Они провели меня со скованными за спиной руками к замызганным (кстати, почему машины у милиции всегда будто в коросте?) бело-голубым «Жигулям» на виду у всего полдневного летнего двора. Пенсионеров сидело кругом – как воробьев, гуляли с детьми молодые матери, паслась повсюду, убивая каникулярное время, пацанва всех возрастов, хлестко стучала об асфальт скакалка девочек – и все мгновенно вперились в меня, как в телевизионный экран, представляющий крутой криминальный сюжет. Зрелище было того достойно.
– Преступника поймали! Бандита задержали! В нашем доме жил! – слышал я за спиной восторженную перекличку пацанвы.
В обезьяннике – зарешеченной камере на виду у дежурного милиционера в отделении – я просидел до следующего утра. Утром все те же типы, что накануне ворвались ко мне в квартиру, вызвали меня на допрос.
– Ну что, поумнел? Будем колоться? – сразу же загремел на меня тот, что вчера зашнуровывал ботинок на моей простыне.
Тут, в гнусно выкрашенной блеклой салатовой краской убогой канцелярской комнатке на втором этаже районного отделения милиции, где все напоминало об оставленной мной два года назад казарме, я и узнал о Стасе.
Машина с ним и бывшим милицейским подполковником Федей была обнаружена во дворе того большого арбатского дома, на первом этаже которого тогда еще находился магазин «Диета», – в родном районе, где мы со Стасом облазили каждый угол. И он, и Федя были убиты пистолетным выстрелом в голову. Только если Федю убили, как белку, – выстрелом в глаз, то Стасу пуля вошла в висок. Похоже, сначала свою пулю получил Федя, а там и Стас. Федя сидел на заднем сиденье, Стас впереди, на водительском. Видимо, за то время, что мы не общались, он получил права, и Федя доверил ему водить свою «Вольво». Почему они оказались в этом дворе, что их привело туда, когда они ехали совсем в другое место, – это все было неизвестно. Известно было другое: они имели при себе восемьдесят тысяч долларов. Которые и должны были отвезти в это другое место. Восемь пачек по десять тысяч в полиэтиленовом пакете из «Айриш хауза». Не иначе как предоставленном Стасом. Восемь пачек по десять тысяч, которые исчезли вместе с пакетом. «Вольво» Феди стояла и стояла во дворе, нелепо заехав на детскую площадку, разгневанные бабушки решились, наконец, попросить обнаглевших крутых переставить машину, постучали в непроницаемое маренговое окно, постучали еще, потянули за ручку дверцы, – и то, что они увидели, заставило их броситься звонить в милицию.
А я показался следователям перспективным объектом «для разработки», потому что в записной книжке Стаса мое имя с моими координатами было обведено много раз, отмечено разными значками и в том числе знаком смерти в виде креста.
Никаких своих координат, ни телефона, ни адреса, Стасу я не давал, он, несомненно, взял их у Ульяна с Ниной. И видимо, неоднократно сидел над ними – а иначе отчего вдруг они оказались испещрены всеми этими знаками. Может быть, собирался и позвонить. Но так и не позвонил.
Увидевшись с Ульяном и Ниной, я спрошу их, почему они, узнав о Стасе, ни о чем мне не сообщили. Оказывается, им запретили сообщать об этом кому бы то ни было следователи. Дабы, как они сказали, никого не спугнуть. Что, по-моему, было верхом идиотизма. Кто заказал убийство и совершил его, те о нем и знали, и понимали, что оно будет расследоваться. Как их можно было спугнуть?
Следуя своей логике, следователи заявились ко мне, даже не расспросив Ульяна и Нину, кто я такой. Фактор внезапности был мил их сердцу, сукины они дети!
Не знаю, это ли называется истерикой, что случилось со мной, когда они, наконец, сообщили мне о Стасе. Я орал на них так, что посадил связки основательнее, чем тогда, со Стасом в метро на станции «Щербаковская-Алексеевская», и потом дня три мог разговаривать только шепотом. Типы, ворвавшиеся ко мне в квартиру, слушали мой крик и переглядывались, не предпринимая попыток остановить меня. Они давали мне выкричаться. Похоже, подобное было привычно в этих стенах. Я был не первый такой.
Да они уже и сами все поняли насчет меня. Они дали мне выкричаться, и тот, что оставил след своего ботинка на моей простыне, сказал, как бы внутренне потягиваясь:
– Ну ладно, чего там. Ну, посидел день да ночь. Опыт приобрел. Не помешает в нашей жизни. Зато, видишь, мы копаем. Землю роем!
Они рыли землю, потому что Федя сам был прежде с погонами. Потому что всю предыдущую жизнь он провел среди них. Он был своим. Они чувствовали, что вдарило рядом с ними. Они рыли землю, защищая себя.
Это я им и сказал, не думая о последствиях. И сказал все, что считал нужным сказать о Феде. Дав им в конце совет:
– Вы ищите, кому они деньги везли! Кто об этом знал!
– Ты нас не учи, – лениво отозвался второй тип. – Тут без тебя не знают, что делать.
Они мне простили мою горячность. Все же человек был не в себе.
Впрочем, не вполне простили:
– А то займемся тобой, как ты там клипы снимаешь! – вдогонку напарнику добавил тот, что оставил след своего ботинка.
Труп Стаса в Саратов мы повезли вместе с Ульяном. В поезде по дороге туда мы пили. Не знаю, как Ульян, а я в Саратове опять пил, все два дня, что мы провели там, – чтобы не вязать лыка и не разговаривать со Стасовыми родителями. О впечатлении, какое произведу на них, я не думал. Теперь для них не имело никакого значения, что за друзья были у их сына.
