фамусов.
Вот это уже было погорячее. На мгновение я преисполнился благости: он собирается позвать меня обратно на телевидение! Но нет, этого не могло быть. Моя история была ему прекрасно известна, и недаром же он совершенно недвусмысленно дал мне понять своей интонацией, что обсуждать со мной проблему моей журналистской карьеры не собирается.
– Чем занимаемся, – ответил я. – Работаю. В институте учусь.
Насчет института была басня дедушки Крылова, после зимней сессии его стены меня не видели, а в остальном – все правда: я работал. Мои отношения с Борей Сорокой сошли на нет – беспроволочный телеграф функционировал исправнее всякой фельдъегерской службы, о моем изгнании в телецентре не было известно только зарубежным корреспондентам, и в редакциях от меня шарахались, как от СПИДоносца, мне не удавалось пристроить ни одного предложения Бори. Бесоцкая, когда я пришел к ней с Бориным поручением (удостоверившись из надежных источников, что Терентьев отсутствует не только в Стакане, но и в Москве), первая и воззрилась на меня с таким видом, будто никогда не была со мною знакома и вообще впервые видит. «О чем это вы? – холодно вскинулась она в ответ на мои слова. И когда я принялся повторять то, что уже сказал, перебила: – Простите, не понимаю вас!»
Изредка, когда это бывало ему не в напряг, подкидывал работу Николай – какие-нибудь левые съемки, не имеющие отношения к собственно телевидению, обычно – если не мог поехать на съемку сам. Унего был знакомый, неисповедимыми путями ставший в 1992 году собственником будто бы неисправного, а на деле великолепно работающего «Бетакама», к Николаю поступали заявки, и за условленную плату этот знакомый, и близко не стоявший к телевизионным делам, предоставлял ему камеру в пользование. Таскать шестнадцать килограммов камеры было мне еще рано, но делать нечего – пришлось. Кто другой мог за меня таскать ее. Фигурально говоря, я просто зажмурил глаза на опасность (словно за закрытыми веками сетчатке ничего не грозило). Однажды, когда я операторствовал за Николая, героем съемок был директор рынка, возжаждавший увековечить свое пребывание на земле в интерьерах городской квартиры, загородного дома и подведомственного ему торгового предприятия профессиональной техникой. В другой раз я снимал концерт не слишком известного (а мне до этого и совсем неизвестного) певца в том самом «Манхэттене», где я после случая с личиком больше не был и уже не думал, что когда-нибудь буду. Все полтора или два часа съемок, летая под потолком на кране, скользя с камерой на плече вокруг палубы эстрады, я думал: откуда у малоизвестного певца деньги заплатить за съемки? Я ничего не имел против того, чтобы у него были деньги. Равно как и у директора рынка. Но мне хотелось понять механизм их возникновения в чужих карманах: в моих собственных вновь так и свистело, заплатить за квартиру и на чай с хлебом – вот и все, на что мне хватало.
Еще чуть-чуть работы перепадало мне от Юры Садка. Это была уже совершенно негритянская работа. Я отредактировал для него аранжировки нескольких песен – и тут певец был весьма и весьма известный. Редактуру, по всей видимости, заказали самому Юре, но он предпочел не утруждать себя. И хорошо, что решил так. А утрудил бы – что б тогда перепало мне?
В общем, «работаю», при всей краткости, – это был исчерпывающий ответ на вопрос Фамусова.
– У меня к тебе предложение, – сказал между тем Фамусов. – Можешь подъехать?
Это было так горячо, что я весь полыхнул внутри жаром. Что это могло быть за предложение, если оно не имело касательства к журналистике?
Но ни о чем таком я не спросил.
– Когда подъехать? – вытянулся я по стойке «смирно». – И куда?
Замечательная закономерность – не знаю, как у других, это общее правило современной цивилизации или сугубо личное свойство моей жизни, – но едва ли не все повороты в моей судьбе связаны с телефонным звонком. Моим или ко мне. Вот ты набрал номер (или поспешил на звонкий зов Эдисонова изобретения), трубка у тебя в руках, поднесена к губам и уху – и стоп: что было до нынешнего момента – прошлое, наглухо запечатано, и обратно уже не вернешься, а уготованное тебе будущее – одна слепящая мгла, и как ни напрягайся, что тебя там ждет, не увидеть.
Фамусов ждал меня прямо сейчас. Но не в Стакане, как можно было предположить. На электромеханическом заводе имени Ильича, бывшем Михельсона, не путать с бывшим Гужона. Где в вождя мирового пролетариата стреляла слепая эсерка Каплан, почему и промазала.
– Что вы на Михельсона делаете? – не удержался я. – Новое покушение готовите?
– На кого? – проговорил Фамусов – таким голосом, что я почувствовал себя государственным преступником.
– А, на Михельсона, не путать с Гужоном, вы гужуетесь, – свернул я свою шутку.
– Не гужуемся, а тусуемся, – позволил себе теперь слегка подыграть мне Фамусов. – Так по нынешним временам положено говорить.
По пути на станцию метро «Серпуховская», откуда мне еще было пять минут пешком мимо института сердечной хирургии имени Вишневского до этого самого завода, где почему-то гужевался-тусовался Фамусов, я ломал себе голову, зачем я ему понадобился. Не жениться же на своей дочери собирался он мне предложить. Никаких поводов к тому не было, и девять месяцев, как мы расстались, уже давно отстучали.
Пропуск на проходной благополучно дожидался меня. Но на требование охранников сообщить название фирмы, куда иду, я смог только назвать номер комнаты, и они вынуждены были перебрать листки пропусков в нескольких картонных коробках, стоявших на столе перед ними. Продюсерская компания «Видео-центр», сказал охранник, вытаскивая из очередной коробки листок с моим именем.
«Видео-центр», «Видео-центр», крутил я в голове название фирмы, поднимаясь по лестнице заводоуправления. Название было мне знакомо. Если охранники ничего не напутали, я шел в одну из крупнейших компаний, занимавшихся производством рекламы. Но какое отношение имел к ней Фамусов, состоя на государственной службе?
Я тогда еще не мог себе и представить, что, состоя на государственной службе, можно иметь к частному бизнесу самое непосредственное отношение.
Как не мог представить и того, что офис, в котором меня принял Фамусов, был лишь одним из офисов компании. И в каждом был у него кабинет. И приемная перед кабинетом. И секретарша в приемной. И всякие там диваны, кресла, столы, стеллажи, компьютеры, факсы, принтеры, ксероксы. И все это в каждом, в каждом.
– Добрался наконец, – сказал Фамусов, пожимая мне руку. – Кофе нам. Только не растворимый, а настоящий, эспрессо, – бросил он стоявшей в дверях секретарше. И вновь обратился ко мне. – Долго как добирался. Что, такси нельзя было взять? Мне уходить пора, люди ждут, а я тебя сижу жду!
Любопытная вещь, я это отметил сразу, еще он только мне позвонил: на встрече Нового года он обращался ко мне исключительно на вы. Даже с некоторой подчеркнутостью. А сейчас на ты, и с такой твердостью, что ясно было: это не случайно, наоборот – очень даже осознанно. Как бы тогда и теперь я был для него в разных качествах, и к тому, каким я был для него сейчас, обращаться на вы было излишней роскошью.