– Да, действительно, давай еще раз, – попросил и Юра. Когда клип закончился и я вновь остановил пленку, Юра спросил:
– Так что, теперь будешь клипы снимать?
Я несколько помедлил с ответом. Я боялся спугнуть удачу. Да, Лёня Финько остался доволен работой со мной и невдолге обещал новый заказ – такие левые заказы, сказал он, бывают у него постоянно, – но мало ли какие обстоятельства могли вмешаться в эти планы?
Однако я был слишком счастлив, чтобы слишком бояться. Я боялся, но не настолько, чтобы сдерживать в себе свое счастье. Я чувствовал, что ухватил судьбу за хвост и она у меня не вырвется.
– Так клипы теперь снимать будешь? – повторил Юрин вопрос Николай.
– А что же. Буду снимать, – сказал я.
Глава одиннадцатая
Как-то, когда мы сидели с Ловцом в его офисе, мы вдруг заговорили с ним о хрупкости цивилизации. В принципе, тут не было ничего необычного, что мы заговорили об этом, мы с ним часто сидели так и разговаривали – обо всем на свете, что попадет на язык, мы чувствовали друг в друге достойных собеседников, – и почему нам было не распечатать такой темы? Но тот разговор запомнился мне особенно. Возможно, потому, что он задел во мне некое дремавшее чувство – и оно пробудилось.
Не помню, кто из нас что говорил, во мне отложилось общее впечатление от разговора, его содержание, смысл, без разделения на фракции, словно то был не диалог, а монолог. Цивилизация – это беспрерывная цепь учительства и ученичества, к такому заключению пришли мы с Ловцом. Прерви ее – и возвращение к образу жизни троглодитов гарантировано. Вот представить себе, что утеряно умение варить металлы. Ну, по какой-то причине в старшем поколении не осталось никого, кто бы мог передать это умение молодым. И что? Пусть даже все компьютерные технологии сохранены, специалистов-компьютерщиков в избытке, производственные мощности по изготовлению компьютеров в полном порядке, – что толку? Без металла наша компьютерная цивилизация – ноль, ничто, черная дыра. Возврат к каменным топорам. И то же можно сказать о врачевании, фармакологии, самолетостроении. да даже каком-нибудь сыроварении и колбасном производстве! Любое наработанное умение требует передачи из рук в руки, из рук в руки, из рук в руки. Общество, которое не умеет учить и не стремится учиться, обречено. Оно выпадет из цивилизации через леность и невежество, как в прореху. Печально жить в таком обществе.
Парадоксальным образом от этой мысли о цивилизации как отлаженной системе учительства и ученичества мы пришли к положению об абсолютной ценности человеческой жизни. Иначе говоря, ее со-равности самой Вселенной. Вероятней всего, так получилось, потому что в нашем разговоре возникла атомная война. Которая вот уж точно – путь в пещеры. Общество, где жизнь человека не имеет высшей ценности и убийство – обыденность, это общество – такая же угроза цивилизации, как обрыв цепи «учительство – ученичество». Аромат смерти, витающий в воздухе, обессиливает человека, как принятый яд, превращая его в подобие растения. Растения же не способны создавать цивилизаций. Может быть, они и думают, как полагают сейчас некоторые ученые, но, несомненно, только о том, как лучше превратить свет солнца в кровь хлорофилла.
Этот наш разговор с Ловцом происходил много позднее того времени, о котором я сейчас рассказываю, но потом я часто вспоминал его в связи с теми событиями, что обрушились на меня вскоре после того, как я сделал клип нефтедолларовой девушки.
Тогда, летом 1994 года, сознанию еще не были привычны известия о заказных убийствах, как это станет чуть погодя. Даже убийство Димы Холодова из «Московского комсомольца», а там и первомартовское убийство Влада Листьева в 1995-м еще были восприняты как катастрофа, как нечто запредельное, немыслимое и, в общем, случайное. Того, что это закономерность, не ощущал еще никто. Или мало кто. Во всяком случае, о себе я точно могу сказать: не ощущал.
Убийство Листьева, кстати, я воспринял достаточно лично. Не только потому, что объединяющее пространство Стакана делало его происшедшим словно бы рядом с тобой и тебя как бы даже опахнуло жарким ветерком от пролетевшей пули. Я с Листьевым, когда он стал главой одного из каналов, связывал некоторые надежды. Я собирался подойти к нему и попросить работу. Я ждал лишь, чтобы побольше прошло времени после моего изгнания, чтобы горбачевский скандал выдохся, потерял остроту, ушел в прошлое. Листьев знал меня по своей программе, я у него бывал на ней, выступал, а после моего изгнания, когда мы случайно пересеклись, я увидел в его глазах тот особый интерес, который, почувствовал я, позволял мне надеяться.
Впрочем, летом 1994-го и Дима Холодов, и Влад Листьев были еще живы, и убийство, вошедшее в мою жизнь, не имело ни к одному из них отношения. Но уж и было оно для меня личным так личным. Личным настолько, что больше некуда. Хотя и не представлявшим никакого общественного интереса, так что сообщение о нем не попало ни в какие выпуски новостей, не было напечатано ни в одной газете.