В поезде, несшем нас с Ульяном обратно в Москву, мы разговаривали. Так, как не говорили тысячу лет – с той поры, когда мы жили со Стасом у них с Ниной самые первые дни. Потом нам стало не до душевных бесед. Я имею в виду, нам со Стасом. И не только потому, что не хватало времени. Это был эгоизм молодых зверей, вырвавшихся на волю из тесноты вольера и жадно хавающих жизнь всей пастью; что нам было до чужих жизней, главная жизнь была у нас! Хотя скажи нам тогда кто-нибудь, что это так, мы бы оскорбились.
– Ведь он же нам ничего не рассказывал! – облокотившись о столик и обхватив голову руками, говорил мне Ульян. – Жил рядом, а мы понятия не имели, что там у него! Ты-то хоть знаешь, что? Вот тогда вы вместе были, а потом ты в больнице лежал с глазами, из-за чего?
– Из-за чего! На стрелку нас Федя возил!
Я рассказал Ульяну о том событии полуторагодовой давности, о котором и хотел бы забыть, но забыть которое не удавалось, а опасность повторного отслоения сетчатки разжигала память, как разжигает костер толика бензина, если плеснуть его на ветки, и Ульян, все время моего рассказа просидевший молча, когда я закончил, поднес мне к лицу кулак:
– Нельзя было об этом обо всем тогда рассказать?! Нельзя было никак, да?!
Кулак у него был не внушительный, из тех, о которых говорят «кувалда», сразу видно: вдарить таким – и с ног, а аккуратный, небольшой, безволосый, всем своим видом так и вопивший об интеллигентском происхождении своего хозяина, – не впечатляющий кулак.
– И что бы ты сделал? – спросил я. – Отвадил бы его от Феди?
– Отвадил бы! – воскликнул Ульян.
– Конечно, – сказал я. – Каким это образом? Радиомонтажником его куда-нибудь устроил, по специальности пахать?
– Ну, по специальности, не по специальности… – Ульян сбился.
Он сам жил на одной ноге, – не уверен, есть ли такое выражение, но если нет, я бы пустил его в ход. Это когда жизненная площадка под тобой так мала, что, утвердившись на ней одной ногой, на вторую уже, как ни силься, не опереться. Их кооператив по выпуску корпусов телефонных аппаратов под хлынувшей на рынок лавиной телефонов из Юго-Восточной Азии благополучно сыграл в ящик, и теперь Ульян тоже занимался торговлей: фирма их называлась как-то очень громко, типа того что «Специнвестпроект», но на самом деле они просто продавали своим клиентам всякие картриджи для принтеров, чернила и запасные части, специализируясь, в основном, на продукции «Хьюлетт Паккард». Тогда как раз начиналась первая волна компьютерной экспансии, компьютеры в стране можно было еще пересчитать по пальцам, и кто сумел получить право стать крупным поставщиком, сказочно обогатился. Ульян сотоварищи в их число не попали. Они делали у этих крупных поставщиков мелкооптовые закупки, а сами уже занимались розницей. Разве что попутно подрабатывали еще таким же мелким ремонтом принтеров. Нина у него по-прежнему не могла устроиться на работу и, кажется, уже перестала рыпаться, смиренно приняв роль жены, безвылазно сидящей дома.
– Ничего бы ты не сделал, – подытожил я наше унылое препирательство, и Ульян не нашел больше аргументов, чтобы возражать мне.
Когда утром в Москве мы сошли на перрон Павелецкого вокзала, мы с ним чувствовали себя такими сросшимися за эту поездку – будто сиамские близнецы. И, как тем близнецам, казалось немыслимым сейчас разойтись: разойтись сейчас – это было все равно, что разодрать себя напополам по живому.
– Поехали к нам, – позвал меня Ульян. – Нину увидишь, Леку. Они тебя увидят. Сколько уже не виделись!
Я не согласился. Я возликовал от радости. Если бы он не пригласил меня сам, я бы стал напрашиваться с ним – подобно тому, как напрашивается, чтобы его взяли с собой, скуля и повизгивая, уличный щенок, обласканный мимоходом случайным прохожим.
И как мила, как уютна показалась мне эта замызганная, изношенная временем до ямин в ступенях крутая лестница, что вела к ним на второй этаж.
– Ты теперь снова можешь к нам приходить, – сказала Нина, когда первые мгновения встречи миновали и я пошел по коридору вдоль комнат, заглядывая в них и обновляя зрением память об их облике.
И все, больше ею не было произнесено об этом ни слова. А я и вообще не ответил ей – звука не издал, – только взглянул на нее, встретил ее взгляд, и этого обмена взглядами хватило нам, чтобы высказать друг другу все, что следовало сказать.
Комната Стаса сияла верноподданнической готовностью встретить его и объять уютом обжитых стен. Висели на вбитых в стену гвоздях два пиджака, воздетых на плечики, подсматривали за миром друг из-под друга рубашки, деля на несколько штук сразу одну вешалку, ярко цвели, обвившись вокруг плечиковых вый, плоские анаконды галстуков и выглядывали из-под подолов рубашек обшлага брюк. В изголовье наспех застеленной пледом кровати стоял на полу, блестя шпагой вытянутой антенны, двухкассетник «Панасоник», высилась рядом кособокая стопка книг, торчали с венского стула возле окна гофрированные шланги скомканных синих джинсов. И долго же теперь комнате предстояло, наверно, стоять такой, – пока у Нины на найдется сил лишить ее облика, что придал ей Стас.