Принимать у меня ролик прибыла целая комиссия: и сам Фамусов, и Лариса, и Арнольд, который, как я узнал за эти дни от Финько, действительно был и автором музыки, и мужем Ларисы, и даже тот режиссер, студент ВГИКа, заваливший клип, и еще две полногрудые, широкозадые дамы, оказавшиеся, как выяснилось немного позднее, музыкальными критиками. Эти-то критикессы и стали мне ломать руки-ноги. Ларису, старавшуюся глядеть мне в глаза особенно прямым, твердым взглядом, клип, похоже, удовлетворил, тем более что я взял те кадры с нею, где она смотрела особенно по-вампирьи, Арнольда не могло удовлетворить ничего, что бы я ни сделал; студент ВГИКа права голоса не имел; Фамусов же каменно молчал и только понукал критикесс скупым движением мохнатых бровей, чтобы они демонстрировали свой профессионализм. Они и демонстрировали. Зубы они демонстрировали, в этом был их профессионализм. Они просто рвали меня – как псы кусок мяса. Какие эпитеты оказались у них в загашниках, как они умели соединять их друг с другом, чтоб получалось покруче, поэффектнее, побольнее. Я узнал о себе много сущностного и правдивого на том обсуждении. Как выяснилось, я склонен к эскапизму, фиглярствующей иронии, видеонасилию над музыкальным материалом, а два «совершенно бессмысленных» затемнения вообще свидетельствовали о затмении у меня в голове.
– А ты что? – повернулся Фамусов к Финько, когда музыкальные дамы, отработав свой хлеб, огрузли в молчании.
Я так за эти две недели привык к Лёне, он стал для меня до того своим парнем, что я и забыл – он здесь тоже не просто так, он здесь на правах члена комиссии.
– А вы разве не видите, Ярослав Витальевич? – словно извиняясь, спросил Леня Фамусова.
Я в этот момент восхитился Лёниным умением ответить не ответив. Его воробьиная сверхосторожность, которую я в нем уже почувствовал, протрепетала крыльями – и вот он уже вне опасности. Он так задал свой вопрос Фамусову, что его можно было истолковать и как поддержку муздамам, и как слово в мою защиту, но в любом случае – согласие с шефом.
И на этот его крючок ловился даже такой валун, как Фамусов.
– Я вижу, вижу, – сказал он. – Ты что скажешь?
И по тону Фамусова я понял, что судьба моя решена. Как это бывает: ничего еще не произнесено, но аура принятого решения уже светится, и, если ты соответствующе настроен, уловишь ее непременно. Лёня же, надо полагать, был способен улавливать эту ауру еще до того, как она засветилась.
– Лично меня, – проговорил он решительным голосом, – не устраивает проход через мост. Слишком затянут. Нужно найти какую-то динамичную перебивку. И еще склейка там, на массовке, когда бал. Переход на крупный план, на Ларису, как она поет, жестковат получился. Пластичней надо, смикшировать как-то или, может быть, с засветкой…
– С засветкой? – протянул Фамусов. – Ну, еще засветку туда! Хватит затемнений этих. И еще засветку!
– Да, конечно. Точно. Куда еще засветку! – тотчас согласно закивал Лёня. – Просто пластичней сделать. Покопаться еще в исходниках, посмотреть другие дубли – наверняка найдется что-то, чем заменить.
– Ладно, – проговорил Фамусов. – Ситуация ясна. – И повернулся ко мне. – Что, Саша. Учитывая все особенности этой работы. Не думай, гениалки не сотворил. Все, что тут тебе говорили, намотай на ус: профессионалы тебе говорили. Но, учитывая особенности, думаю, что этот вариант можно принять за основу. Так? – посмотрел он на Лёню.
– Точно. Именно так. За основу, – отчеканил Лёня.
– Нет, почему за основу. Если только два места переделывать, разве это «за основу»? – неудовлетворенный, ощущая себя ни за что ни про что искусанным и избитым, попытался я получить объяснения, но в них мне было отказано.
– Работай, – сказал Фамусов, поднимаясь и направляясь из студии.
– У тебя получится, – ободряюще проговорила Лариса, подавая мне руку. И задерживая ее в моей несколько дольше, чем это требовалось.
Арнольд прошел мимо меня, словно бы я – вот уж точно! – был мебелью. Муздамы, пожимая мне руку, поблагодарили за полученное удовольствие: оказалось, если выйти за рамки профессионального разговора, они должны сказать мне, что моя работа им очень понравилась, очень. Студент ВГИКа продефилировал со своего места к выходу подобно Арнольду. Кого я мог понять – это его.
Лёня, когда мы остались вдвоем, похмыкивая, достал из гнезда кассету с роликом и подал мне.
– Не переживай! С первого раза никак принять не могли. С первого раза никто никогда не сдает. Заменяй шило на мыло – и даже не задумывайся, что делаешь.
Я заменял шило на мыло еще две недели, и ролик за эти две недели принимали у меня еще три раза, так что я уже не только не задумывался, а элементарно не понимал, что делаю.
По сути, я его так и не сдал. Просто в один прекрасный день, притащившись на студию заниматься очередной переделкой, вместо исходников и кассеты с роликом я получил от Лёни четыреста долларов, которые он достал из ящика стола эффектным движением фокусника:
– Все! Ныне отпущаеши. Бери шинель, иди домой.