О нем никто нигде не говорил – я о нем и не знал. Лёня Финько пока глухо молчал, не делая мне никаких предложений, и я занимался тем, что устраивал снятый мной клип по разным программам, получая за каждый эфир от нефтедолларовой девушки оговоренную сумму. Куда-то торопиться, как это было всю весну и первую половину лета, гнать с работой к назначенному сроку, бодрствовать двое суток подряд и вновь вскакивать, поспав четыре часа, – ничего такого не требовалось, и уменя сложился расслабленно-сибаритский образ существования. Я вставал к двенадцати часам дня, к трем доезжал до Стакана и потом болтался там с этажа на этаж или сидел в буфете, ожидая и ловя нужных людей. На клип спонсор девушки не пожался, а на эфиры отпускал ей американских президентов весьма скупо (или скупердяй-ничала она), за те деньги, что она платила, брать к себе клип никто не хотел, из десяти разговоров успехом увенчивался один – КПД моего бизнеса был близок к паровозному.
Эта моя ленивая барская жизнь в один прекрасный день была прервана звонком в дверь. Я только проснулся и еще лежал в постели, глядя в окно на небо и пытаясь определить по нему, что за день стоит и как, соответственно, одеваться. Звонок в моих планах на предстоящий день предусмотрен не был.
Меня автоматически подкинуло с дивана, и я босиком, в одних трусах заспешил в прихожую открывать. Задуматься о том, зачем мне спешить и кто вообще может мне звонить в дверь, – этого я даже не успел. В голове у меня было просторно и чисто – ни единой мысли.
В наказание за то, что у меня было там так просторно и чисто, я по голове и получил. Едва успев открыть дверь. В лоб около виска – с одной стороны, с другой, отлетев с порога обратно в прихожую, вообще мигом перестав что-либо соображать и полуослепнув. Хотя то, что в распахнутую дверь стремительными тенями ворвались двое, – это я уловил. Одна из теней метнулась в глубь квартиры, другая ловко взяла мою руку в захват и, заставив меня с криком прокрутиться на месте, так же ловко завернула мне ее за спину. Тень, метнувшаяся в комнату, пролетела на кухню, сунулась в санузел, захлопнула дверь и сгустилась в человеческую фигуру в прихожей около нас.
– Один! – сказала она.
В глазах у меня понемногу прояснялось. Вот тебе на, пришла в голову первая мысль. Я боялся, не наврежу ли себе, таская весной камеру как оператор, а тут, не согрешив, заново получить отслоение сетчатки!
– Что вам надо? Вы кто? – прохрипел я.
Потом, задним числом вспоминая этот момент, я буду поражен тривиальностью своего вопроса. Не мог спросить что-нибудь пооригинальнее.
– Сейчас узнаешь кто, – было мне ответом.
Тот, что заворачивал назад руку, толкнул меня в комнату, второй вошел следом за нами, что-то металлически пробренчало за спиной, другую руку мне тоже завернули, и я, не успев ничего осознать, оказался в наручниках.
Фактор внезапности – великая вещь: меня в этот момент можно было показывать в цирке – распилить пополам пилой, причем без всяких зеркал, вполне по-настоящему: я бы ничего не почувствовал. Настолько я был оглушен.
– Вы что? Вы кто? – только и сумел я вопросить еще раз.
– Садись! – толкнули меня теперь к дивану.
В конце концов, потянув паузу минут в десять, пошастав по квартире еще, покопавшись в кассетах и несколько просмотрев, мои посетители представились. Это не были грабители. Наоборот. Это были следователи из милиции. С чем я себя, получив от них сведения и даже взглянув на какое-то удостоверение, сунутое мне быстрым движением под нос, и поздравил.
– И чем, собственно, обязан? – постарался я произнести со всем доступным мне в этот момент достоинством.
– А не понимаешь? – В голосе спросившего прозвучали сардонические нотки.
– Капец на холодец. Добегался молодец, – добавил другой. Его голосом провещала сама высшая справедливость. – За грехи надо отвечать.
Не скажу, что у меня не екнула селезенка. Екнула, и еще как. Я не был безгрешен, вот уж точно. Грешен, и еще как. Все платы по клипу шли черным налом, черным налом я платил сейчас за эфиры, да и до этого, во что ни сунься – черный нал, сплошной черный нал, уклонение от налогов, нарушение закона!
Но все же я, отвечая этим сардоническим голосам справедливости, постарался, чтобы в моем собственном голосе прозвучало негодование глубоко оскорбленного законопослушного гражданина:
– Я бы хотел получить ответ, чем обязан!
Мои непрошеные гости со значением переглянулись. Потом один поставил ногу на диван рядом со мной и завязал распустившийся шнурок. На свежей, только вчера застеленной мною простыне рельефно отпечатался след его ботинка.
– Давай в отделение пацана, – сказал он напарнику. – Посидит в обезьяннике – мозги ему прочистит.
То, что они не имели права врываться ко мне, тем более бить и тащить в отделение, мне тогда даже не пришло в голову. Впрочем, если бы пришло, что бы от того изменилось? Ну, я заартачился бы, отказался с ними поехать – и что? Что ты можешь в наручниках. И ладно, что я бы нигде никому ничего не доказал, но ведь еще же эта моя сетчатка! Я прямо взвывал про себя, вспоминая о ней.