Я не понял:
– Что это значит?
Хотя вид зелененьких тотчас поднял мне тонус.
– Все, нет больше времени, – сказал Лёня. – Послезавтра фестиваль клипов, сегодня последний день приема на конкурс. Дальше тянуть некуда. Витальич дал команду: что есть, то есть. Хватай деньги – дело сделано.
О, какое чувство облегчения я испытал! Если сказать «словно гора с плеч» – это будет слишком слабое сравнение.
Я взял деньги и пересчитал их.
– А почему четыреста?
– А сколько должно быть? – удивленно вопросил Лёня.
– Пятьсот.
– Не знаю, – сказал Лёня. – Сколько Витальич дал, столько и я тебе. Столько он дал.
Лёнин расчет был точным. Он понимал, что из-за ста долларов я не стану доставать Фамусова. Это для меня, да и для самого Лёни сто долларов были деньги, а Фамусов из-за ста долларов даже не стал бы и разговаривать.
Но больший удар ждал меня через два дня, когда ночью я смотрел по телевизору представление фестивальных клипов. Конечно, я не снимал Ларисиного клипа и не участвовал в постановке, но монтаж, сюжет, в конечном счете, – это было мое, одним из авторов клипа я был по праву. Тем более что клип получил премию по номинации за самый оригинальный монтаж. Пусть и не первую.
Но моего имени не прозвучало. Только имя того студента, сварившего кашу. И даже с особой помпезностью, выделенностью – вот, первый клип еще молодого, но уже настоящего мастера.
Хотел бы я посмотреть на любого, кто окажется в моей шкуре, – что будет с ним. Меня будто остановили среди улицы, приставив пики, вывернули карманы, выгребли все подчистую и отправили продолжать свой путь пинком под зад, – такое было ощущение.
Что мне было делать? Звонить Фамусову? Звонить Фамусову означало то же самое, что набрать номер Эвереста. Горные вершины не интересуют дела, которые происходят у их подножия.
Я позвонил Лёне Финько. Хотя после этой истории с четырьмястами долларами звонить ему было немногим лучше, чем Фамусову. Я позвонил ему тут же, среди ночи, по домашнему телефону. Едва ли он спал. Точнее, не спал наверняка. Сидел, как и я, перед телевизором – в этом у меня не было никакого сомнения.
– Почему ты не среди авторов? – Лёня нисколько не удивился моему звонку. Казалось, он его даже ждал. – Дорогой мой, – он вдруг стал со мной снисходителен, – нормальное дело, так и должно было быть, чего же ты хочешь. Давай подъезжай утром, поговорим. Кстати, и о дальнейшей работе, если будет желание. Заказать пропуск?
Утром я был у Финько. Лёня принес от офисной секретарши две шапки взбитой кофейной пены в высоких чашках, обнаружил за горой кассет в своем сейфе томившуюся там бутылку коньяка (чем меня удивил – такое ему было несвойственно) и из того же ящика, откуда в прошлый раз доставал деньги, вытащил еще полиэтиленовый пакет с овсяным печеньем.
– Ну что, давай просветимся? – сказал он, поднимая рюмку.
Так, за скверным греческим коньяком «Метакса», закусывая залежавшимся овсяным печеньем и запивая роскошным «эспрессо», которого мне не удалось отпробовать в свое первое посещение «Видео-центра», я проник в несложную внутренность того механизма, что зацепил меня одним из зубцов, протащил по себе, выжав нужный секрет, и выплюнул за ненадобностью.
Оказывается, я был призван в спасатели, потому что мое участие в работе над клипом гарантировало конфиденциальность спасательной акции. Я был человеком со стороны, никакого отношения к клипмейкерской тусовке, сделал дело – и исчез с горизонта, иди доказывай, что пахал это поле. А тот студент ВГИКа был, оказывается, сыном банкира, кредитовавшего производство клипа, и кредитовал он при том условии, что снимать клип будет сын. Вот и все. Просто и без всяких затей. А у меня не осталось, не говорю – профессиональной копии, но даже обычной бытовой кассеты, чтобы посмаковать свою работу на домашнем видео.
– Твою мать! – выругался я. Что, надо сказать, было не слишком оригинально.
– Хочешь снять собственный клип? – спросил Лёня.
При этом он странно похихикивал. Как бы ответ, которому предстояло воспоследовать, был настолько известен наперед, что, собственно, ничуть и не интересовал его, но предвкушение этого ответа доставляло ему столь сильное удовольствие, что ему было не по силам скрыть свое чувство.
– Какой клип? – мгновенно насторожившись, спросил я.
– Музыкальный, какой, – сказал Лёня. – Рекламу я тебе дать не могу, тут у Витальича все под жестким контролем, но у меня и собственные каналы есть, Витальич о них понятия не имеет. Не все же ему контролировать, да? Показывай, что ты на коротком поводке, а ходи на длинном. Согласен?
– Согласен, – отозвался я, не слишком понимая, с чем соглашаюсь. Меня жгло ожиданием. Предложение было сделано, но каково было его содержание? Во что во что, а в благодеяние со стороны Финько после тех ста долларов верить я был не склонен.
– Три с половиной куска тебя устроят? – произнес Лёня.
Три с половиной тыщи зеленых! Во мне так все и подпрыгнуло. Да если все всерьез, предложи он мне лишь эту самую «половину», я и тогда был бы готов снимать.